Бесконечная Зойкина шея казалась уже не такой бесконечной благодаря тринадцатирядовому жемчужному колье.
С мочек ушей (до костистых плеч!), как сочные гроздья, надменно свисали бесценные изумрудные серьги.
Ее низкий лоб продолжала корона из вечных кораллов с Ямайки.
На длиннющем указательном пальце правой руки, в ряд, красовались тринадцать колец с бриллиантами в оправе из нержавеющего металла, завезенного на землю с других галактик.
Если бы в эту минуту на тополиных ветвях Пятачка расцвели хризантемы и зачирикали райские птицы, то и тогда всеобщее удивление было бы намного менее проникающим.
И сейчас, допустим, полыхни молния над Пятачком и разразись гром, и разверзнись могилы, и вдоль по бульвару с песней пройди дружным строем покойники – и при таком развороте событий общее впечатление наверняка оказалось бы не столь разящим.
При явлении Зойки (уже Полусын!), да еще не одной, а в сопровождении сдержанно кудахтающего двухметрового человеко-петуха – решительно все (кроме Лэди!) элементарно лишились рассудка и замертво попадали наземь…
122…Они долго молчали, пристально и с пристрастием разглядывая друг друга.
– И сотворил Бог человека по образу своему и подобию! – усмехнулась Зойка. – Не помнишь?
Маруся кивнула: мол, помню (хотя и не помнила!).
– Так вот, – с важным видом сообщила Зойка, – ошибочка вышла!
Поскольку Маруся по-прежнему не отвечала, то Зойка и продолжила:
– Он, может, нас сотворял, но Он нас – не досотворил!
– И чего Он такого не досотворил? – отозвалась Маруся (впервые за годы, что они были в ссоре!).
– Душу – не досотворил! – закричала вдруг Зойка.
– Душу не досотворил… – медленно повторила старая проститутка (наконец она осознала причину чудовищной Зойкиной неблагодарности: чего еще, кроме предательства, можно ждать от человека, у которого элементарно недоделана душа!)?
«Знать бы раньше, – вздохнула про себя Маруся, – и скольких разочарований и унижений могла избежать!»
На минуточку перед ее мысленным взором пронеслись картины, одна другой не веселее и не краше.
Вот она на могильной плите (сама, между прочим, как под плитой!), под могильщиком Ряхой, стиснув зубы, добывает протекцию к Жоре по кличке Урод, младшему звеньевому утренней смены могильщиков.
А вот она – и там же, на кладбище, в грязной каптерке! – с чувством брезгливости и неприятия перелистывает опаленные страницы «Мертвых душ», настольную книгу Урода (по его же выражению: «для эрекции жутко полезную очень!»).
Урод же потом познакомит Марусю с Федулом Сквалыгой, менеджером похоронной шараги «Высший Смысл!».
От Федула разило развратом и смертью.
Федул походил на киновампира (как потом оказалось, вампиром и был!).
Федул до рассвета вставал и по капле пил ее кровь.
Маруся, известное дело, терпела: не ради себя – ради Зойки!
Годы прошли, но ее передернуло при одном воспоминании о Федуле.
– У тебя нет души… – со слезами прошептала Маруся.
– Не досотворил! – задумчиво повторила Зойка.
На что Маруся со страшным воплем сорвала с нее и рассыпала по мостовой тринадцатирядовое ожерелье, порвала в клочья золотой наряд, помяла корону с Ямайки и выдрала серьги из мочек ушей и наконец прокляла, обняла и прижала к груди.
Обе, понятно, натужно ревели – о несбывшихся грезах, о старых обидах и невеселых перспективах на светлое будущее…
На кладбище, в метрах от Пятачка…
123 …Босой, без лица, перемазанный глиной и фосфоресцирующий с Конфуцием на плече, Иннокентий рассеянно прогуливался между могил (на чей-нибудь метафизический взгляд, он сошел бы за привидение!).
Возле памятника с каменным красавцем с гитарой в руках замедлил вдруг шаг и остановился.
– Здесь покоится тело цыгана Лукьяна! – прочитал с выражением попугай и признался: – Увы, не имел чести знать!
Потом они долго стояли у мавзолея с колоннами, на котором на древнем иврите заглавными буквами было начертано:
«Розенпух Авраам Ноевич, очень хороший человек – и все.
Лежи себе с миром – и все!
И ни о чем не беспокойся – и все!
И спасибо, что ты был, есть и будешь всегда – и все!
В наших сердцах и сердцах тех, кто тебя знал, не знал, любил и не любил!
От жены, от детей, от внуков, от правнуков и праправнуков Розенпух!
От друзей, от знакомых жены, от детей и знакомых детей!
От всего, короче, хорошего человечества!»
– Давно не читал на иврите! – с грустью признался Конфуций.
Иннокентий молчал, искренне растроганный словами на камне, идущими от сердца!
Неожиданный шорох в кустах, впрочем, отвлек его…
124 …В желтом излучении луны Джордж (а это был он!) казался друидом.
– Бога ради (лязг-лязг!)… извините (лязг-лязг!)… помешал… – почтительно обратился он, дрожа, лязгая зубами и озираясь.
– Нисколько не помешали! – великодушно заверила Джорджа пичуга.
– У вас лунный цикл (лязг-лязг!)… – осторожно начал Джордж, с опаской разглядывая Иннокентия. – Загробный процесс, так сказать (лязг-лязг!)… На вас нет лица! – в ужасе, пятясь, посочувствовал он.
– Он его потерял! – сообщил попугай, перепархивая от Иннокентия Джорджу на голову.
– Понимаю (лязг-лязг!)… бывает (лязг-лязг!)… потерял лицо (лязг-лязг!)… – растерянно пробормотал крупье (мало того, что болтливая птица запрыгнула на него без спросу – так она еще и гадила на него!).
– Пардон, не сдержался! – наполовину по-французски, наполовину по-русски принес извинения попугай.
– Принимаю! – промямлил Джордж, немного знакомый с французским.
Низко над кладбищем с ревом пронесся пассажирский самолет.
Джордж с тоской проводил глазами светящийся лайнер и заметил, без всякой связи:
– Кто-то ползает, кто-то летает, а кто-то лежит в сырой земле!
– Сe la viе! – как всегда остроумно заметил Конфуций.
– Похоже, что так, – согласился Джордж.
Помыслив о вечном, оба, человек и птица, на минуточку взгрустнули.
– Будем знакомиться, что ли! – было протянул руку Джордж и тут же отдернул. – Меня зовут Джордж… – смущенно пробормотал он. – А вас, дорогой человек… – сказал и запнулся. – Извините, покойник…
Иннокентий, понятно, молчал (он не мог говорить!).
– Покойник, живой – какая разница! – опять спохватился Джордж и даже засмеялся. – Кто-то недавно меня уговаривал, что иной покойник будет получше живого!
Чем дольше Джордж наблюдал своего молчаливого и по виду беззлобного и несуетного спасителя, тем больше он ему нравился.
Попугай вдруг чихнул, и крупье, содрогнувшись, воскликнул:
– Будьте здоровы!
– Знаете, вы мне живо напомнили одного из многочисленных персонажей знаменитого французского драматурга Жана Батиста де Мольера, – заметил вместо благодарности Конфуций. – Имя забыл!
– Может, вспомните пьесу? – поинтересовался Джордж.
– Я и пьесу забыл, – признался попугай.
– Зябко, однако… – поежился Джордж.
– Мы сейчас на каком языке говорим? – перебила его птица.
– На человечьем – если, конечно, не ошибаюсь! – вдруг испугался крупье («Неужели же на птичьем!» – похолодел он!).
– На каком из – не вспомните? – допытывался Конфуций.
– Кажется, на русском… – вконец растерявшись, ответил Джордж.
– Язык Пушкина, Толстого и Достоевского! – обрадовался попугай.
– Салтыкова-Щедрина… – добавил Джордж, уважавший Щедрина.
– Темная ночь… – с китайской заунывностью затянула пичуга.
– Только пули свистят в тишине! – сам себе удивляясь, с чувством подхватил крупье.
Тут чернота кладбищенской ночи неожиданно озарилась мертвящим светом карманных фонариков.
– Хоронимся, братцы! – пробормотал Джордж и первым юркнул в кусты…
125 …Китайцы, что нечисть, слетелись на поляну.
– Сюн Тян, где мой брат Ляо Вьюн? – хмуро поинтересовался один китаец (упитанный и рослый!) у другого китайца (не рослого и щуплого!).
– Он сильно сгорел, Хао Лю, – ответил другой (не рослый и щуплый!), печально покачивая головой.
– Дотла, – не без грусти засвидетельствовал третий (не рослый, не щуплый!).
– Потому что была чересчур высокая температура горения! – пояснил четвертый (рослый-не-рослый, щуплый-не-щуплый, упитанный-не-упитанный китаец!).
– И что я скажу бедной матушке У? – схватился руками за голову первый (рослый и упитанный!).
– А ты ей скажи, – посоветовал третий китаец (не рослый, не щуплый!), – что он, мол, погиб, как настоящий герой, от рук врагов всего китайского народа.
– Ух, представляю, как матушка У будет очень довольна! – обрадовался второй китаец (не рослый и щуплый!).
– Ей, может, понравится, что он погиб от врагов, – с сомнением в голосе откликнулся несчастный брат сгоревшего в огне китайца, – но только боюсь, ей не понравится, что он сгорел…
Так, походя общаясь и фантазируя, китайцы скользили веером промежду могильных плит, выхватывая светом фонариков то грозные контуры суперпамятников, то загадочные и призрачные кроны деревьев или непроходимые заросли шиповника вперемежку с можжевельником.
Вдалеке ухнул филин, мяукнула кошка, залаяла собака и заплакал дронт.
– Разбежались, китайцы! – скомандовал Хао Лю (упитанный и рослый!), и в ту же секунду кладбищенский мрак нарушили яркие сполохи взрывов…
На Пятачке…
126 …Тем временем продажные дети порока ползали враскорячку по Пятачку в поисках рассыпанного Зойкиного жемчуга.
Обуянные жаждой наживы, они даже не обращали внимания на доносящиеся громы и всполохи взрывов.
Маруся стояла у старого ясеня – одинокая, как гармонь.
В груди у нее закипала буря, натиск которой она с трудом тормозила.
Чуть ли не с рождения она томилась в ожидании некоего чудесного события, которое перевернет ее жизнь с головы на ноги, – и вот, наконец, оно стремительно приближалось.
На минуточку ей даже почудилось