– Я даже видел, представьте, это собственными глазами! – отозвался сверху Конфуций.
– Но – за что? – вопросил Джордж голосом, полным недоумения.
– За любовь – за что же еще! – как само собой разумеющееся, констатировал попугай.
– Не понимаю! – действительно недоумевал крупье.
Лежа пластом под липой, на илистом берегу Стикса, Иннокентий наблюдал за бегущими по ночному небу пепельными перистыми облаками.
Тяжелым, размеренным боем забили старинные куранты кладбищенских часов.
На деревьях противно закаркали вороны.
– Я сбился со счета! – в сердцах пробрюзжал попугай.
– Хотите знать время? – подняв голову, поинтересовался Джордж.
– Хотел, но теперь не хочу! – как отрезал Конфуций.
– С некоторых пор я, лично, – признался крупье, – стараюсь про время не думать и не замечать…
– Пятьсот лет туда, пятьсот лет обратно – поверьте, почти никакой разницы! – небрежно парировал пернатый философ (так, будто речь шла не о столетиях, а о днях!).
– Вы помните, как было пятьсот лет назад? – осторожно поинтересовался Джордж.
– Как тогда ворон не любил – так и теперь их не выношу! – не ответил впрямую попугай и слетел вниз с высокого дерева.
– Дорогой мой человек, я вам жизнью обязан! – с жаром воскликнул Джордж, почувствовав на себе внимательный взгляд Иннокентия.
На что тот смущенно поправил сползающее на затылок лицо и попытался улыбнуться.
– Как вас величать? – протянул ему обе руки, от сердца, Джордж.
– Ы-ы-э-эн-ти-и… – проскрежетал наш израненный герой.
Джордж невольно подумал о том, что роскошь человеческого общения и есть та самая роскошь, которая роскошь!
– Не понял, но, в общем, неважно! – засмеялся он и ободряюще похлопал Иннокентия по плечу (его на минуточку захлестнуло приливом нежности и сострадания к этому существу, так вовремя восставшему из могилы!). – Я просто хочу вам сказать… что отныне… я ваш покорный слуга… верный раб, исполнитель желаний… – слезы душили и мешали говорить. – Я ваш, короче… – сбивчиво пробормотал он. – Короче, я ваш!..
– Ы-ы-ээн-ти-и… – повторил Иннокентий.
– Понимаю! – кивнул ему Джордж, боясь показаться невежливым.
– Иннокентий! – не выдержал попугай. – Что в переводе с древнего греческого языка означает: невинный!
– Скажи мне, как тебя зовут! – непонятно чему вдруг обрадовался Джордж и потащил Иннокентия за собой, через ручей…
133 …Пока Иннокентий голыми (за отсутствием лопаты!) руками выгребал из могилы рыхлую землю, другой наш герой, Джордж, в сопровождении попугая отправился на поиски пропитания.
Перепархивая с ветки на ветку и с дерева на дерево, говорящая птица соловьиным свистом оповещала крупье о своем местонахождении.
– Сюда! Сюда! – затоковал Конфуций, подражая вдруг китайскому глухарю.
– Куда? – растерялся крупье.
– Да сюда! – подпрыгнув на кресте из ржавых водосточных труб, прошипел попугай, на сей раз подделываясь под змею.
Действительно, под крестом их ждал ломоть ржаного хлеба и стакан самогона, оставленные на могилке родственниками или друзьями усопшего (что ни скажи – прекрасная традиция!)…
134…Открыв крышку гроба, Иннокентий обнаружил внутри костистого мужчину с усами и дородную, полную (не полную жизни – но полную телом!) женщину.
На ней были платье небесных тонов в кровавый горошек и шляпка, а на нем – шикарный, в обтяжку костюм цвета загустевшего бордо, в розовую полоску.
Оставалось только гадать, каково им было при жизни, если смерть не стерла счастливых улыбок с их лиц!
«И чего им было не жить?» – сам себя спросил Иннокентий, с грустью разглядывая радостные лики усопших.
«И чего вообще всем не жить?» – подумал он следом.
«И чего вообще всем не жить, и не жить всегда?» – вдогонку подумал он.
– Как писали в романах, – послышалось сверху, – они друг дружку ужасно любили и умерли в один день, и похоронили их рядышком!
Подняв глаза, Иннокентий увидел Джорджа с поддатым Конфуцием на плече и тремя прижатыми к груди стаканами самогона.
Тот стоял на краю могилы, подобный нетрезвому сфинксу, и с болью и умилением во взоре разглядывал гармоничную пару покойников.
– Любовь, любовь, и в судорогах, и в гробе! – воскликнул крупье, не стыдясь своих слез.
– …Насторожусь! прельщусь! смущусь! рванусь! – пьяно подхватил попугай с присущим ему птичьим пафосом.
– …О, милая, с тобою не прощусь! – в лучших традициях древнегреческого театра завершил Джордж цитирование гениального стихотворения о вечной любви.
– Кто бы знал, до чего я устал, – простонал попугай, – от нескончаемой повторяемости одних и тех же сюжетов в этом бездарном театре с манящим названием: Жизнь!
– И – Смерть! – вставил Джордж, широким жестом поднося попугаю стакан, полный пахучего пойла.
– А представьте себе, что, если бы не Она, – ужаснулся пернатый философ, – этот дурацкий спектакль никогда бы не кончался!
– Увы, – кивнул Джордж, – наблюдая историю людей, я видел череду форменных безобразий, в промежутках между которыми они умудрялись любить, размножаться, создавать удивительные памятники культуры, играть в азартные игры…
– …и гадить! – дополнил картину Конфуций.
– Не желаете причаститься, коллега? – крупье покачнулся, но устоял.
– Благодарю! – решительно отказался попугай.
– В самом деле? – на всякий случай переспросил крупье.
– Только, пожалуйста, не ловите меня на слове! – возмутилась птица, на всякий случай перебираясь поближе к самогону.
Черное, скучное небо на минуточку неожиданно оживилось ослепительными сполохами разрывов.
– На кладбище жизнь по ночам бурлила! – высокопарно воскликнул крупье, с радостной улыбкой протягивая стакан в могилу, Иннокентию…
135 – …Вот я, например, обожаю красивых и мужчин, – плакалась Вераська Марусе, – а мне, как на пакость, на моем жизненном пути попадаются исключительно уроды и не мужчины!
Подруги в расслабленных позах за грязным столом попивали пивко в опустевшей под утро шашлычной.
Чуть поодаль, через два грязных стола от них, за грязным же столом прожигал время безусый старшина сверхсрочной службы.
На нем был парадный мундир с тринадцатью крадеными крестами на груди – все за победу над французами в Отечественной войне 1812 года.
Он с глубокомысленным видом смолил козью ногу и параллельно гипнотически пронизывал проституток ненасытными белесыми глазами.
Рядом с ним по-черному пил бывший майор, потерявший честь на войне.
Без чести он жить не желал, а не жить не хотел – так и жил!
Еще через три грязных стола, за заплеванной стойкой, клевал длинным носом татаро-узбек Мустафа.
– …Чем больше урод – тем он больше красивых! – недосказанно и афористично отвечала Маруся.
– Уроды, что ли, не видят себя со стороны? – искренне удивлялась Вераська.
– Никто себя со стороны не видит! – хмуро констатировала Маруся.
– А я, что ли, виновата, что они на себя слепые? – резонно возмущалась Вераська.
– А они виноваты, что они уроды? – контраргументировала Маруся.
– А я, что ли, виновата, что они не виноваты? – упорно не желала сдаваться Вераська.
– Никто ни в чем не виноват, – цедила сквозь зубы Маруся, – даже когда виноват!
Тогда-то Вераська и задала Марусе самый наиглавнейший вопрос бытия:
– Но если они не виноваты и если я не виновата – то кто же тогда виноват?
– Никто! – последовал обезоруживающий ответ.
– Никто? – удивилась Веруська.
– И Ничто! – устало добавила Маруся.
…Тут мы прервем на минуточку стремительный бег нашего правдивого повествования: Маруся по прозвищу Лэди, щукина дочь, и сама не подозревала, до какой степени она была права в своем определении истинных виновников всех безобразий на земле.
Вот так, походя, не задумываясь, старая прикладбищенская проститутка ответила на вопрос: кто виноват?
И – как в воду глядела!..
– Я писать хочу! – наконец объявила Вераська, неуклюже вылезая из-за стола и двумя руками сдвигая вправо свой бюст, покосившийся влево.
– Честь имею, мадам! – отдав честь, по-гусарски, возвышенно поприветствовал Марусю старшина (стоя на цыпочках, он козырьком едва приходился Марусе по грудь, когда та сидела!).
– Падай! – хмуро кивнула Лэди.
– Мадам, уже падают листья! – сообщил, оскалившись, сверхсрочник (неясно, на что намекая!) и, побренчав крадеными орденами, с важным видом опустился на стул, после чего достал из одного кармана парадного кителя щепотку высушенной конопли, а из другого – толченых куриных какашек и, смешав, неторопливо приступил к созиданию трех козьих ножек.
Бывший майор, оставшись один, запрыгнул на стол и рванул рок энд ролл с использованием элементов украинского гопака.
Нечаянно оступившись, он обрушился на пол и не поднялся.
Мустафа приоткрыл для порядка свои татаро-узбекские глаза – и снова закрыл.
– Ваша дочь, мадам… – зачал было разговор старшина.
– Что наша дочь? – оборвала Маруся и уставилась на него тяжелым немигающим взглядом.
– Она, как бы это сказать, к нам вернется? – слегка оробев и менее развязно поинтересовался лилипут-сверхсрочник.
– Нет, – по-прежнему не мигая, ответила старая проститутка.
– Жаль! – с явным разочарованием в голосе пробормотал старшина.
Помолчали.
– Хочу! – неожиданно хрипло сказала Маруся.
– Кури! – протянул старшина готовую козью ногу.
– Я, военный, тебя, между прочим, хочу! – сообщила щукина дочь, ворожа глазами.
– Да кончайте, мадам! – не поверил ей старшина.
– Сукой буду! – поклялась Маруся, хватая его за рукав.
– Но, мадам!.. – он уперся ногами в стол и стал отчаянно вырываться.
Не желая, однако же, слушать, Маруся упорно увлекала его за собой, к пролому в кладбищенской ограде.
– На могилах – кощунство! – бился в истерике старшина.
– Зато, – резонно возражала Маруся, – все рядом: любовь, жизнь, смерть!
– И денег у меня нет! – выворачивал карманы военный.