На центральных воротах, отделяющих сказочный остров от остального скучного мира, торжественно восседал говорящий, ярких красно-желто-зеленых оттенков попугай по кличке Конфуций.
Гости к свадьбе съезжались на экологически чистых «Кадиллаках», приводимых в движение ветром (на всякий случай за каждым автомобилем бегом бежали по пятьдесят ветродуев: когда ветер слабел или менял направление, они не давали машине остановиться!).
Невеста на празднество прикатила в белой карете, запряженной парой гнедых.
Кучером на облучке восседала гигантская крыса с хлыстом.
Позади, на приступке, в роскошных камзолах с бантами стояли три мушкетера.
Едва лишь карета замедлила ход, Конфуций скомандовал во всеуслышание: «Мендельсон!» – и немедленно грянул свадебный марш, и первый из мушкетеров распахнул пуленепробиваемую дверцу кареты, другой бросил наземь персидский ковер с заводными клопами (которые тут же принялись ползать и взрываться, изображая маленький фейерверк!), а третий – склонился в изящном поклоне, с блуждающей вдоль усов подловатой улыбкой.
Маруся – а это была она! – в подвенечных одеждах, с букетом болотных магнолий в руках, являла собой эталон нежности, чистоты, опрятности и благородства.
– На выход, Ю! – выкрикнул Конфуций, и в ту же минуту на взмыленном белом коне (на каком же еще, разобраться!) прискакал жених в костюме цвета загустевшего бордо, в розовую полоску, с рыцарским шлемом и маской на голове.
Соскочив с лихого коня, он подхватил невесту на руки и закружил.
С воплями «горько!» на них, как в волшебной сказке, пролился безумный дождь из цветов и конфетти.
Оба, жених и невеста, скакали и смеялись, как дети, но когда она попыталась вкусить сладости поцелуя – он отпрянул, объясняя при помощи жестов, что не может снять маску с лица.
Увы, она его не послушалась – и стащила маску с его лица!
«Пить надо меньше», – было первым, что подумала Маруся.
«Не пить вообще!» – подумала она, следом за первым.
«Но не пить вообще – невозможно!» – хотела было она возразить и очнулась…
Однако в реальности…
141 …Но, открыв глаза, Маруся опять увидела над собой безобразное существо без лица – и в том самом виде, в каком оно ей привиделось в последнем, пророческом сне.
Бедняжка уже с трудом отличала настоящее от забытья: на нее отовсюду пялились рожи, одна другой безобразней, и она уже не понимала – то ли с нею что-то стряслось, то ли с реальностью…
Между тем существо, которого Маруся по ошибке приняла за Самого Господа Бога, а потом еще и за жениха, крепко держало ее в своих объятиях и прикрывало ей рот рукой, чтобы она не могла кричать.
От ужаса у нее округлились глаза, она почувствовала, что задыхается, и задергалась, и забилась всем телом.
– Ды-ите но-ом… – умоляюще скрежетало оголенными зубами существо.
– Ммы-ммы… – теряя разум, мычала Маруся.
– Дышите носом! – непонятно откуда прокричал Конфуций.
– На-а уб-биу, нэ-э на-о ки-чаа…
– Нас убьют, если вы будете кричать! – почти синхронно переводил попугай.
– Ммы-ммы… – не унималась несчастная проститутка.
– Я-а ва-ас ду-у-г-г…
– Он ваш друг, дышите носом, вас всех убьют, если будете кричать! – орал, потеряв всякую осторожность, попугай.
Наконец безликое чудовище освободило ее от своих удушающих объятий и улыбнулось (по тому, как оно скалилось, она и догадалась, что оно улыбалось!).
Именно это подобие улыбки, как ни странно, ее почти успокоило, а когда донеслось привычное покашливание автоматных очередей, Маруся и вовсе пришла в себя.
– Мужик, чо ты хочешь? – спросила она.
– Ыы-аа-ди аи-няа заа-ужж… – пролязгал безликий.
Ничего не поняв – она неожиданно все поняла, отчего ей вдруг сделалось весело и легко!
– Чего-чего? – не веря своей догадке, радостно улыбнулась Маруся.
– Выходи за меня замуж! – прозвучало сверху.
– Кто – я? – задохнулась она, едва не лишившись рассудка (от счастья, понятно, а не от испуга!).
– Ы-ы… – симпатично кивнуло существо.
– Врешь! – пробормотала Маруся, чувствуя слабость в ногах.
– Ты! – с опозданием прокричал попугай.
– Я-а лю-лю тэ-те-бя-а! – судорожно и с глубоким чувством проскрежетал Иннокентий.
– Он любит меня, поняла! – выкрикнула она, не дожидаясь, пока ей переведут, и увидела вдруг прямо над собой огненно-красный диск восходящего солнца…
Наутро на Пятачке…
142 …Ровно в 12.00 по московскому времени Порфирий Дурында по прозвищу Падаль на своем спортивном, последней модели «Мерседесе» цвета кровавой малины подъехал к шашлычной «Мустафа», где его уже поджидал подведомственный ему коллектив.
Полуденный сбор назывался летучкой.
Тут дети порока платили Дурынде оброк за право трудиться и жить – по Дурынде!
Обычно с утра проводился анализ дня, безвозвратно утекшего, и составлялся прогноз на предстоящие сутки (тут же, на месте, они всесторонне обсуждали паршивое международное положение: Падаль еще, по совместительству, формировал в мировых СМИ дайджест о всеобщем млядстве!).
Дурында щелчком сбил с лацкана пиджака пылинку и цепким взглядом своих гипнотических глаз внимательно проследил за ее полетом.
– Смирно, девчонки! – при появлении Дурынды зашелся колоратурным сопрано Баряска.
– Вольно! – спустя пару-тройку минут разрешил сутенер.
– Девочки, по местам! – почти в унисон с сутенером сладко проголосил трансвестит.
Все как стояли – так сели.
Падаль молчал.
Как и всегда, под его тяжелым испытующим взглядом проститутки бледнели, тупили глаза и теряли покой.
Некоторые даже падали в обморок или, того хуже, совершали не предусмотренные уставом действия.
Вот и сейчас Филиппка (неожиданно для всех и самого себя!) вскочил со стула и стал лихорадочно освобождаться от денег – так, будто они его жгли.
– Без команды, козел! – схватившись за голову, простонала Вераська (за любой шаг, произведенный без позволения, Падаль без сожаления расстреливал на месте!).
Вскрикнув, Филиппка схватился за грудь и поклялся, что этого больше не повторится никогда!
В наступившем гробовом молчании слабая течь в унитазе, на другом конце ресторана, слышалась горной рекой.
– Мустафа! – еле слышно позвал сутенер.
– Моя! – по-военному четко откликнулся хозяин шашлычной.
– Огня! – задумчиво потребовал Дурында, извлекая из заднего кармана широких штанин золотой портсигар, обильно инкрустированный алмазными слезками (щедрый дар одноглазого коллеги-сутенера с Огненной Земли!).
– Ест – хараше! – с симпатичным татаро-узбекским акцентом выкрикнул Мустафа и бегом доставил Дурынде на серебряном подносе зажигалку в виде очаровательного младенца с белоснежными ангельскими крылышками и неожиданно внушительным черным пенисом, нарушающим всякие представления о пропорциях в природе (при легком поглаживании детской головки крылышки трепетали, а из пениса наружу вырывалось фиолетовое пламя!).
– Благодарю! – сдержанно процедил сквозь зубы Порфирий, неспешно двумя пальцами разминая сигарету, туго набитую чистейшей коноплей (знак дружеского внимания от начинающего коллеги-сутенера с озера Иссык-Куль!).
И опять Филиппка, исключительно из желания угодить, схватил с подноса зажигалку и сунул Дурынде в лицо, едва не опалив тому ресницы.
– Мама родная! – зажмурилась и отвернулась Вераська, чтобы уже не видеть, что будет.
– Боже мой! – пробормотал трансвестит (хотя в Бога не верил!).
Атмосфера в шашлычной сгустилась в предгрозовую.
Тишина наступила такая, что слабая течь в унитазе, на другом конце ресторана, казалась ревом ниагарского водопада.
– Ти очин хареший чилавек, Парфырий! – первым не выдержал напряжения татаро-узбек Мустафа.
– Я знаю, – спокойно кивнул ему Падаль, впрочем, не теряя из виду Филиппку.
– Ти, мужит быт, кушит хочиш, харёший чилавек? – непонятно чему обрадовался Мустафа. – Ест шышлик тюрки, ест шоварма араби, ест шюрпа узбэкски Узбэкистан, ест бэшпармак кызахски Кызахстан, ест сямся азирбайджански Азирбайджан, и ище у мине ест…
– Мустафа, пошел в жопу! – вдруг оборвал его Падаль.
– С балшим удаволством, спасиба! – попятился прочь Мустафа.
– Огонь! – наконец сам себе приказал сутенер и всадил в педераста Филиппку шесть пуль, одну за другой.
Последним Филиппкиным словом было люблю, повторенное трижды и обращенное непосредственно к Падали…
За стойкой негромко захныкал шашлычник, любивший Филиппку, как брата, и вообще.
Падаль молчал, задумчиво поглаживая узловатым пальцем ангелочка, писающего огнем.
– Я что-то Лэди не вижу, – поинтересовался он, налегая на лэ.
– Она захворала! – разом вскочила со стула Вераська и трижды перекрестилась.
– К врачам обращаться не станет! – предположил трансвестит, хорошо знавший Марусю.
– Мы с ней выпивали, намедни… – пробормотала Вераська, сдерживая подступающие к горлу слезы. – И она мне сказала…
– Чего-то сказала? – не удержалась и перебила Анжелка.
– Маруся, короче, сказала… – залилась горькими слезами Вераська.
– Да что? – несмотря на смертельный запрет, хором потребовали ответа проститутки.
– ВСЕ! – закричала истошно Вераська. – Она мне сказала: ВСЕ!..
Затих унитаз на другом конце ресторана.
Было слышно, как бьются сердца.
Никто не хотел умирать.
– Тут мне доложили, она человеку все яйца порвала, – припомнил Дурында письмо из ООН…
143 …Иннокентий с Марусей, перепачканные глиной, лежали в обнимку поперек тахты и спали, как спят в раннем детстве.
Гнездышко, где обитала Маруся…
Про Марусино гнездышко…
144 …Понятно, что гнездышко, где обитала Маруся, принадлежало не ей, а Порфирию Дурынде по прозвищу Падаль (как, впрочем, и все вообще в Веселой округе: дома старой блочной постройки, гаражи, прачечные, булочные, бензозаправочные и автомойки, прочие заведения бытового обслуживания населения!).