– Мой самый красивый, мой самый хороший, мой самый добрый, мой самый ласковый, мой самый нежный, мой самый-самый уникальный! – без устали и с особым чувством повторяла она, врачуя его заговоренным раствором, который сама же заговорила.
Неожиданно в порыве чувств Маруся произнесла в адрес этого несчастного (чужого и одновременно такого родного!) человека столько красивых слов, сколько никому не сказала за целую жизнь.
Впервые эпитеты сами собой изливались из нее, подобно весенней воде!
И впервые, пожалуй, она говорила от сердца: люблю!
Кажется, сейчас она бы могла без стеснения прокричать на весь мир, как любит этого бесподобного мужчину!
– А ты любишь меня? А любишь ты меня? А меня ты любишь? – допытывалась Маруся, в надежде услышать в ответ хоть что-то разумное (несмотря на безумие и ажиотаж, ей еще хотелось и слов: известно, что женщина любит ушами!).
Но Иннокентий в ответ только мычал – что ее наводило на грустные мысли!
– Ну, хотя бы соври, – умоляла она его на коленях, – про то, как ты был одинок до встречи со мной и каково это тебе было – гнить без любви и надеяться, и ждать (и всего-то Марусе хотелось услышать, что она ему хотя бы нужна!).
Иннокентий открылся бы, если бы мог – но не мог: как птице не полететь со связанными крыльями, так и человеку не признаться в любви приклеенным к небу языком!
Ей сделалось вдруг обидно до слез, и она возопила:
– Не лю-бит!..
– Почему он молчит? – кричала она наверх, стоя на коленях и потрясая бессильными руками. – Почему он ничего не говорит? – повторяла она в горе и отчаянии.
Конфуций, сидевший верхом на Нероне, как раз вспоминал Луция Аннея Сенеку и свой с ним яростный спор о Необходимости, которая, по наивному предположению древнего римского мудреца, авторитарно заправляла Процессом.
«Вот всегда так, – разозлился попугай, заслышав Марусины вопли, – стоит подумать о вечном, как тут же и начинается!»
– Он не любит меня! – голосила Маруся, рвя на себе волосы.
«Какая такая необходимость у Необходимости править Бессмыслицей?» – с трудом возвратился памятью Конфуций к их знаменитому спору с Сенекой.
– За что мне все это, за что? – надтреснуто взывала несчастная женщина к равнодушным небесам.
«Ты неправильно мыслишь и плохо кончишь!» – припомнила птица слова, которыми она еще тогда предупреждала Сенеку (а он так и кончил!).
– Я не хочу больше жить! – простонала Маруся.
– Посмотри на себя, какая ты есть! – искренне возмутился Конфуций, возвращаясь к реальности.
– Какая? – разом вдруг стихнув и широко открыв глаза, прошептала Маруся.
– С этого надо было начинать! – рубанула наотмашь пичуга, покончив с дипломатией.
– Какая? – смертельно побледнев, во второй раз едва слышно поинтересовалась Маруся.
– Развоображалась, понимаете! – больше и дальше расходился попугай.
– М-мы-му… – простонал наш герой из кресла.
– Я для ее же пользы, Ю! – подпрыгнула птица.
– Мэ-ма-мо… – уже умоляюще замахал руками Иннокентий.
– Старая, толстая, не сексуальная, – пошел уже до конца Конфуций, – плохо причесана, гадко воспитана, и, плюс, от тебя разит за версту!
– Чем? – задохнувшись, сдавленно поинтересовалась Маруся.
– Продажной любовью, пороком, запахом потных соитий, разрухой, разлукой и тоской – вот чем! – выдал (не утаил!) пернатый знакомец философа Сенеки и сам философ.
Доселе, тут стоит заметить, Марусю так больно не ранили!
Если ранили все же – то все же не так!
– Пропадите все пропадом! – простонала старая проститутка, решительно направляясь на балкон…
Между тем на балконе…
165 …Перегнувшись через перила, Иннокентий двумя пальцами, как клещами, удерживал за мизинец Марусю, повисшую над землей (успел-таки подхватить в самое последнее мгновение!).
Он не давал ей упасть, несмотря на то что она отчаянно дрыгала ногами и молила ее отпустить, выкрикивая:
– Я тебе не нужна, а мне больше не нужна такая жизнь!
Главный, собственно, виновник ее суицидного срыва порхал над ними и выкрикивал эксклюзивные истины типа «жизнь прекрасна!», и «надо терпеть!», и «некуда торопиться!», и «все еще будет хорошо, если не будет плохо!».
– Ах, зачем это мне? – спрашивала она, имея в виду эту жизнь. – И какой во всем этом смысл?
– В том и смысл, – ловко парировал попугай, – что ни в чем, что есть, смысла нет!
– Что же есть тогда в том, что есть? – мучаясь, вопрошала она.
– В том, что есть, то и есть – что ничего нет! – отвечала птица, кувыркаясь в нисходящих воздушных потоках…
Между тем…
166 …Вылезая на свет из «Мерседеса», Порфирий по прозвищу Дурында сначала услышал женские вопли, а затем и увидел высоко вверху Марусю, опасно зависшую над землей.
Не выказав, впрочем, малейшего беспокойства, он легким щелчком смахнул пылинку с тигрового пиджака и неспешно взошел на крыльцо.
«Мерседес» дважды пискнул и самозакрылся.
В черном, грязном подъезде Порфирий споткнулся и чертыхнулся.
Поднимаясь по лестнице, он было подумал: «А к чему это я, собственно, чертыхнулся?» – но тут же, впрочем, и отбросил ослабляющие волю размышления.
Первое, что увидел Падаль, вторгнувшись в подведомственное ему жилище, – разноцветного попугая на шторах цвета бордо (купленных им по дешевке в Гонконге!).
По телевизору в реальном времени транслировался вселенский конкурс красавиц с Огненной Земли.
В кресле для сексуальных излишеств он обнаружил Марусю в объятиях урода: урод натурально мычал – она же в ответ брыкалась и кричала «Не верю!»
Совсем как в мюзикле про Квазимодо, припомнил Порфирий спектакль, виденный проездом в Париже.
Узнав сутенера, Маруся взвилась и взмолилась о смерти.
– За тобой еще как бы должок, – вдруг напомнил Порфирий.
– Что-что? – задохнулась Маруся.
– Пихто, – усмехнулся злодей.
– Это ты мне все должен: мою жизнь, мою юность, мою красоту, мои сны, мои грезы, мой всуе потраченный потенциал! – кинула ему в лицо несчастная женщина.
– Щас! – зловеще ухмыльнулся он, медленно подступаясь к Марусе (чего-чего, а долги возвращать Дурында принципиально не любил, не умел и не желал!).
Для начала он врезал Марусе по корпусу левой и правой – пониже, в живот (своих по лицу он не бил, даже когда убивал!).
– Боже правый и всемогущий! – взмолилась Маруся (единственно о спасении души!)…
167 …За доли секунды, что Падаль летел до земли (подхваченный ветром, тайфуном, ураганом, апокалипсисом!), он успел в подробностях обозреть свою жизнь – детство, юность, отрочество и зрелость…
168 …Вернувшись домой, Джордж (как-то само собой Марусино гнездышко стало для него домом!) сразу же обратил внимание на шикарный спортивный «Мерседес» цвета кровавой малины.
На минуточку, он с восхищением замер возле машины.
«Как ни верти, – подумал не без зависти, – а вещи в нашей жизни чего-то да значат!»
Но только его посетило сие соображение, как с неба на «Мерседес» (поистине чудо инженерной мысли ХХI века!) со страшным грохотом обрушилась некая мужская масса, орущая благим матом.
«Все-таки, как ни верти, – подумалось Джорджу при виде развороченного авто, – нет смысла держаться за вещи!..»
169 …«Мерседес», оставленный Падалью прямо под балконом, собственно, и спас его от неминуемой смерти: он всей своей массой обрушился на машину, помял крышу, испортил товарный вид, но зато, как и верил втайне, остался жив.
Поскуливая и морщась, он сполз на асфальт и первым делом полез дрожащими руками во внутренний нижний карман пиджака за косячком с коноплей (больше всего на свете сейчас Дурында нуждался в поддержке своего старого испытанного наркотического друга – косячка!).
– Позвольте вам дать прикурить? – вдруг услышал Порфирий.
Обернувшись на звук, Падаль увидел старого лысого оборванца с запекшейся кровью на вислых, щетинистых щеках, глубокими бороздами морщин на выпуклом лбу мыслителя и пройдохи и набухшими синевой мешками под глазами цвета зрелой сливы (и мы бы с трудом угадали в этом жалком старике знаменитого крупье самого престижного казино Москвы!).
– Вам никак больно, приятель? – заметил старик, улыбнувшись.
Падаль кивнул и заплакал, растроганный сочувствием случайного прохожего (доселе тамбовский волк приходился ему приятелем!).
– Боль однажды пройдет, – успокоил его наш герой.
В сутенерских глазах засветилась надежда.
– Навсегда? – вопросил он по-детски.
– На какое – то время, пожалуй, – ответил крупье.
– Держи его, Джордж, и не вздумай упустить! – вдруг послышалось сверху.
Из-за солнца, слепящего глаза, Джордж не видел орущего, а пока терялся в догадках, кого ему надо держать, упавший с неба незнакомец запрыгнул в «Мерседес» и включил зажигание.
– Постойте, приятель, куда? – удивился Джордж.
– Туда! – простонал сутенер и нажал на газ.
– Чудеса! – слегка опешив, пробормотал Джордж вослед дребезжащему, как старая колымага, авто.
– Джордж! Джордж! – опять он услышал голоса сверху.
Высоко в синем небе плыли со счастливыми лицами Маруся в обнимку с Иннокентием.
Над головами у них цвела радуга, как после дождя (хотя дождем и не пахло!)…
Между тем…
170 …Поднявшись на пятый этаж, Джордж с удивлением обнаружил парящих над полом Иннокентия и Марусю, а также порхающего промеж них болтливого попугая Конфуция (он и сейчас не молчал, а бездарно и фальшиво наяривал знаменитую в прошлом тысячелетии песню «Love Story»!).
Мужчина и женщина, в отличие от птицы, не пели, но и, казалось, нисколько не испытывали сил земного притяжения и легко и свободно скользили в пыльных лучах заходящего солнца.
Жаркие, страстные, безудержные, откровенные и одновременно целомудренные сплетения рук и ног случайному стороннему наблюдателю могли навеять соображение о красоте подобных сплетений.
Невольно поддавшись очарованию увиденной картинки, крупье, по странной ассоциации (или, подумать, не странной!), ностальгически вспомнил, как и сам он однажды, на закате, спустившись в геенну огненную…