!).
– Я тебя никому не отдам! – тут же поклялась Маруся, твердо глядя в глаза своего возлюбленного.
– Я буду с тобой, – ответил он просто (но было понятно – что слово свое он сдержит!).
– Поклянись! – тем не менее попросила она.
– Обещаю, – тихо, без патетики и элементов трагизма, произнес он.
Пока они так клялись в верности друг другу, в крохотное Марусино гнездышко (от силы рассчитанное на двоих!) налезли без счету: черные ниндзя с мечами наголо, суровые горцы с наплечными ракетными установками на покатых плечах, белокурые витязи с гранатометами и, плюс, монголы с дубинками!
Черт знает, откуда они набежали (Черт, между прочим, и знал!)!
– Бер-регись, Ю! – во второй раз крикнул попугай, прячась в собственных перьях.
То, что случилось затем, вряд ли поддастся неспешному описанию, ибо то, что случилось затем, больше похоже на вымысел (мы же фиксируем только факты – упрямую вещь!).
Но если одним, двумя, тремя словами – то Иннокентий всех перебил!
И если короче – то все эти ниндзя, витязи, горцы и прочие монстры видимого мира, как по мановению некой невидимой руки, за доли долей ощутимого времени превратились в кишащее месиво из человеческих тел!
Вернувшись к реальности (из которой, был грех, он выпадал!), крупье с удивлением обнаружил плавающие в густой пелене кровавого марева грубо оторванные головы с еще шевелящимися губами, чувственно трепещущие струны порванных сухожилий, на которых чудом держались переломанные во многих местах руки и ноги.
Слезные мольбы о пощаде и заунывные проклятья достигали перепаханного пулями и снарядами потолка, да так там и зависали, подобно воздушным шарам.
Там и тут, в страшных корчах, с гримасами нечеловеческой боли на звериных физиономиях, несчастные убийцы молили Иннокентия о даровании им скорой смерти.
Он же, казалось, ничего не слышал и никого не замечал, кроме своей возлюбленной Маруси…
К истокам…
192 …В сравнении с главным сюрпризом все прежние родительские проклятья, анафемы и угрозы показались близнецам-братьям-сестрам цветочками: вот теперь им предстояло сравнить прошлую нарисованную жизнь, когда они были мультяшками, – с предстоящей, что говорится, всамделишной!
– Отныне, – сообщило Ничто с леденящей душу улыбочкой, – все твари, какие восстанут из праха – туда и возвратятся (отныне, короче, всему полагался свой срок: рождаться, умирать, насаждать, вырывать посаженное, убивать, врачевать, разрушать, строить, плакать, смеяться, сетовать, плясать, разбрасывать камни, собирать камни, обнимать, уклоняться от объятий, искать, терять, сберегать, бросать, раздирать, сшивать, молчать, говорить, любить, ненавидеть!)!
– Но нас-то, надеюсь, сие не касается? – не удержалось и полюбопытствовало Зло, оставляя укрытие (тогда-то впервые Любопытство победило Страх!).
– Сие вас, касаясь, пока не касается – пока не коснется! – мудрено ответило Ничто с нажимом на слове пока (пока, с одной стороны, обнадеживало, но, с другой – пугало!).
Зло сглотнуло слюну и помедлило (или только помедлило и не сглотнуло, и не слюну!), пытаясь проникнуть в сокрытый смысл родительских слов.
– Ну, положим, Он – Бог… – неуверенно начал он. – А Я – кем буду?
– Сатаной! – усмехнулся Родитель в усы (про усы – может, были, но, может, их не было!).
– Но что значит – Бог и что – Сатана? – недоуменно воскликнул Черт (вопрос, который после Него, со все возрастающим недоумением, задавали: Адорно, Александер, Августин, Авенариус, Анаксагор, Анаксимандр Ионийский, или, опять же, навскидку: Савонарола, Сократ, Салливан, Сведенборг, Сен-Симон, Сад, Спиноза и прочие умники!).
И тут Однозубый изрек парадокс, восхитивший Сократа (приводим до буковки, до запятой, до сокрытых нюансов!): «Для Бога, – сказало Ничто, – все возможно, но нет ничего невозможного для Сатаны!»
– Мы, что ли, будем на равных? – испугался, одновременно обрадовался Черт (могло быть и хуже!).
– Пока! – опять усмехнулся родитель.
– Что значит – пока? Что – пока?? – возопил злой близнец, позабывшись.
«Пока не придет Божий Сын!» – объявило Ничто, без улыбки.
Приговор, как топор, просвистел в миллиметре от темечка Сатаны (в миллиметре от темечка – ясное дело, метафора!).
Тихо стало в Саду, как в гробу (гроб – словесный пустяк, перебор, излишество, импрессионизм!).
Было слышно, как падают листья (а прежде не падали!).
– Чтоб Ты сдох! – возопил Сатана, потрясенный коварством Родителя. – Чтоб тебя засосало трясиной! Чтоб Ты провалился! Чтоб Тебя разорвало на мелкие кусочки, которые не собрать! Чтоб Тебя приподняло и опустило, но так опустило, чтобы уже не подняться! Чтоб Ты на Себе испытал, что такое Несправедливость! Чтоб и чтоб, чтоб и чтоб!.. – клял и крыл Черт последними словами Того, Кому был обязан Жизнью (то был вопль зверя, отчаяния вопль, вопль гонимой души!)…
193 …У Родителя челюсть отвисла до пола (вот это пассаж от любимого чада!).
В Саду стало душно, как перед грозой (потом и гроза прогремела!).
Не придумав другого, Ничто заскочило с ногами на стол и экстатически принялось отплясывать краковяк – пока не упало, споткнувшись мордой об стол (мягко – назвать это месиво мордой!), в результате чего лишилось единственного зуба и забилось в аннигилирующих конвульсиях и странным образом стало осыпаться, распадаться и растекаться – пока не превратилось в Ничего…
В Москве между тем…
194 …Всего на мгновение Джордж утратил ощущение этой реальности – как в то же мгновение у него произошла незапланированная встреча в другой (и тоже реальности и тоже еще – черт знает какой!), с черным Иваном, потерявшим жизнь в Казино.
Ваня молча, без объяснений взял его за руку, плюнул ему на ладонь и туда же, где плюнул, приклеил тончайшую бесцветную пластиковую карточку, по типу кредитной, с небрежным факсимильным росчерком «Сладкий прюн!» (по надобности, при трехразовом моргании ресницами обоих глаз на карточке проявлялась густая паутина красных и зеленых линий!).
– Потеряешь – пропадешь! – сухо предупредил Иван.
– Что это? – растерянно пробормотал Джордж.
– Это… – взгляд, которым его одарил черный Ваня, вогнал в оторопь. – Это, – с нажимом на это повторил он, – пропуск и одновременно подробная карта подземных дорог до Иерусалима.
– До Иерусалима! – не удержался от крика Джордж (он целую вечность не видел Иерусалима, не имел вестей от родных и даже толком не знал, живы ли они и здоровы ли!).
– А ты куда собирался? – криво усмехнувшись, поинтересовался Иван.
Джордж покраснел и потупил глаза (несмотря на обещание немедленно отправиться в Иерусалим, в действительности он намеревался лететь к возлюбленной супруге в Венецию!).
– Я… – было он начал и замялся.
– Оно, конечно, в Венеции тебя ждут не дождутся! – опять усмехнулся черный знакомец.
«Он как будто читает во мне!» – похолодел Джордж.
– Как манны небесной ждут! – повторил Ваня, холодно глядя на крупье своими пронзительными, ангельскими очами.
– Яйцо… – неожиданно одеревеневшим языком пробормотал крупье.
– Да черт с ним, с яйцом, ты копье береги! – посоветовал Ваня и ткнул его твердым, как гвоздь, пальцем точно промежду двенадцатым ребром и селезенкой.
О его святая святых – межреберном тайнике! – было известно двум существам на земле: ему самому да безрукому медвежатнику Моше.
Моисей Ильич, прикинул про себя Джордж, давно в другом мире – значит, подумал он, оставалось…
Джордж, как мог, гнал от себя любые догадки, кем на деле являлся этот угрожающе черный человек с глазами, как васильки (втайне он даже надеялся, что все происшедшее с ним за последние сутки окажется сном, который вот-вот закончится!).
– Яйцо, вы хотели сказать… – на всякий случай отважился приврать Джордж (в Казино, помирая, Ваня доверил ему яйцо, о копье речи не шло!).
Но Ваня его ущипнул за пузцо – он и признался.
– Копье у меня! – простонал Джордж.
– Знаю! – тягуче откликнулся Иван, не ослабляя тисков и наматывая на черный кулак рыхлый живот крупье.
– Я поеду, поеду, поеду в Иерусалим! – со слезами на глазах трижды поклялся наш герой.
– Поползешь! – пообещал черный человек, неторопливо натягивая Джорджу на нос его же пупок (в гроссбухе про адские штучки как раз эта шалость и пропущена усидчивым Дантом!).
– И поползу… – согласился крупье, опять теряя сознание…
195 …Наконец серебристый лайнер из Москвы затих и застыл у самой кромки полосатой дорожки.
К самолету не медля подали трап с золотыми ступенями и платиновыми перилами (сработанный по сатанинским чертежам еще рабами Древнего Рима!).
Все, кто в эту минуту находился на чертовых трибунах, – министры, послы, члены королевских фамилий и прочая шваль – все, как один, устремились к вышеуказанному летательному аппарату.
В порыве эмоций они чуть было не разнесли самолет – но тут по ним с неба ударила молния.
Кто упал – тот уже не поднялся, остальные – застыли как вкопанные, на месте.
Замертво упавшие тоже долго не залеживались, а по-быстрому испарялись – дабы не мешаться под ногами.
Мгновения ожидания, пока откроется дверь самолета, уже казались вечностью – так всем не терпелось поскорее увидеть знаменитую дочь Сатаны.
Но вот, наконец, охнула и со скрежетом выдвинулась и откинулась в сторону тяжелая пневматическая дверь, обнажив черный зев самолета, из которого на сонмы встречающих так и пахнуло-повеяло – подлостью, плесенью, вонью и дикой интригой.
По протоколу (и так, вообще, для острастки!), по трапу, рыча, сбежали два тигра и в клочья порвали пять важных персон.
Затем показались две дюжие макаки, ряженные в униформу стюардесс российских авиалиний: ослепительно скалясь, они затянули песню московских цыган «Не вечернюю».
Подхваченная восточным бризом, песня, как лодочка под парусами, плавно заскользила над Венецией.