».
И еще, читаем через четыре неразборчивых строки: «самое удивительное, что в этом самом Пространстве оживают любые мысли и образы – от низменных и безобразных и до возвышенных самых!» (размыто, опалено!)…
И наконец: «…через это Пространство, не принадлежащее фактически никому – потому что Оно, повторюсь, вовсе и не Пространство (дважды подчеркнуто, хотя и размыто, и опалено!)… при помощи кармической карты можно добраться, куда только захочется» (дальше размыто, увы!)…
Там, внизу…
209 …Кто сегодня в здравом уме и трезвой памяти способен реально вообразить (кроме разве Эйнштейна, который про всё представлял!), что где-то там, глубоко под землей, натурально кишмя кишит жизнь?
Да никто!
И тому существует нормальное объяснение: просто пока никому (до наших героев!) еще не удавалось добраться на лифте настолько глубоко, чтобы в том убедиться самим.
Как важно бывает самим убедиться!..
Итак, покинув лифт, наши очарованные путники неожиданно погрузились в пугающую стихию вселенского хаоса и глобального бардака.
Их взорам открылась картина, в сравнении с которой «Страшный суд» Микеланджело в папской капелле мог показаться детским новогодним утренником в Московском Кремле.
По огромной зеркальной зале (с Куликово поле, не меньше!), вдоль нее, поперек, наискось и по кругу, в жуткой толчее ползали и порхали пчелы с человечьими головками – мужскими и женскими, ребячьими и стариковскими, всех возможных видов и возрастов.
Попадали они сюда из одного тусклого тоннеля, а улетали через другой, освещенный ярко и празднично.
До того, однако, как улететь, все эти не люди – не пчелы (чело-пчелы – точнее!) отчаянно мельтешили крылышками и яростно штурмовали циклопических размеров, почерневший от времени и поржавевший, замызганный медом, грохочущий и дребезжащий доильный агрегат, в самом центре Чистилища…
210 …То, что они оказались в Чистилище, у Конфуция лично сомнений не возникало.
Однажды они с приятелем Платоном (прозванным за ширину плеч и высоту лба Лопатой!) именно сюда уже спускались – но, правда, не на лифте, а на бровях, предварительно до чертиков нализавшись в уютных винных погребках Сиракуз.
Попугай немедленно припомнил, как (то ли в 403-м, или годом позже, в 402-м году до Р. Х.!) дока Платон излагал ему собственную оригинальную версию мытарства Души по пути на Небо.
– Точно как пчелка, – говаривал Аристокл (Платон для Конфуция был попросту Аристоклом!), – перелетая от цветка к цветку, терпеливо вбирает в себя их живительный нектар, так и Душа помалу впитывает в себя Мед Бытия. – Как истинный философ, Аристокл сравнивал род человеческий с пчелиным ульем, а как человек – с осиным гнездом!
– С этим сладким продуктом Душа в конце земного пути и попадает в Чистилище, – хитро прибавлял Лопата.
– А потом куда Она попадает? – конкретно требовал продолжения попугай.
– А потом!.. – нарочито глуповато разводил ручищами и умолкал Аристокл, грустно покачивая огромной, в буграх и проплешинах головой философа (позже Конфуций уже не встречал такой головы!).
Но где у Платона заканчивалось размышление, там-то как раз у попугая возникали вопросы.
– А куда все девается, когда все кончается? – все-таки допытывался он.
– Ах, лучше не спрашивай! – по обыкновению, с плутоватой улыбкой на пухлых губах отмахивался Аристокл.
– А когда все кончается, что начинается? – тем не менее не унимался попугай.
На что древний грек блаженно прикрывал глаза, складывал ручищи-грабли крест-накрест на мощной груди и не без сарказма констатировал басом: «Покой!»
– Покой? – недоверчиво переспрашивал попугай.
– Покой! – театрально вздыхал Аристокл.
Тут стоит заметить, иные сентенции сиракузянина, типа «коммунизм есть светлое будущее всего человечества», неизменно вызывали у Конфуция внутреннюю скептическую улыбку (птицы, известно, принципиально не улыбаются!), а его пошлая утопия о «совершенном государстве» вообще доводила до гомерического внутреннего смеха; и только короткое, как мгновение, и емкое, как вечность, слово покой неожиданно пробуждало в нем сладкое чувство ожидания чего-то такого, не облекаемого в слова…
211 …Циклопических размеров агрегат для дойки чело-пчел со стороны напоминал древнеегипетскую пирамиду: такой же широкий и тяжелый у основания, он ступенчато уходил вверх и где-то там высоко венчался наконец тонким змеевиком, подключенным (опять же, по догадке Платона!) напрямую к пищеварительному тракту Самого Управляющего Процессом.
Из доильной машины, по всему немереному периметру, торчали тысячи умных присосок: подобно змеям, они извивались и шипели, гипнотически замирали перед броском и сладострастно причмокивали, намертво прилипая к очередной жертве.
Посредством этих самых присосок Мед Бытия от поставщиков (чело-пчел!) перекачивался наверх, к невидимому Потребителю.
Все гениальное – просто!
Сквозь зеркальные стены Чистилища (из зазеркалья, должно быть!) проступал призывный лозунг «Доись!», от низа до верха продублированный 5001 раз, на всех известных миру 5001 языках.
Все и доились!
После чего (в зависимости от сладости или горечи Меда!) чело-пчела либо получала пропуск дальше, в еще лучший мир, либо тут же, на месте, взрывалась и скоренько сгорала от стыда в синем очищающем пламени…
212 – …Мама родная, – пробормотала Маруся со слезами на глазах, – это за что же их так?
– За все! – четко и исчерпывающе ответил попугай.
– Жалко пчелок! – с грустью вымолвил Джордж.
– Человечков жалко! – огорченно вздохнула Маруся.
– Вы оба по-своему правы, хотя и не правы! – снисходительно заметил пернатый философ. – Ибо, – продолжил он ласково, – то, что вы видите, есть не совсем то, что вы себе представляете! Точнее, – добавил он мирно, – сейчас вы видите то, что себе представляете, но это не совсем то, что есть на самом деле! Но на самом-то деле, – подытожил он тоном, не терпящим возражений, – вы видите то, что невозможно представить и чего на самом деле не существует!
– Понятно… – пробормотал Джордж с сомнением, почесывая затылок за левым ухом.
Маруся в ответ не произнесла ни слова, только еще и еще раз хлюпнула носом и проглотила слезу.
Иннокентий задумчиво молчал.
Разумеется, он от Учителя слышал о некоем пункте под названием «Писец», которого нет, но который есть, и куда невозможно попасть, покуда ты есть, и откуда не выйти, пока тебя нет – и все-таки то, что он увидел, впечатляло и завораживало своими размерами и содержанием.
Как всегда, Чан Кай Ши изъяснялся ясно и непонятно!
Толкуя, к примеру, о естественном отборе, он и словом не обмолвился, что сам отбор производится посредством примитивной доильной машины (подобной тем, какие наш герой видел в детстве на передвижной выставке достижений народного хозяйства!); и также он ничего не рассказывал о зеркальных стенах, проявляющих нескончаемую череду предсмертных гримас несчастных душ, подлежащих ликвидации; и про то промолчал – с какой грустью они друг с дружкой прощались…
Внешне Иннокентий казался спокойным и невозмутимым, но изнутри его доброе сердце разрывалось от сочувствия к гибнущим душам!
Поскольку времени как такового (вяло текущего, занудного и привычного!) в Чистилище не существовало, то и неизвестно, как долго наши беглецы простояли на одном месте, зачарованные зрелищем этой поистине вселенской мистерии – без начала и конца, с известным финалом, счастливым и трагическим одновременно!
Неожиданно их обволокло густым облаком (собственного носа стало не увидать!), а когда оно рассеялось, они себя обнаружили у длинного турникета, в общей очереди с чело-пчелами, благополучно миновавшими естественный отбор.
Каждая держала в зубах пластиковый пропуск (точную копию которого черный Ваня приклеил Джорджу на ладонь!) с небрежным факсимильным росчерком «Сладкий прюн!».
В конце турникета, перед входом в празднично светящийся тоннель, стоял гигантских размеров медведь-оборотень в милицейской фуражке на макушке промеж ушей и золотыми полковничьими погонами на мохнатых плечах.
Он собирал пропуска (каждый проверяя на зуб!), сурово осаживал особо наглых нарушителей живой очереди, но кого-то и приободрял неуклюжей медвежьей шуткой типа:
– Живи, мля, живи!
Находились, впрочем, и такие, что пытались подсунуть поддельную карточку (простаки и негодяи никогда не переводились!); в таких случаях медведь незамедлительно превращался в бешеного пса и безжалостно разрывал заблудшую душу на мелкие кусочки.
– Пропуск! – потребовал строго зверюга, пронзительно разглядывая Джорджа и компанию крошечными глазками-пуговками.
– Извините, куда? – не понял и вежливо попытался выяснить крупье.
– На кудыкину гору! – плотоядно оскалившись, ловко пошутил оборотень в погонах.
– Убейте меня! – растерянно повернулся к спутникам Джордж.
– «Сладкий прюн!» – изо всех сил по-военному выкрикнул попугай.
– Пропуск, или порву всех, к собакам! – угрожающе прорычало чудовище, на глазах превращаясь в злющую, хищно лязгающую зубищами тварь.
Тут, по счастью для наших героев, им навстречу из волшебного тоннеля, верхом на белом облаке выплыл черный Иван (и чем бы еще обернулось, когда бы не выплыл!).
– Свои! – властно и по-хозяйски приказал он псу.
– Понял! – по-военному отрапортовал кровавый охранник, оборачиваясь обратно в медведя и беря лапой под козырек.
«А Ваня не так уж и прост, как казался!» – вихрем пронеслось в голове у крупье.
– Ох, я не прост! – подтвердил Иван, спрыгивая с облака и неторопливо приближаясь к турникету.
«Как мысли читает!» – опять же про себя поразился Джордж.
– Были бы мысли! – расхохотался Иван.
– Какая, однако, встреча… – смутившись, не нашелся сказать ничего другого Джордж.