– Ах! – с легкой грустью выдохнул Бог, отправляя Иннокентия за воспоминаниями…
Далеко от земли (дальше, чем можно представить!)…
215 Увлекаемый Божьим дуновением, преодолев за считаные доли мгновения расстояние в 999 биллионов световых лет, Иннокентий достиг квадратного круга, где, собственно, и хранилась знаменитая Книга Акаши…
216 …Акаши являла собой не совсем книгу (точнее, не совсем то, что мы под книгой подразумеваем!).
Впрочем, если можно назвать книгой квинтэссенцию вселенской памяти, в которой записаны все (подчеркнем, до единой!) вибрации Бытия – то пускай это будет книга, в конце-то концов!
Внешне Акаши была похожа на круглый квадрат, виртуозно смонтированный из остро-тупо-впукло-выпуклых зеркал, преувеличенно (вроде комнаты смеха!) отражающих все, что когда-либо на свете происходило!
Тут душа, завершая свой путь, могла оглянуться и заново пережить прекрасные и отвратительные минуты дней жизни прошедшей.
В виде величайшего исключения первым из смертных наш герой был допущен к Акаши – задолго до завершения жизненного цикла!
Не иначе как он был участником некоего Замысла, о тайном существовании которого дотошный читатель романов, конечно же, догадался…
217 …В таком кино, где можно увидеть себя же от начала времен, Иннокентий еще не бывал!
Подобно одинокому мореплавателю, претерпевшему в шторм крушение утлой лодчонки, он с головой окунулся в бесноватый океан мировой человеческой истории со всеми ее сюрпризами.
Картины и события сменялись с фантастической быстротой – тем не менее каждая из них с поразительной ясностью отпечатывалась в сознании нашего героя.
…Вот он (на него не похожий – но он!) гонит овец через поле, на котором трудится Каин; по пути он желает брату Добра и Смысла – за что тот его бьет лопатой, как бешеного пса…
…И он же (опять – определенно – он!), в сопровождении жены (удивительно похожей на Марусю!), сыновей и жен сыновей, скота и зверей и небесных птиц, восходит по шаткому трапу на Ковчег, а ему вослед из толпы несутся грязная ругань и оскорбительные плевки…
…И он (и тоже ведь он!), на пепелище, в разодранных одеждах библейского Иова, пораженный огнем небес, пожравшим жен, отроков и овец…
…И он же (воистину, казалось, не было предела испытаниям, преследующим его от начала времен!), прикованный цепями к скале и терзаемый коршуном…
…И он же, в глубокой яме, по шею в грязи – а над ним стоят, как Судьба, поддатые солдаты бездарного царя Седекии и, горланя «где же твой Бог, пророк Иеремия, и почему бы Ему тебя не спасти?», мочатся на него и швыряются сверху колючими плодами сабр…
Иеремия звал – но Бог не являлся!
При виде себя с перебитым носом, расцарапанным лицом, порванными ушами и повыдранной клочьями бородой Иннокентий не выдержал и заплакал…
…И он же, кожа да кости, со свалявшимися полуседыми прядями волос, свисающими до пояса, и железным кольцом в носу стоит на коленях и молится в тени могучего баобаба.
Внезапно из ближнего леса к нему выбегает женщина в разодранном сари (и тоже – копия Маруси!) и, называя его Кришной и Сыном Святой Махадевы, умоляет спасти.
И вот уже их с Марусей догоняют обкуренные воины махараджи штата Пенджаб и рубят кривыми саблями на мелкие кусочки…
Будь Иннокентий в привычном своем витальном одеянии, при теле – он бы, может, как-то вмешался и разорвал бесконечную цепь жесточайших страданий!
Но он был всего лишь Душой, себя познающей.
Что может Душа?..
– …Гермес, Гермес! – доносится вдруг до него, подобно дуновению, и вот он уже видит себя шествующим длинными мрачными подземными коридорами, в сопровождении восемнадцати жрецов…
…Мощной волной воспоминаний из холодного подземелья Иннокентия неожиданно выносит на самую вершину горы Синай, где в блистании молний он без устали, под невидимую диктовку свыше вырубает на каменных скрижалях десять невозможных заповедей…
…Как в тумане, Иннокентий увидел крест и себя на кресте, с терновым венцом на голове и глумливой дощечкой на груди, писанной латынью, на греческом и на иврите: «Се Царь Иудейский!»
С невыразимой тоской он вдруг ощутил, до чего устал…
218 – …Проголодался, сынок? – услышал Иннокентий голос, знакомый до блаженства (он узнал бы его среди тысяч других!).
– Матушка… – еле слышно, одними губами прошептал он и усилием воли заставил себя превозмочь состояние душевной сумятицы и безысходности, охвативших его после всего заново пережитого.
Он потер виски и протер глаза и с изумлением обнаружил, что снова дома, в родимой избе, в деревушке Шампунь (не путать с Шампаньей во Франции!).
А дома, заметим, он не был с тех пор, как смертельно влюбился и жутко женился!
Ощущение фатальной тяжести и злой обреченности тут же слетело – как пух с одуванчика от дуновения ветерка.
Он ужасно обрадовался, увидев любезных матушку Софи и батюшку Александра, торжественно восседающих посреди горницы, за гигантским дубовым тесаным столом в окружении бесчисленных детей (и теперь, как и прежде, Иннокентий не мог перечесть, сколько же у него на самом-то деле братьев и сестер!).
Он настолько растрогался, что в первую минуту даже не придал значения тому, что все тут, на удивление, выглядело, как прежде, когда он отсюда ушел.
И никто тут нисколечко не удивился его неожиданному появлению – как будто он всего на минуточку вышел из дому и сразу вернулся.
«Что, может, и странно, – подумал Иннокентий, – но, может, и хорошо!»
Ему было приятно, что они ему рады.
А при виде дымящегося посреди стола чугунка с наваристыми русскими щами и знакомой с пеленок пятилитровой бутылью с украинским самогоном-первачом у нашего героя и вовсе слезы навернулись на глаза.
Он живо припомнил премилую картинку из детства: как, бывало, возвращаясь с пахоты или охоты, батюшка под выкрики домашних «пей до дна! пей до дна! пей до дна!» осушал эту самую бутыль в четыре приема.
От щей с самогоном на него ностальгически пахнуло далеким босоногим детством и подзабытым уютом отчего крова.
Только тут Иннокентий почувствовал, до чего же проголодался.
Как-никак он припомнил, в последний раз ему довелось поесть в Китае кровоточащей форелью у бурного горного ручья.
– Еще бы тебе не проголодаться! – проницательно заметила матушка, как будто глядела насквозь и легко читала самые потаенные мысли нашего героя.
И тут же в их горнице все заходило ходуном: братья под белые руки усадили Иннокентия за стол, а сестры тем временем сгоняли на кухню за чистой лоханью.
Пока Иннокентий хлебал свои щи (так, что за ушами трещало!), матушка с батюшкой за ним наблюдали: Софи не могла наглядеться на блудного сына, а Александр – не мог от него глаз оторвать.
Все взоры других таежных родных также были устремлены на Иннокентия.
Выпивали не чокаясь и без тостов.
Никто из участников этой Вечери (дело, забыли сказать, было к вечеру!) не произнес за время трапезы ни единого слова.
Они будто знали или чувствовали (то, о чем прозорливый читатель романов, без сомнения, уже догадался!), как с каждым последующим черпаком в нашего героя вместе со щами втекало глобальное осознание себя и той великой миссии, что ему от начала времен уготовило Ничто…
219 …Уровень искушенности современного читателя избавляет нас, к счастью, от утомительных пояснений по поводу щей, что поглощал наш герой!..
Тем временем в Иерусалиме, на улице Яффо…
220 …Вечный Конфуций, всякого повидавший на птичьем веку, не без удивления признал, что размахом, развратом и численностью меньшинства иерусалимский ПГСМ явно превзошел оргиастические празднества доисторических славян, и зороастрийские пляски времен Вавилона, и даже, похоже (чего невозможно представить!), древнеримские вакханалии.
Понятное дело, что и Джордж, оказавшись в гуще этого орфического безумия, испытывал странное чувство: как ни верти, сорок лет пролетело с тех пор, как он под страхом расправы фатально покинул отчий кров.
Больше сорока лет он не видел города своего детства, где ему был знаком каждый камень.
Кому приходилось вдруг находить после сорока лет потери – тот, наверно, поймет, что творилось в душе нашего героя (да и то – не поймет!)…
Джордж помнил (как будто было вчера!), как он судорожно метался от дома к дому, и как замирал и цепенел в тени мавританских арок, и как, наконец, убедившись, что нет погони, стремился прочь из Иерусалима и – дальше, вниз, по каменистым горным тропам, в спасительный мрак и злую неизвестность.
И вот спустя жизнь он стоял в самом сердце мира и со слезами на глазах ностальгически разглядывал милую сердцу улицу с асимметричными строениями, красными черепичными крышами, игрушечными балконами с витиеватым узором чугунных решеток и высокими окнами в неоготическом стиле.
Тут мало что изменилось: где-то перекроили или грубо осовременили фасады первых этажей, где-то на месте убогих вывесок продуктовых или ремесленных лавочек и ночлежек появились кричащие рекламные щиты супермаркетов, кофеен и ресторанов – а так, по первому беглому взгляду, все оставалось по-прежнему.
И все-то казалось ему до боли знакомым – все, кроме Духа (не путать с запахом!): по его ощущению, Дух над Иерусалимом стоял не тот!
Того Духа, что помнил Джордж, уже не стояло!..
Во главе красочной процессии, растянувшейся на сотни километров, медленно и величаво катилась гигантских размеров многотонная золотая телега о двух колесах (типа ближневосточной арбы!), запряженная шестеркой голубых, арабских кровей, шестигорбых верблюдов.
Над повозкой величественно возвышался трон из слоновьей кости, инкрустированный бриллиантами, на котором в слепящем сиянии солнечных лучей восседала сама королева ПГСМ, увенчанная диадемой из синих гадюк.
На эту высокую карнавальную должность, по традиции, меньшинства выдвигали самое безобразное и отвратительное существо.