…И снова я вижу оленьи упряжки, талую дорогу, лес и тундру.
В санке с высокой спинкой сидит мать. Олени с трудом мнут дорогу в талом снегу.
Плотно закутанный в сокуй, сижу я — маленький мальчишка. Далеко позади нас санка отца.
Он почему-то едет не той дорогой, обходит редкие деревья и выезжает на тундру. Тундра небольшая.
Мы уже подъезжаем к лесу на перевале. За ним озеро, куда кочуют на весновку люди стойбища.
Отец выехал раньше других, чтобы выбрать место, но сейчас отстал даже от нас.
Первые невысокие кусты уже скрывают от нас тундру, и вдруг я слышу крик. Крик о помощи.
Через некоторое время я снова слышу крик, это голос моего отца.
Мать впервые оборачивается. Она видит, как медленно погружаются в зыбун и топь посреди тундры олени отца.
Отец хочет выскочить из санки и падает, зацепившись за копылья. Он встает и пытается вытащить санку с оленями из топи, но вода быстро заливает площадку.
Отец не может выбраться из зыбуна, но никто не идет к нему. Никто!
Мать резко повертывает санку и видит, что по дороге отца гонит оленей сенебат. Сенебат совсем рядом, но не подает отцу хорея, не идет к нему на помощь. Он смеется над отцом.
Вода скрывает отца, санку, оленей.
Над полыньей остаются только оленьи рога. В эту минуту мать подъезжает к зыбуну.
Сенебат видит нас, его лицо страшное, глаза как у Дочери ночи. Он кричит на мать.
— Ты о чем поешь, собачий сын?
Я проснулся от резкого истошного окрика сенебата и почувствовал, как больно он сжимает мои плечи.
Я стиснул зубы и вырвался из его цепких рук.
— Уйди прочь, убийца моего отца!
Я схватил нож, но громкий плач матери остановил меня. Залаяли собаки, а наш Соболь застонал и завизжал за тисками чума.
Сенебат вырвал нож, отбросил его в угол и пристально посмотрел на меня. Я уже не хотел его смерти, я ненавидел его, но я не хотел его смерти. Я хотел уйти отсюда и тяжело опустился на постель.
Сенебат сказал матери:
— Он сейчас заснет, но ты пеняй на себя…
В голосе его звучала нескрываемая угроза.
Я снова забылся тревожным сном.
Проснулся я поздно. Мать скребла ножом маленький низенький столик. Сенебат сидел, ожидая, когда ему дадут есть.
Он увидел, что я проснулся, и сказал, как будто ничего не случилось, как будто не было этой страшной ночи:
— Долго спишь, Дагай, так весной нельзя — цинга поймает.
Казалось, он даже шутил.
Мать привычно поставила три чашки и тоже удивительно спокойным голосом позвала меня:
— Вставай, Дагай, чаевать будем.
Прямо перед моими глазами, за шестами чума, стояли два ружья. Два ружья… Совершенно одинаковые.
Три года назад их привез из фактории сенебат.
Последнее время из нашей семьи только он один ездил туда, где были большие дома, красные флаги и магазин.
В тот год он увез много белок. Он хорошо получил за них и привез два ружья. Сейчас они стояли за шестами чума.
В моем — я это хорошо знаю — остался патрон, заряженный пулей. После первого выстрела в медведя я заложил второй патрон, да так и забыл его вынуть.
Почему сейчас я вспомнил об этом? Вспомнил о моем заряженном ружье?
— Вставай, Дагай! — снова говорит сенебат. — Вставай! Сегодня утренняя звезда взошла.
Еще до встречи с отцом, пришедшим медведем, я знал, что, когда наступит такой день, сенебат будет шаманить. Он будет петь, а его лебеди покажут нам дорогу на весновку.
В этот день он просил меня помочь ему в песне, он просил меня быть помощником — нетоком. Надо повторять его слова, пока он будет переводить дух.
Я любил помогать сенебату, я знал почти все его песни.
Сегодня я не хотел делать этого. Я сегодня не хотел быть нетоком у убийцы моего отца!
Я продолжал лежать под оленьей постелью, и глаза мои все время смотрели на заряженное ружье.
— Послушай, сын мой…
Я вздрогнул, приподнялся, чтобы посмотреть в лицо сенебата. Я искал усмешку или сострадание. Но лицо его было бледно и сосредоточенно.
— …Люди и шаманы, — продолжал сенебат, — могут ошибаться, но новой смертью не вернуть к жизни того, кто давно ушел на западную сторону… Вставай же, Дагай, приготовимся. Скоро люди стойбища придут.
Опять он узнал мои мысли? А мои ли мысли? Я не думал о его смерти, когда смотрел на ружье.
Я встал. На столике стояли две чашки с разведенным спиртом. Мне дали меньшую, сенебат взял большую.
Он всегда пил спирт перед тем, как начать шаманить. Но я мог поручиться, что он никогда не пьянел по-настоящему. Все, что он говорил, что пел, что делал, он сознавал, как сознает нормальный человек.
Я не помню, почему я согласился сесть за стол, помогать в песне сенебату. Может быть, он просто заставил меня?
Я сидел и думал, пусть в наш чум приходят все: и Чуй, и Кильда, и Туспек — все-все. Я буду нетоком; но я скажу правду о сенебате и моем отце.
Народу набралось много, если считать и всех детей, которые жили в пяти чумах стойбища.
Посредине чума было свободное место, а люди сидели вокруг. Костер был оставлен совсем маленький.
У костра сидел сенебат. На нем — короткая шаманская парка из оленьей ровдуги, украшенная узорами и множеством железных подвесок — круглых, как месяц, а также птиц, человечков. На ровдужном фартуке висели такие же подвески. Ноги обуты в пимы, сверху по голенищу привязаны остроклювые железные гагары. На плечах, на парке — железные лебеди. Они главные помощники сенебата.
Еще никогда и никто из нашего стойбища не убивал лебедя, как бы голодно ни было людям. Для всех нас лебеди — те же люди, в них превращалась душа сенебата или души оленей, на которых сенебат в песне гоняет по таежным дорогам.
На голове у сенебата железная шаманская шапка — обруч с оленьими рогами и двумя острыми ножами спереди и сзади. В руках у него посох с шестью поперечинами. Такие посохи бывают только у очень больших, очень сильных шаманов. Сенебат — большой, сильный шаман!
Сенебат молча кинул мне бубен, и я так же молча стал греть его над тлеющим костром.
Пока нагревалась ровдужная оболочка бубна, сенебат почти беззвучно пел. Никто не разбирал слов, хотя было тихо. Совсем тихо, лишь изредка трещала, растягиваясь, становясь упругой кожа бубна.
Я отдал бубен сенебату. Он слегка ударил по нему и вернул мне.
Я снова подержал бубен над огнем и снова отдал его сенебату.
Он опять ударил по бубну, но не рукой, а деревянной колотушкой, обтянутой медвежьей шкурой, а потому похожей на лапу медведя, и запел.
Запел сначала тихо, затем все громче и громче:
Мои лебеди, летите,
Мою песню унесите
В те края, где месяц всходит,
Где земля встречает солнце,
Где звезда встает на небе…
Песню петь дыханье нужно,
Неужели мне не хватит,
Не останется дыханья,
Чтобы песню всю пропеть?
Он замолчал, вздохнул полной грудью, а я же слово в слово повторил его запев.
В дни, когда царица ночи
Землю мраком покрывала,
Освещал нам свет небесный
Зимний путь в тайге и тундре.
Мои лебеди, летите,
Мои песни, догоните
Лодку-птицу, в ней шаманы
К небу путь свой направляют.
Пусть теперь укажет небо,
Где весной аргиш нам делать,
Где богаты рыбой реки,
Где здоровы люди будут.
Я снова повторил его слова.
Я не смотрел ему в глаза, я понимал, что делаю то, что хочу сам.
Голос сенебата звучит все громче и громче. Голос у него могучий. Он то взлетает к небу, то идет как ветер по земле. Сенебат поет красиво.
Он встает, ударяет по бубну, перекладывая из руки в руку, обносит вокруг себя колотушку и сам начинает кружиться по чуму, продолжая петь:
Мои лебеди, летите
И меня с собой берите…
Я лечу, лечу по небу
Над дорогой через тундру —
Тем путем аргиш нам делать.
Вижу я двойные кедры,
Бор сосновый, тундры кочки.
Посредине тундры пихта
К небу тянется ветвями.
Я повторяю слова песни, и мне кажется, что ясно вижу дорогу, вижу этот путь.
Я знаю вокруг все тундры и не узнаю места, над которым лебеди несут сенебата.
Только в рассказе матери о тундре, что лежала на пути к Печальке, есть одинокая пихта. С тех пор как погиб отец, люди стойбища не кочуют на это озеро.
Неужели сенебат видит эту дорогу?
Я смотрю на наших людей. Они сидят, слушают. Они или не узнают, о чем поет сенебат, или ничего не боятся.
Я должен им сказать, я должен решиться.
Сенебат поет:
Снова вижу я дорогу,
Где еще в былые годы
Хосядам людей ловила,
Где погиб брат Токуле.
Той тропой мы не ходили…
Было проклято то место,
Но сейчас оно открыто
Для людей, весной идущих.
Лебеди над ним несутся,
Радость слышу я в их крике.
Мы туда свой путь направим,
Нам никто не помешает!
Если б мне тогда поверил,
С нами был бы и Токуле!
Лебеди мои, летите,
Мою песню продолжайте.
Неужели мне не хватит,
Не останется дыханья,
Чтобы все успеть сказать вам,
Чтобы песню всю пропеть?
Сенебат замолк, глубоко вздохнул.
Сейчас, сейчас моя очередь подхватить его слова, подпеть ему. Я раскрываю рот, я пою, и голос мой звучит громко-громко.
Снова вижу я дорогу,
Где еще в былые годы
Хосядам людей ловила,
Где погиб брат Токуле.
Той тропой мы не ходили…
Было проклято то место…
Я повторял за сенебатом, но в песню вторгались иные слова: