– Случись какой смуте боярской быть – поднимемся скопом и уйдем на Волгу, а с Волги на Яик, к давнему знакомцу атаману Богдану Барбоше с товарищами. Ну, други, будет ныне головы всякими думками нагружать, устал дюже с дороги. Давайте спать, а там поглядим и на Москву, и на дела московские, каким боком они к нам обернутся… Господь добр, да черт проказлив, – неожиданно вспомнилась любимая присказка покойного атамана Ермака.
Посланец от правителя Бориса Федоровича Годунова пришел неожиданно, хотя Матвей Мещеряк и ждал его если не каждый час, то каждый день. И был это никто иной, как дьяк Ларион из Земского приказа, так хорошо знакомый казакам по первому дню их пребывания в Москве. На сей раз слегка волнистые седые волосы дьяка были аккуратно подстрижены и расчесаны, а продолговатые серые глаза источали само радушие.
– Атаман, волей царя и Великого князя Федора Ивановича мне приказано сопроводить тебя вместе с сибирским ясаком в царские покои для целования его державнейшей руки. Готов ли?
Матвей Мещеряк и оба казачьих есаула только что закончили ранний немудреный завтрак – пшенная каша на гусином сале да жареная рыба – и вылезли из-за стола.
– Мы всегда готовы предстать перед государем, дьяк Ларион. Распоряжусь, чтобы пушнину уложили в сани, да казаков возьму в стражи.
Дьяк Ларион, почти под потолок высясь шапкой из шкур белки, вскинул правую руку с посохом, набалдашник которого украшен серебряной узорчатой нитью.
– Не колготи казаков, атаман, я приехал со стрельцами, они будут сопровождать государев ясак. Твои казаки одеты так худо, что негоже пред очи царя и великого князя Федора Ивановича ставить их в драных кафтанах.
Замечание дьяка задело Матвея за сердце, и он, стараясь не высказаться более резко, как бы ненароком напомнил ему:
– Твоя правда, дьяк Ларион. У многих казаков кафтаны посечены татарскими саблями, да прорехи видны, кострами прожженные в лютые сибирские морозы. Вот оглядимся в Москве, так и прикупим одежонки поновее. – Он повернулся к Савве Болдыреву: – Скажи казакам, чтоб снесли мешки с ясаком из чулана на сани да хорошенько укрыли – вона, опять снег хлопьями повалил!
Атаман надел новый, уже в Москве купленный кафтан голубого сукна, опоясался таким же голубым шелковым поясом, саблю брать не стал, чтобы не отдавать ее в чужие руки в приемной палате царя, надел невысокую лисью рыжую шапку и вышел на заснеженное крыльцо. Казаки снесли пушнину в серых мешках на сани и укрыли плотными парусиновыми холстинами. Десять молодых и славно откормленных стрельцов в короткополых серых кафтанах с застежками на деревянных пуговицах и в высоких суконных шапках, с саблями и пищалями сидели верхом на смирных одномастных гнедых лошадях. Атаман Мещеряк посторонился, пропуская на крыльцо дьяка.
– Мы готовы, дьяк, можно ехать к царю. Савва, залезай на вторые сани. Гришка, бери вожжи, чаль следом за стрельцами.
Рыжеволосый Гришка Ясырь, бывший стремянной атамана Ермака, мазнул рукавицей по усам и проворно уселся на передок саней, атаман прилег на свежее сено, постеленное в сани, и вслед за дьяком Ларионом поехали не в Никольские ворота, а вдоль однообразных торговых рядов на Ильинку, потом мимо шумного Лобного места у храма Василия Блаженного. На высоком дощатом помосте с перилами два ката поочередно пороли кнутами какого-то по пояс обнаженного мужика. Внизу толпились до трех десятков невесть что кричащих простолюдинов, а у подножья помоста билась в слезах обезумевшая от горя, худо одетая женщина.
– Боже праведный, за что секут на морозе бедолагу? – с горечью выговорил Матвей Мещеряк, оглядываясь на спину в кровавых рубцах и на поникшую с широкой лавки полуседую голову наказуемого.
– За то секут, что не успел сбежать на Волгу или Дон, а теперь вот платит большую плату за такую провинность, которая, может статься, и затертой полушки не стоит! – проворчал Иван Черкас, приподнимаясь на левый локоть, чтобы лучше было видно. – Такие порки на Лобном месте каждый день, а то и по несколько раз свершаются. Иной пристав, вон тот человек в красном кафтане, стоит у Лобного места и наблюдает за наказанием, не сходит со своего коня почти половину дня.
Под Фроловской башней через широкие ворота въехали в Кремль, дивясь обилию боярских хором и разновеликих соборов, которые называл Иван Черкас: Благовещенский, Успенский, Архангельский, колокольня под странным названием Иван Великий.
– А это вот самый старый, наверное, в Москве Чудов монастырь, ставлен митрополитом Алексеем, – пояснял Матвею есаул Черкас, в то время как атаман удивлялся не столько обилию соборов и иных больших строений в Кремле, сколько многолюдству стрельцов с пищалями в руках, бердышами на спине и мечами на поясе.
– У царя в стражах Кремля постоянно пребывают две тысячи стрельцов, коих именуют стремянными стрельцами. Это они по две с половиной сотни еженощно охраняют царские покои. За то имеют хорошее жалованье по семи рублей в год да двенадцать мер ржи и столько же овса, – пояснил Иван Черкас, искоса поглядывая на румянощеких служилых молодцов.
– То-то, я смотрю – каждый из них весьма схож с осенним хомяком, с хлебного поля идущим домой с полными защечными карманами, – хохотнул Гришка Ясырь, похлопывая вожжами лошадь по спине.
– Нехудо живут кремлевские стрельцы, – произнес себе в усы Матвей Мещеряк. – Кабы и нам, служилым казакам, царь давал такое жалованье, не ходили бы мы в чужие земли за зипунами. Иной казак выглядит так, будто только что выдрался из клыков голодной собачьей стаи. Да его же за бедность еще и укоряют в глаза!
Дьяк Ларион остановил маленький обоз около просторного, со многими пристроями и срубами царского дворца, слез на землю около высокого Красного крыльца Грановитой палаты, у входа в которую в два ряда с обеих сторон стояли все такие же откормленные и ухоженные стремянные стрельцы с начищенными пищалями, бердышами и мечами в деревянных ножнах с медным или серебряным узорчатым рисунком.
– Атаман, проследи, чтобы стрельцы внесли государев ясак в приемную палату, да ваши есаулы пущай встанут там в караул. Ты же пройдешь со мной в палату, где пребывает теперь царь и великий князь Федор Иванович перед тем, как идти ему в церковь к обедне. Он только что отстоял у себя дома заутренюю, явился в большую палату, где его поджидают многие бояре на поклон, а у кого есть что сказать царю или друг другу какую новость, то говорят тут же. К этому часу и ты зван, Матвей. – Дьяк Ларион внимательно осмотрел крепкого телом, выше среднего ростом атамана, остался доволен тем, что лицом казак весьма пригож, а не звероподобен, как о том мыслят многие московские бояре: волосы на голове, бороду и усы атаман подстриг после долгой дороги из Сибири, до Москвы казаки без брадобреев заросли волосами так, как зарастает в лето диким бурьяном брошенный огород.
– Царю и великому князю ответствуй учтиво, горлом не греми, будто стоишь на волжском перевозе и призываешь на свой берег лодочника. Будь краток и разумен в речах. Уразумел, атаман?
– Уразумел, дьяк Ларион, благодарствую за науку. Думаю, вины за мной и моими казаками перед царем нет никакой, а какие и были прежде, то, надеюсь, своей службой мы вины искупили с лихвой в сражениях с ногайцами набеглыми да с татарами в Сибири. Так, да?
– О том царю и великому князю Федору Ивановичу лучше знать, смотря какой рот в какое ухо вести переносит. Дикий лес и тот в иную пору так исковеркает твое ауканье, что не знаешь, в какой стороне тебе откликнулись. Главное – держи ухо востро и лишнего слова поопасись брякнуть невпопад! Иди за мной, все званные поутру бояре уже поднялись к царю в палату.
По просторной лестнице без единого скрипа под ногами Матвей Мещеряк поднялся на второй этаж, но дьяк Ларион повел его не в просторную Грановитую палату, где обычно собиралась Боярская дума, а в соседнюю комнату с окнами в одной стене, и только что взошедшее позднее зимнее солнце окрасило в светло-розовый цвет все четыре просторных застекленных проема. От обилия длиннобородых, в парчу одетых бояр, их высоченных шапок-горлаток[16] меха песца или соболя, золотых украшений в виде цепей на шее или перстней на пальцах у бедного атамана зарябило в глазах, и он не сразу очнулся, когда дьяк толкнул его локтем в бок и прошептал:
– Зри, государь Федор Иванович выходит! Пообок с ним идет к малому государеву трону правитель, царский конюший Борис Федорович Годунов, первый среди всех бояр, он же наместник Рязанский и Астраханский.
Матвей Мещеряк с немалым удивлением следил за тем, как царь Федор Иванович, малого роста, приземистый и излишне толстоватый, нетвердой походкой, тяжело опираясь на высокий посох, прошел из боковой двери к трону, осторожно опустился на мягкие красного бархата подстилки, с какой-то детской улыбкой глянул вверх на правителя Бориса Годунова, который важно остановился от царя по правую руку. Худощавое лицо царя, его слегка закрученные усы и небольшая клинышком бородка как-то не подходили к крупной голове с огромным лбом, на который была надвинута остроконечная, почти домашняя шапка с пером, приколотым золотой брошью на шапке над правым ухом. Но более всего поразило Матвея, что почти хищный орлиный нос царя Федора Ивановича так не вязался с этой по-детски робкой и беззащитной улыбкой.
Зато правитель Борис Годунов уверенным взором, волевым худощавым лицом, по-татарски черными отвислыми усами, бритым подбородком, с большой царской цепью на груди поверх парчового кафтана – знак правителя земли Русской – всем присутствующим давал понять, кто есть в Кремле истинный распорядитель государственных дел. По его разрешению бояре по одному подходили к трону, говорили о чем-то тихим голосом, целовали руку царю и степенно отходили в сторонку. Матвей не прислушивался к их речам, он не сводил глаз с царя и невольно вспоминал тайные разговоры москвичей в кабаках и в торговых рядах, что ныне на троне сидит царь недеятельный и слабоумный, более всего боится всяких войн, крайне суеверен, но ко всем просителям ласков и хорош в обращении.