– Прибудет хан, не переживай зазря, Емеля! – отозвался Матвей, на чей-то возглас за спиной глянул на восток – широкой, пылью окутанной лавой из-за леса на простор степи у Кош-Яика вытекала быстрая темно-серая конная масса, в которой более-менее отчетливо можно было разглядеть лишь переднюю линию всадников с поднятыми над головами хвостатыми копьями.
– Ну вот, стоило нечистого помянуть – как он и в окошко лезет рогами вперед! – без тени шутки выговорил Богдан Барбоша. – И аминем этого беса не отогнать и не избыть! Казаки, спускаемся к стругам! Струги расцепить и поставить вдоль берега у западного конца острова. Казакам на стругах быть с двумя пищалями каждому и отбивать ногаев, будет ежели попытка вплавь подобраться и струги наши пожечь или отогнать вниз по течению.
Сторожевая сотня есаула Ортюхи Болдырева последней спустилась с невысокого откоса берега Яика, по сходням перешла на остров. Казаки, которым было велено стеречь струги под командой есаула Ивана Камышника, убрав сходни, на шестах перегнали суда под обрывистый западный берег Кош-Яика. Здесь течение не так сильно крутило, казаки канатами привязали струги к деревьям или к камням, которые, словно огромные свиньи в жару, наполовину позарывались в прохладный песок. На случай вызова в городок для подмоги атаманам Иван Камышник распорядился спустить сходни со стругов на берег, так что до частокола было не более десяти-пятнадцати шагов.
– Широко катит ногайская конница, да только нас ей не напугать, – заметил Барбоша. Он вместе с Мещеряком стоял у главных ворот городка, укрываясь за частоколом, который в северной, как и в южной частях островка был высотой до трех метров, а чтобы казакам удобно было обороняться, вдоль частокола заранее сделали крепкие настилы из досок и тонких жердей.
– Было бы безумием бросаться с берега в реку на конях, – согласился Матвей. Он пытался на глазок прикинуть, насколько велико войско у хана Уруса, и только когда пыльное облако на востоке оборвалось и конница вышла на ковыльную степь против Кош-Яика, поджал губы. Стараясь не показать возникшего в душе беспокойства, негромко обратился к Барбоше и Болдыреву, чья сотня была поставлена для обороны главных ворот:
– Похоже, что всю орду и в самом деле пригнал Урус! Решил-таки согнать казаков с Яика не уговорами, так силой!
– Ну что же, – пошутил атаман Барбоша. – Сошлись два молодца на лесной дорожке, оба улыбчивые, да с кистенями в руках. А ты погляди, Матвей, не отваживаются ногаи к берегу ближе трех сотен шагов подступить! Знают про нашу огневую силу, мурза Шиди-Ахмед остерег повелителя от задиристых наскоков! Ну а мы тоже не из самых глупых на земле, пусть знает хан, что зайца на барабан из леса не выманить! Посидим, на белый свет поглядим!
Ногайская конница, успокаиваясь после длинного пробега от восточного леса в надежде застать казачьи табуны и стадо вне укрытия, медленно и, словно запутавшись ногами в ковыле, перемещалась кругами, постепенно приближаясь к лесу западнее Кош-Яика. Матвей левой рукой указал на это место, напомнил товарищам:
– Помнят ногаи, что именно из этого леса атаковали мы мурзу Шиди-Ахмеда, потому с таким бережением и приближаются туда: старая лиса ловушку обходит!
Атаман Барбоша запустил пальцы в густую посеребренную бороду, проворчал:
– Неужто без мозгов мы вовсе – выходить в поле супротив силы, когда на одного казака не менее десяти ногаев! Не-ет, коль хочет косолапый меду отведать, пущай сам лезет на дерево да в дупло лохматую лапу запускает!
– А мы ее, эту лапу, не пчелиным жалом, а казацкой саблей оттяпаем! – вставил реплику Ортюха Болдырев. Облокотясь плечом о ствол высокого тополя, который казаки использовали как один из столбов главных ворот, Ортюха исподлобья следил за ногайскими всадниками, а в душе переживал о молодой женке Зульфие, которая днями объявила, что непраздна, а стало быть, по ранней весне будущего года у них появится либо лихой казак, либо черноокая красавица. «Хорошо бы казаку на свет появиться, нам в старости опора, – подумал Ортюха, вспоминая свое безрадостное голодное детство и разудалую скоморошью кочевую жизнь, порою без крыши над головой в холодный осенний дождь или зимнюю вьюгу, – а после казака можно и казачку принять, матери помощницу… Интересно, а у Матвея с Марфой ожидается приплод? Молчит атаман, скромничает, не оглашает своей радости стать родителем…»
– Гляди-ка, Богдан! – неожиданно прервал размышления Ортюхи Мещеряк. – Никак сызнова Урус шлет к нам переговорщика, да не одного, толмач при нем! Никак не наговорятся ногаи!
– Ежели по-хорошему говорить хочет, так можно и поговорить, язык не отвалится, был бы прок! А ежели старую песню запоет, чтобы оставили городок и шли восвояси, так тому не бывать. Не для того с Волги ушли от царева указа быть ловленными и повешенными, чтобы своей волей голову в петлю совать! – Атаман Барбоша презрительно сплюнул за острые комли частокола.
– Да и уходить теперь опасно на виду такой орды, – добавил Матвей. – Они нас где-нибудь на переволоке подстерегут. На голом месте не отбиться казакам, числом задавят!
– Пущай на остров лезут, – посмеялся Ортюха. – С частокола наш Емельян – Илья Муромец – своей дубинищей не один десяток ногайских горшков на черепки поколотит!
Богдан Барбоша негромким смехом отозвался на шутку есаула, не переставая внимательно наблюдать за двумя всадниками, которые на одинаковых белых конях приблизились к берегу Яика. Один из них размахивал белым куском холста, укрепленным на конце копья. Одет был в добротный, желтого шелка халат и опоясан таким же поясом, без какого-либо оружия. На голове высокая меховая шапка, на обе щеки от рта вразлет черные, на диво пышные усы. Второй всадник был, по всей вероятности, более знатного рода, потому как голубой халат на солнце поблескивал серебряными нитями, а пальцы рук, которыми он удерживал повод коня, украшены сияющими камнями. Густые черные брови нависали над продолговатыми немигающими глазами.
– Не иначе какой-нибудь мурза из свиты хана Уруса, – высказал догадку Ортюха Болдырев, не утерпел, проговорил шутливо: – Чур, атаманы, ежели этот мурза полезет на частокол, то он – мой! Уж куда как нравится мне его халатик! И рост у мурзы подходящий, и телом посправнее меня, под мышками не будет жать! Уговорились, а?
Не успели атаманы пообещать есаулу не зариться на голубой халат важного ногайца, как переговорщик негромко, для толмача только, заговорил, остановив коня в десяти шагах от обрыва реки. Говорил долго, мордастый толмач слушал, склонив голову влево к ханскому посланцу, а выслушав, громким голосом объявил казакам, которые выставили между комлями частокола густой ряд пищальных стволов, показывая тем самым готовность к сражению.
– Атаманы и казаки! – довольно хорошо на русском языке закричал толмач, на что Ортюха негромко заметил, что, видать, и на Москве толмач был не единожды с ногайскими послами. – Повелением пресветлого и превеликого, могущественного и премудрого хана Уруса с непобедимым войском под ваш город пришел старший сын хана, отважный и многоопытный в сражениях князь-хан Араслан! Хан Урус повелел сказать вам, атаманы и казаки: оставьте нашу землю, идите на Русь, и будет между нами мир и дружба! Не уйдете – ваши тела в Яике сожрут рыбы, на позор вам и вашим родителям, что не наградили ваших атаманов умом хорошо думать и правильно делать! Хан Урус, пресветлый и премудрый, повелел князь-хану Араслану дать вам три дня думать, потом сесть в ваши лодки и уйти на Волгу. Через три дня – война! Через три дня – ваша смерть!
Толмач закончил кричать, поклонился князь-хану поясно, едва не вывалившись при этом из седла, уставился ему в лицо, как бы спрашивая, не будет ли еще говорить знатный князь-хан? Но ханский сын гордо вскинул голову и молча, внимательно смотрел через речную протоку на остров, довольно густой лес которого надежно закрывал ветвями и листвой середину, где стояли казачьи избы и землянки. Потом ногаец осмотрел вал и частокол, казаков с пищалями и, не сказав ни слова, повернул коня, ударил его плетью и с места бросил в галоп, оставляя после себя сбитую конскими копытами степную траву с кусками черной земли.
– А ведь не сбрехал толмач – и вправду отважен князь Араслан! – заметил с долей уважения Матвей, провожая глазами ханского сына и его толмача, пока те не достигли конного войска и не смешались в гуще всадников. – Не убоялся, сам подъехал к городку на прицельный выстрел. Сам и укрепления осмотрел, воочию убедился, правду ли перед Урусом говорили Митяй и его товарищи, что городок крепок и ногаям его не взять с бою.
– Что отважен, то правда, – согласился Барбоша, запустив пальцы под шапку и яростно почесав за правым ухом. – Ну, а сколь многоопытен в ратном деле – позрим через три дня. Нам за это время надо еще кое-что сделать, пока с обоих берегов не полетели густым роем ногайские стрелы.
– Да вроде все изготовили, Богдан, – отозвался Матвей, прикидывая, что же еще можно сделать ради долгой осады?
– Э-э, молодо-зелено, – без обиды в голосе со смехом сказал бывалый атаман. – Вот себе мы на острове три колодца вырыли – молодцы, от жажды не умрем! А как поить коней, скотину? Прикинь, это сколько же надо ведер воды вытащить из глубины, чтобы этакую утробу напоить? А? Или к реке будем гонять на водопой? Так через неделю ни коня, ни овцы живой не останется! Ногаи из зарослей стрелами побьют.
«Ну и голова у Богдана! – восхитился Матвей, – Поумнее иного думного дьяка будет, хотя грамоты и заморских языков не знает!»
– Так что же придумать? – спросил он. – Побьют скотину, придется дорезать и варить.
– Животы разболятся, ежели в неделю столько мяса в утробы напихаем! – засмеялся Барбоша. Он распорядился есаулам оставить у частокола три сотни казаков в карауле, меняться им через два часа, а остальным быть в работах. – Обещал князь-хан дать нам время на размышление, да сами же, братцы-казаки слышали от толмача, что хитер и многоопытен ногайский воевода, как бы и в самом деле какую-нибудь пакость нам не уготовил. А мы теперь же пройдем на восточный край острова. Есть у меня, худородного мужичка, одна мыслишка! На месте и прикинем, годится ли применить в пользу нашего воинства!