Увлеченный подготовкой к предстоящему походу, я не заметил, как партизаны, которые, как известно, любят крепкое словцо, начали подшучивать над моей бархатной Пчелкой.
— Это еще что за Пьер Безухов на каблук давит? — бросил кто-то из колонны веселую фразу. А дальше уже пошло-поехало...
— Ну и качает граф! Го-го-го!
— А коняка! Коняка! Где ты раздобыл такое сокровище?
— Ты, шляпа, из какой мэрии?
Какой-то чудак незаметно стегнул Пчелку хворостинкой. Пчелка — в порядке самозащиты — вскинула задом и влепила обидчику копытом.
В мой адрес полетели разные весомые слова. Особенно прохаживались насчет шляпы, но больше всего, пожалуй, доставалось кобыленке, которая, не желая давать себя в обиду, даже пустила в ход свои молодые, острые зубы.
— Кусается, чертовка, надо же!
— Слушай, Пьер Безухов, откуда такого мустанга припер?
— Да ты что, граф, поводья держать не можешь?
Я не обижался на шутки. Облик мой и в самом деле был комичен...
Переход через железнодорожную магистраль Кричев — Могилев прошел благополучно, если не считать короткой пятиминутной перестрелки на флангах. Поскольку мне было дозволено ехать по обочине, на переезде бойцы пропустили «графа» вперед, и моя Пчелка легко перемахнула через сваленный пестрый шлагбаум.
Часам к двенадцати ребята перешли вброд, а я переехал мелководную Проню в районе деревни Красная слобода, откуда начинался партизанский край. Давно я ждал этой минуты. Опустив поводья, расслабился, позволяя Пчелке щипать придорожную лошадиную кислятку.
По обеим берегам реки Прони выстроились старые, мощные дубы, освещенные полуденным солнцем.
Усталые люди медленно, вразвалочку шли полем. Я подъехал к капитану Назарову и спросил, сколько нам еще осталось идти.
— Немного. Скоро будет село Лесное, сделаем привал и расстанемся,— сказал Назаров.
— Расстанемся? — Я сжился с капитаном и не хотел покидать его.
— Да. Я в свой батальон, вы к начальнику штаба. Лариону Узлову. Это участник финской войны. Орденоносец.
— Говорят, очень толковый?
— Человек — и этим все сказано.— Капитан помолчал, взглянув на меня, продолжал задумчиво:— Есть такое выражение — цельный. Я так понимаю: сделан из твердой породы. Узлов прежде всего личность крупная. Таковы и Сергей Гришин, и комиссар полка Иван Арсентьевич Стрелков. За ними мы смело идем в бой...
С трепетом я ждал встречи с гришинцами, слава которых опережала их самих.
В Лесной пообедали вместе. Вкусен был наваристый партизанский борщ. Преисполненный чувства благодарности, я пожал капитану Назарову руку.
5
Штаб особого партизанского полка — вернее, начальник штаба — располагался в маленькой лесной избушке. Место это, где на отшибе стояли два или три дома, называлось Кошели.
К избенке «на курьих ножках» меня привел лейтенант Головачев. Пока я привязывал Пчелку, Головачев скрылся за дверью. К моему удивлению, пробыл он там совсем недолго. Выйдя, сказал:
— Идите к начальнику штаба.
Мне и в голову не пришло, что в этой развалюхе мог находиться начальник штаба такого знаменитого полка, и тут же по достоинству оценил маскировку.
— Если будет расспрашивать о том печальном событии в Глинье, расскажите все, как было,— предупредил меня Головачев.
— А разве ты не докладывал?
— Кратко. Подробно доложу комбату Москвину. Напишу объяснение. У нас принято говорить начистоту.
— Я думаю...
— Не обижайтесь, старший лейтенант, не поминайте лихом. Мне и без того ой как лихо!..
Мы попрощались. Жаль было лейтенанта, но еще больше — погибших товарищей.
По рассказам капитана Назарова и Александра Бикбаева я предполагал увидеть богатырскую личность — этакого партизанского вожака, в потертых, видавших виды полевых ремнях, увешанного трофейными пистолетами, а в маленькой, с одним окном комнатке, за кухонным столом сидел обыкновенный человек в защитной хлопчатобумажной гимнастерке, без всяких знаков различия, подпоясанный командирским ремнем. Простое, крестьянское, чуть продолговатое лицо со вздернутым носом, со спокойными глазами.
Я поздоровался, назвал последнюю должность и звание.
— Узлов,— ответил он и подал руку.— Садитесь, отдыхайте с дороги.
Я присел и начал свой рассказ, стараясь говорить как можно короче.
Он слушал меня терпеливо, внимательно, не перебивая ни одним словом. Своим спокойствием, скупыми жестами он напомнил мне полковника Бориса Ефимовича Жмурова.
— Крепко вам досталось, крепко,— проговорил Узлов, после того как я закончил свой беглый рассказ. И я с радостью почувствовал, как установилась внутренняя связь между ним и мною.
— Теперь у вас все позади. Ничего. Подлечим и отправим домой. Мы готовим к отправке большую группу раненых, которых нельзя здесь вылечить. Улетите и вы. Узлов написал записку. Подавая ее мне, сказал:
— Я вам покажу дорогу к госпиталю. Передадите это врачу Тимофею Федоровичу Левченко. Он вас устроит, прикрепит к санитару и зачислит на довольствие.
Я поблагодарил и сказал, что у меня есть конь, которого надо куда-то определить.
— Какой конь? Вы же сказали, что он пропал в Глинье?
— Это другой. Мне дали его в пятом батальоне.
— Молодцы ребята, что позаботились. Пойдемте, посмотрим вашего сивку-бурку.
Мы вышли из хаты. Солнце заливало верхушки деревьев вечерним светом. Полянка, где ютилась эта невзрачная избушка, выглядела в багровом отсвете как игрушечная. Оседланная Пчелка, последний, как я думал, мой ратный конек, мирно пощипывала у прясла нетоптаную, сочную травку.
— Добрая лошадка. Пригодится. Хорошо. Я распоряжусь. А вы ступайте. Тут недалеко.
Мы прошли с ним за избушку и остановились. Над лесом нависало чистое предосеннее небо.
— Немного пройдете полем, увидите часового, а скорее, он сам вас заметит, отдадите ему записку. Скоро ужин. Подкрепитесь и отдыхайте.
Кинув на плечи вещевой мешок, я направился вдоль лесной опушки краем поля, пытаясь представить себе госпиталь, глубоко зарытый в землю, потому что перед нашим приходом сюда недавно прилетали вражеские самолеты и бомбили Железенку.
Отойдя от избушки начальника штаба метров на пятьсот, я услышал звуки тарахтящих в лесу колес и учуял запах пищи, приправленной лавровым листом; потом в уши ударил раскатистый на вечерней зорьке хохот. Из кустов вышел часовой и перегородил винтовкой плотно утоптанную тропинку.
Я подал ему записку, и он пропустил меня вперед.
Лес жил шумно, многоголосо. Не успев собраться с мыслями, увидел под зеленой растопыренной елью задранные кверху оглобли, телегу, кибитку с порыжевшим верхом, в каких обычно наши казаки ходили на летние лагерные сборы. Поодаль, чуть ли не под каждым деревом стояло еще несколько таратаек. Это был госпиталь, разумно поставленный на колеса, подвижный, маневренный.
Возле одной из телег находилась группа разнообразно одетых бойцов. Многие были на костылях. Среди сидевших на чурбаках вокруг наспех сколоченного стола находился и доктор Левченко. На него мне указал молодой светловолосый парень в синем свитере с перебинтованной ногой.
— Пройдем в нашу приемную,— спрятав записку начальника штаба в карман гимнастерки, проговорил Левченко. Потрепав стоявшего рядом пятилетнего малыша в короткой синей курточке, добавил:— Ты, Юрка, побудь здесь. Я скоро вернусь.
— Хорошо, папа,— ответил Юрка. У него были темноватые курчавые волосы и широкий, как у отца, лоб.
— С вами сын? — спросил я по дороге.
— Да.
— И жена тоже?
— Нет,— сухо ответил врач. Я понял, что вопрос мой был не к месту. Война на каждом шагу сопровождалась трагедиями, и я необдуманно лез с расспросами.
Приемный пункт находился близко, около одной из телег. Стол, застланный белой простыней, стоял просто на вольном воздухе.
— Контрактура. Стопроцентный анкилоз. Поражен лучевой нерв,— осматривая мою правую руку, говорил Левченко.— Это всегда долго заживает. Если и можно что-то сделать с вашей рукой, то только на Большой земле. Туда вам надо.
— А им, Тимофей Федорович, разве не надо? — показывая на играющих, спросил я.— Сынишке вашему?
— Надо и им... Побудем пока на Малой. Немного осталось. Самолеты ждем. Паренька в синем свитере знаете? Ну, с которым разговаривали?
— Ну!..
— Сергей будет вашим напарником по телеге.
Он подвел меня к повозочному санитару, остроскулому, малорослому татарину в поношенном армейском бушлате.
— Принимай, Сабир, еще одного командира,— проговорил Левченко и отошел к играющим.
— Командир так командир. Обед сама будешь ходить или яво тебе таскать? — спросил Сабир, с явной неприязнью посматривая на мой вовсе не командирский вид. Его особенно раздражала фетровая шляпа.
— Могу и сам ходить.
— Латно. Ходи свой шляп... Ложка, котелок имеешь?
— Да, имею.
— Раз боевой такой шляп, се должна иметь! — Сабир смачно выругался по-татарски.
Я хотел было ответить ругателю, но сдержался. Решил пока не выдавать знания татарского языка.
— Ты же, Сабир, за моим обедом ходишь, вот и ему заодно станешь приносить,— вмешался в разговор мой напарник Сергей.
— Шляп сам хочет таскать, пускай таскает,— ответил Сабир. Но еду все-таки принес.
В полку был огромный табун рогатого скота, отбитого у гитлеровцев, которые на базе наших колхозов и совхозов завели так называемые общинные хозяйства. Общинными они назывались потому, что ими владели двое или трос чиновных боссов, на которых работали тысячи «восточных рабов».
Раненых скопилось в госпитале свыше ста тридцати человек — были и тяжелые, с ампутациями, с простреленными легкими, с глубоко засевшими осколками.
Несмотря на сложные во вражеском тылу условия, санитарная часть партизанского отряда работала успешно. Все лечебные и хирургические операции проводились своевременно и стерильно.
В госпитале был установлен свой, чисто лесной, распорядок. Все, кто мог самостоятельно передвигаться, после завтрака собирались на лужайку, где их уже поджидала добрая, всегда улыбающаяся Мария Ивановна Боровикова, инструктор Смоленского обкома партии. Сначала она знакомила нас с последней сводкой Совинформбюро о событиях на фронтах. Потом шла политинформация, затем зачитывались приказы по полку, которые необходимо было довести до всего личного состава.