иненные сотнями мелких мин, которые вываливались из раскрывающегося в воздухе контейнера и с оглушительным треском рвались между деревьями.
Если бы не блиндажи и накрытые бревнами щели, нам было бы совсем плохо.
Так продолжалось изо дня в день. Но, несмотря на голод и непрекращающийся обстрел, моральный дух раненых был твердым и стойким. Вселяла надежду близость Красной Армии, которая могла прийти нам на помощь. Могла... Не так это было все просто.
К середине октября положение полка ухудшилось, кольцо блокады сжималось. Грохот пулеметов приблизился, все явственней до нас доносились крики «ура», все чаще роты ходили врукопашную.
— Фашисты всюду потеснили батальоны и вошли в лес,— сообщил пришедший на перевязку Солдатов.— Бои кипят у самых окопов. Наши встречают паразитов гранатами, а где и штыком. Полковник сказал, что будем прорываться и попытаемся уйти за Днепр. Иначе нам придется худо. Так что готовьтесь к походу,— предупредил Солдатов и снова исчез.
Вскоре после его ухода была подана команда вылезти из укрытий и построиться в походную колонну. Теперь на бричках везли только тяжелораненых, остальные, опираясь на палки и костыли, шли своим ходом. Темная пасмурная ночь. Колонна медленно движется, на запад. Впереди, куда мы идем, тишина. Над лесом справа и слева вспыхивают зарницы ракет, резко выхлестывают пулеметы. Над нашими головами повизгивают пули. Но почему впереди тихо?
Стрельба и вспышки ракет сопровождают нас полукружием. Останавливаемся и подолгу чего-то ждем. Ожидание это тяжкое, томительное, как всякая неизвестность. Спрашиваем начальника медчасти Дмитрия Заболоцкого, он только пожимает плечами.
Наконец появляется Солдатов. Он теперь за связного, но каждый его приход для нас радость.
— Баста. Дальше не пойдем. Генерал-фельдмаршал Буш хотел заманить нас в ловушку,— рассказывал Сергей.
Выяснилось, что противник неожиданно очистил западную часть леса, бесшумно снялся и ушел куда-то, как будто приглашая полк и тысячи местных жителей войти в открытые им ворота.
Это обстоятельство насторожило Гришина. Высланная вперед усиленная разведка установила, что, перед тем как нам прорваться, противник почти полностью уничтожил батальон демидовцев, пытавшихся пробиться к Днепру.
Полагая, что у партизан на исходе боеприпасы и у Гришина нет иного выхода, как прорываться на запад, немецкое командование заранее сосредоточило в единственно возможном проходе — дефиле между болотами — артиллерию и танки, чтобы нанести нам сокрушительный удар. На пути полка гришинцев и местных жителей, часть которых пошла за партизанами, каратели выставили шесть вооруженных до зубов полков. На ближних аэродромах наготове стояли самолеты с подвешенными бомбами.
Обнаружив ловушку, Гришин остановил полк, расположив батальоны замкнутым кольцом, приказал быстро строить укрепления.
В тот же день, 14 октября, наш госпиталь был расформирован и раненые распределены по батальонам; для тяжелых приготовлены носилки, выделены люди. Вместе с другими ранеными я попал в 5-й батальон. Комбат Иван Матяш приказал немедленно вырыть для нас в глубине обороны щели, сверху накрыть бревнами, засыпать дерном и замаскировать лапником. Соседями моими стали: в голове — Михаил Шкутков и в ногах — Терентий. Как обычно, щели были узкие и напоминали собой хорошую могилу.
Укрывшись с головой, лежишь на спине и гадаешь: попадет снаряд в эту нашу извилистую могилу или опять мимо? С радостью ждали санитаров, которые утром и вечером приносили нам пищу. Кашевары теперь готовили еду в специальных землянках, ухитрялись маскировать их разными способами, памятуя, что не каждый снаряд попадает в щель и не всякая пуля убивает.
Противник охватил новый сектор обороны гришинцев еще более плотным кольцом на небольшом лесном пространстве, ежедневно бросая в бой свежие силы, имея намерения прижать нас к болоту и ликвидировать вместе с тысячами детей, женщин и стариков. Трудно поддается описанию все, что пережили люди за эти пятнадцать дней.
Партизаны встречали карателей небывалым по плотности шквалом оружейного и пулеметного огня.
Войну я начал в июле 1941 года под Невелём, оборонял Западную Двину, Полоцк, затем Ржев, Москву, дважды ходил в кавалерийские рейды по тылам врага, участвовал во многих десятках ожесточеннейших сражений, но пулеметного огня такой исключительной силы и мощи не встречал никогда.
Лес был наполнен сплошным гулом и треском, будто беспрерывно валились и раздирались на части вековые ели и сосны. Полк Гришина имел на вооружении свыше тысячи пулеметов — в своем большинстве трофейных, не считая винтовок и автоматов.
Получив крепкое угощение от такого свинцового ливня, противник в первые дни боев понес огромные потери и, подтянув свежие резервы, стал применять новую тактику.
Солдаты фельдмаршала Буша уже не лезли ошалело во весь рост, как тогда на Ухлясти, а наступали с оглядкой.
Зарываясь в землю, гришинцы умели отлично маскироваться и подпускали фрицевских пластунов на верный выстрел.
С каждым днем противник все плотнее сжимал кольцо окружения, намереваясь прижать нас к болоту и ликвидировать.
Вести длительно огонь такой плотности, как в первые дни, гришинцы уже не могли, патроны были на исходе.
Завернувшись в одеяло, я пробовал уснуть — щель все время дрожала от близких разрывов. Теперь она вытянулась еще длиннее и была связана с командным пунктом роты. Приходил политрук; присаживаясь на корточки, справлялся о нашем самочувствии, говорил:
— Все подходят свежие части. Нажимает крепко.
— Как с боеприпасами? — спрашивает Шкутков.
— Можно об этом, Миша, не спрашивать...
— Душа болит, потому и спросил...
— Ничего. Кое-что сберегли на крайний случай. Небось голодно?
— Вот об этом не нужно пытать... спасибо.
— Спасибо оставим до Москвы... Скоро ужин принесут. Но в тот день шел такой бой, что всем было не до ужина.
Положение стало критическим, пищу готовить негде — все бомбилось, простреливалось. Бойцы ели сырое мясо. Я тоже попробовал — пожевал кусочек говядины без соли и выплюнул. Странное меня охватило чувство — я совсем не испытывал страха. Не было того противного жжения в груди, как тогда в леске, возле Варшавки. Прислушиваясь, как полыхает близкий бой, верил в Гришина, в Ивана Матяша, в могучую силу всех батальонов и был уверен, что переживу и этот тяжкий час, запомню все, вплоть до мелочей. Лежал, задыхаясь от постоянно проникающих в щель пороховых газов.
А стрельба то захлебывалась, то бурно вспыхивала снова. Совсем рядом звонко посвистывали пули.
Пришел политрук. Присев в ногах, протягивая кисет с табаком, проговорил:
— Сейчас у Гришина было совещание. Принято решение идти ночью на прорыв.
— А куда? — спросил я.
— В район Красной слободы, навстречу фронту.
— Согласовано?
— Да. Наши войска нанесут удар и форсируют Проню. Так что потерпите немного. Завтра будем у своих. Батальон пойдет в атаку на левом фланге. Вам надо присоединиться к колонне, где понесут на носилках тяжелораненых со всех батальонов. Выделены специальные люди. К каждому раненому будет прикреплен человек, чтобы в любую минуту мог оказать помощь. Фрицы сегодня не уползают на свою укрепленную линию, знают, сволочи, что у нас патронов осталось маловато. Ну мы на этот раз ножи наточим повострее... Бывай здоров. Выше голову. Все будет в порядке. Когда выходить — придет человек и скажет.
На лес внезапно опустилась ночь. Бой затухал. Обе стороны, казалось, устали от грохота и угомонились. Лишь изредка, верные своей педантичной тактике, каратели швыряли тяжелые снаряды. От разрыва, как живая, вздрагивала на моей щели, бревенчатая крыша. В кромешной могильной тьме было слышно, как срывались комочки земли и дробно сыпались на одеяло, напоминая извечный обряд: кинуть, провожая в далекий путь, горстку земли... Однако в душе не было ни горечи, ни страха. Я с нетерпением ждал сигнала, воображая, как поднимутся несколько тысяч людей, мужественных, рассерженных, закричат громоподобно «ура», стеной навалятся на ничего не подозревающего противника. Все решит внезапность.
Политрук не сказал, да и не имел права говорить, о деталях атаки.
Какой батальон пойдет на прорыв первым? Я бы выдвинул самый сильный — или первый, или пятый Ивана Матяша. Могли выполнить эту задачу и второй, и третий, но сейчас не было времени для перегруппировки. В центре, в направлении Железенки, оборонялся первый, значит, ему и быть тараном, два других — с флангов, по одному — в уступе. Позади каждого из них — раненые на носилках, надежно прикрытые резервом и спецподразделениями, такими, как комендантская рота, разведывательная. Я лежал и мысленно рассуждал как человек, накопивший за годы войны опыт.
Думая о прорыве, я надеялся на Сергея Гришина. Не раз выводил он полк из трудных положений. Правда, сейчас обстановка была сложнее — противник блокировал нас в своем прифронтовом тылу, в восемнадцати километрах от переднего края.
К полуночи стрельба стала захлебываться и лишь возрождалась бурными, привычными для нас вспышками.
Ворочаясь с боку на бок, прислушиваясь к этой необычной промежуточной тишине, к мыслям о предстоящей нелегкой атаке, я поглаживал лежащую рядом суковатую палку, с которой должен был идти в боевых порядках, и ждал сигнала.
Наконец послышались шаги и тут же раздался знакомый, чуть хрипловатый голос Солдатова:
— Пора, ребята.
Я поднялся с хрустящих лапок и, как скатку, надел свернутое в трубку одеяло.
Помогая мне вылезти из щели, Солдатов рассказал, что Гришин распорядился, чтобы к каждому раненому был прикреплен здоровый партизан.
— Я хоть и продырявленный, но могу быть тебе полезным, если не возражаешь.
— Спасибо, Сергей.
— По старой дружбе... Трудно, да? — дышал мне в ухо Солдатов.
— Так ведь всем, Сережа, трудно...
Молчание. Ночь. Тоненький плач пуль в ветвях. Лес опахивал наши лица октябрем и блеклым светом — не то луны, не то ракетных вспышек.