– Зачем так долго странствовал? Чего искал? – Никита снова тряхнул его. Вывороченный тулуп затрещал, пленник хрюкнул, извернулся и выскользнул из одёжи на каменный пол кузни.
Ох, и прытки же бывают земные твари! Не догнать, не поймать, коли ужас на пятки наступает. Поначалу Ястырь мохнатый улепетывал, как полагается человеку – на двух ногах. Но когда пришлось по крутым ступеням на стену взбираться, в ход пошли и руки. Так вот зад к небесам пасмурным поднял и давай всеми четырьмя перебирать. Срамно и странно, но зато как борзо! Пересвет, звеня кольчугой, широкими прыжками нёсся следом. Он уж и взопрел, и рукавицы с рук сбросил, и шелом тяжёлый в сторону отринул, а всё никак не догонит. Пересвет ещё на средине лестницы сапогами грохочет, а беглец уж наверху, снова на две ноги стал. Лысой башкой вертит, высматривает, куда далее податься. А к нему по стене уж с обеих сторон воины бегут. Кто с веревкой, кто с секирой, а кто и с мешком в руках. Мужичонка застыл, будто заскучал.
– Держи паршивца! – хрипел Никита из-за спины Пересвета. – Давай, дядя! Хватай чертёнка за копыта!
И Пересвет, изловчившись, с предпоследней ступени, почти лежа на животе, ухватился за вонючее голенище валеного сапога. Как ухватил, так мгновенно и уразумел, что сапог-то пуст.
– Ах ты, Матерь Божья! – застонал Пересвет.
А беглец в это время, оставив оба сапога преследователям, подобно огромной белке, спускался по наружной стороне стены. Осаждающие выпустили по нему несколько стрел, но всё мимо. На том и успокоились.
– Глянь-поглянь, детинушка, что там внизу? – шептал Пересвет. – У тебя глазоньки острее моих. Лежит тельце-то? Нешто свои же подстрелили?
Оба – и Пересвет, и Никита – осторожно выглядывали из-за зубцов стены. Какой-то доброхот уже вернул тяжеленный Сашкин шелом на его законное место.
– Вроде двигается, – отозвался Никита. – Но едва-едва…
– Эй, вояка! А длинна ли твоя верёвка? – спросил Пересвет у седоусого дружинника. – До земли достанет?
– Пожалуй, что и достанет, – ответил тот.
– А крепка ли?
– Да ничего, крепка. Чаны со смолою ею на стену втягиваем. И мешки с песком тож.
– Ты что задумал, дядя? – всполошился Никита.
– Что задумал? Сам посуди: уж вечереет, сумеречно, тихо. Литвины, вон, костры жгут, жратву готовят. Бог даст, меня не заметят.
– Дядя…
– Не прекословь, детинушка. Обвяжи меня веревкой. А ты что смотришь, служивый? Подай-ка мне Дрыну.
В последний момент кто-то накинул ему на плечи белёную льняную холстину. Наступал вечер. Два года назад, в этот же день, одиннадцатого декабря, но при свете дня Андрей Ослябя и Василий Упирь стояли под московской стеной в этом самом месте, наблюдая за отважными деяниями огнищанина Локиса-Миньки. Но сейчас под стеной было пустым-пусто, никого. И Пересвет, и Никитка высмотрели всё в четыре глаза.
Удалось приземлиться почти бесшумно. Кольчуга всё же брякнула, но кто ж услышит в таком-то гаме? Колокола за крепостной стеной как раз принялись созывать народ на вечерню. Пересвет избавился от веревки и холстины, осмотрелся. Вдали, за рекой, между редких сосновых стволов полыхали огни литовского лагеря, ржали кони, слышался звон металла и людские голоса. Похоже, противник и этой ночью нападать не собирался. Странное дело: тащиться в такую даль, лить кровь свою и чужую, осаждая незначительные крепости, мерзнуть и недоедать, чтобы вот так вот засесть в снегах.
– Московского величия убоялись! – пробормотал Пересвет.
– Эй, дядя! – закричал Никита со стены. – Чего замер? Жив ли?
– Я-то жив, – отозвался Пересвет. – А вот пленника и след простыл.
– Лови факел и огниво! Вдруг да пригодятся!
Факел и мешочек с огнивом, брошенный верной рукой Никиты, упали на снег, под ноги Пересвета.
Пересвет тихонько, не торопясь, положил Дрыну на снег, зажёг факел. Колеблющееся пламя вырвало из вечернего сумрака участок гладкой кладки, грязный снег и незнакомого человека. Почти неразличимый на фоне изгвазданного песком и усыпанного булыжниками снега, покрытый светло-серым, хорошего сукна плащом, незнакомец сидел, опираясь спиной о кладку кремника. Из-под края башлыка поблёскивало наносье шлема. На первый взгляд этот человек был почти безоружен. Ну, разве что пара кинжалов – рукоять одного торчит из сапога, другой вложен в ножны и висит на поясе. Где же меч?
– Эй, мил человек, не пробегал ли тут босоногий мужичонка, лысый и в общипанной бороде? – растерянно спросил Пересвет, поглядывая на оставленную в снегу Дрыну. – Чего молчишь-то? Ответствуй, или по-русски не разумеешь?
Незнакомец поднялся на ноги. Высокий, широкоплечий, в длинной, до колен кольчуге и кованых наручах, мощный, красивый, знакомый. Пересвету на миг почудилось, будто он смотрит на собственное отражение. Таким он часто видел себя, засматривая в кадку с водой на кузне у Тимошки Подковы.
В свете факела Пересвет разглядел длинную, до пупа бороду, богато украшенную серебряными нитями седины, и, на удивление, ясные, пронзительные, синие глаза.
– Здорово, прощелыга! – прорычал незнакомец. – Зачем глаза таращишь, или не признал?
– Неужто Ослябя?
– Неужто! – передразнил незнакомец. – Видать, глаза ещё не залил. Уж тут я тебе не помощник. В дозор с собой меха не беру. Придется на сухую толковать.
– Нешто ты, Андрюха?
– Не, не я. То судьбина твоя голимая, пьяный потрох.
Зашипев рассерженною гадюкой, погас в снегу факел. Зимний вечер глубокой безлунной ночью обернулся. В глазах Пересвета разноцветными огнями вспыхнули пронзительные звёзды. Сашка упал на грязный снег, навзничь. И хорошо стало: не тепло и не холодно, не страшно и не волнительно, а как-то странно покойно и легко. Так, будто случилось опорожнить единым духом расписной ковш. Так, будто уж и тёплое тело Варвары-вдовицы, кабатчицы московской, под боком ощущалось.
– Вставай, потрох, – послышался голос Осляби. – Не хочу тебя ногами пинать, всё ж родственники мы. Вставай!
Пересвет поднялся. Кряхтя и сплевывая кровавую слюну, он с опаской посматривал на Ослябю, а тот уж держал в руках его огромный меч. Держал легко, на отлёте, воздев остриё клинка к чёрным небесам.
– Дрына моя, – пробормотал Пересвет.
– Утёк пленник твой, – будто невпопад, ответил Ослябя. – Отпустил я его. Надоел, собака. С утра его вкруг стен ваших гонял, не мог поймать. Озлился, устал. Думал: настигну – выпотрошу. А он, тварь, на стену взлез, словно дятел по древесному стволу. А стены-то у вас хороши: гладкие, ровные и как только сумел?
– Говори, говори… – усмехнулся Пересвет, поглядывая наверх, на стену. Где-то там Никитка-дружок? Почему молчит?
– Ну что ж поделать! Раз тебя мне Господь послал, выбирать не приходится. Молись, потрох.
– Погоди…
– Молись, а то я подмёрз, и жрать охота приспела.
– Андрюха…
– Ты родственник мой, потому не стану тебя потрошить. Голову снесу и до своей дружины побегу. Молись. Некогда мне.
Пересвет послушно принялся бормотать слова «Отче наш». Где-то ухнула совушка. Один раз, другой, третий. Теперь Пересвет увидел Никитку. Тот уж миновал выступ стены, крался, пластался, приуготовив длинный обоюдоострый тесак.
– Становись на колени, – приказал Ослябя.
– Ты клинок-то зачем заранее занес, а? Дрына тяжела, руки устанут. Как сечь меня станешь, усталыми-то руками?
– Не учи меня, потрох. Опускай харю долу и молись. Молись!
Никитка взял разбег, прыгнул, взлетел подобно коршуну, рубанул тесаком по Ослябетеву плащу. Металл заскрежетал о металл. Пола плаща опала на снег, подобно отжившему древесному листу. А тесак так и остался на боку Осляби висеть, кольчужными кольцами зажёванный. Ослябя крутанулся, Никита присел. Лезвие Дрыны звонко свистнуло над его бедовой головой, снесло напрочь хорошую, отделанную соболиным мехом шапочку. Пересвет завалился на бок, перекатился веретеном, ухватил родича за ноги, дернул вполсилы. Ослябя, гремя кольчугой, повалился в снег. Шелом сорвался с его головы, Дрына с глухим звоном отлетела в сторону. Пока Никита по снегу полз, силясь Дрыной завладеть, Сашка уж сидел верхом на родиче, крепко прижимая его руки к бокам своими коленями.
– Эй, Андрюха, не верти башкой, – приговаривал Пересвет ласково. – Дай в глазоньки родные насмотреться, дай скорби с личика твоего кровушкой смыть.
Его кулак не один раз опускался на Ослябин лик, но всё как-то неловко. Уж больно силен оказался противник, всё норовил коленями в спину ударить, боднуть, укусить и в конце концов вцепился-таки в Сашкин кулак зубами.
– У-у-у-у-у, зубы волчачьи! – взревел Пересвет.
Никита бегал вокруг них, примеряясь ударить.
– Отойди, детина! Это родственник мой! В семейное дело не путайся!
Внезапно из снежного мрака выскочил дьявол. Зубы оскалены, очи огнем неземным пылают. Никитку сшиб с ног, и тот, истошно вопя, под откос, в реку укатился. Дрына бестолковая снова одна-одинешенька в негу оказалась. А Пересвет ума поимел. С дьявольской силой связываться не стал, родича отпустил, вскочил, к Дрыне родимой кинулся. А дьявол кругами скачет, копыта острые высоко вздымает, гривой тёмной, словно знаменем, машет, звенит стременами, рычит утробно, словно и не конь он вовсе, а медведь бродячий. Пока-то Сашка Дрыну выискивал, пока дыханию заполошному требуемую ровность придавал, глядь, а Ослябя уж в седле и несется на своём дьяволе прочь, в темень, вражескими кострами подсвеченную.
– Не тужи, Андрюха! – вопил ему вослед Сашка, захлебываясь хохотом. – Знай и помни: Яшка твой при мне! Жив твой Яшка! На дворе боярина Вельяминова обретается, воинскому искусству обучается. В следующий раз как под Москву придёшь, он тебе рожу кровью умоет, обещаю!
Тут из-за выступа стены набежала ребятня. Кто с факелом, кто с секирой, кто с чем, а Тимошка Подкова с палицей огромной.
– Где лихоимец?! Где злодей?! – кричат, мечутся, десницами непорожними потряхивают.
– Утек! – счастливо улыбаясь, ответил им Пересвет.