– Дядя! – вопил Яшка. – Не по правилам это! Забыл про епитимью?! Забыл про владычный запрет полгода Дрыну из ножен не вынимать?! Забыл о княжьем помиловании?!
Дрына с глухим звоном упала на деревянный настил.
– Ах, пленили меня! Ах, разоружили! – хохотал Пересвет. – Живи Иван Царёвич! Празднуй! В советах заседай, как же без тебя!
А Ивана уж и след простыл, ушёл Иван Васильевич, памятозлобием плененный. А Пересвет-то и хохочет, и куражится, и Марьяшу по головке русой гладит, а всё равно исподтишка за Яшкой наблюдает. Ах, побледнел-то как Яшка, губу закусил, в глаза не смотрит. Ревнует! Влюбился, детина, в Марьяшку, но сыновние чувства не забывает, в драку не лезет. А Пересвету от этого ещё веселей, но Марьяну Александровну обнимать не пытается, отстраняется. Марьяна Александровна – родня тысяцкого Вельяминова и за Микулу Вельяминова просватана. Нет, не уместно с ней греховному блуду предаваться.
А ученики Пересветовы, боярские недоросли, на обоих – и на Сашку, и на названного сына его – с уважением взирают. Александр Пересвет на Москве личность известная. Коли встретит его ввечеру разудалый человек в узком переулочке, непременно шапку скинет и с низким поклоном дорогу уступит. Почитает Пересвета тысяцкий Вельяминов за радение о молодёжи, за щедрый дар воинского наставника. Любит Пересвета митрополит Алексий за открытую душу и большую начитанность. А Яшка, названный сын Пересветов, и молоденек, и телом невелик вышел, зато как отважен, как удачлив! В дружине Владимира Храброго подвизается. С братаником великого князя в любой поход стремя к стремени идёт. Сказывали люди бывалые о разных случаях. Чего ни приключится в походе! Сколько раз Яшкина отвага и сметливость Владимира Андреевича из бед выручала! Сколько тягот вместе пришлось претерпеть! Любой поход, любое дело благоприятный исход имело, стоило лишь Яшке Ослябеву взять в руки древко полкового стяга. Ко всякому ратному труду у парня талант выдающийся – всегда с добычей домой возвращается.
А жизнь его приемного отца протекала мирно, гладко: между митрополичьими палатами и вельяминовским двором. Но это, если кабак Варвары-вдовицы не принимать в расчёт, да про кулачные бои забыть, да про Сашкины затеи неуместные.
Молода Москва, всё ново в ней! И Кремль белокаменный, и заново отстроенные посады, и мозаика тесовых крыш, и голубые с золотом купола, и многоголосые перезвоны. Выложенные деревянными плашками мостовые ещё не износились, не заросли грязью. Молоды и красивы князь и его княгинюшка. Пересмехом и перепевкой, детским лепетом, жужжанием веретён полон великокняжеский терем. И пусть за городскими стенами сонным змеем шевелится беда. Пусть лезут из тёмных нор глад, мор, война, смерть. Мы загоним их обратно, запрём, законопатим, надёжную стражу приставим. Не переломить ворогу нашей силы, кем бы он ни был: хоть литвин, хоть татарин, хоть рязанец.
– Дайте тимпан, сладкозвучные гусли с Псалтирью… – пел Пересвет, меряя широкими шагами пространство между митрополичьим подворьем и ельяминовскими палатами. – …трубите в новомесячие трубою…
Вот ограда Вельяминова двора, вот высокие ворота с изображением Спаса Нерукотворного под козырьком. В этот знойный полуденный час на дворе пустынно.
Ох, и страшным же задалось лето 1374 года – засуха, мор, недород! Что пахари соберут с полей? Сено-то уж погорело. Горят и леса вокруг, сизый дым стелется нал посадами. Москва-река обмелела, где хочешь, вброд переходи – вода до шеи не достаёт. Владыка мрачнее тучи, нынче снова его, Пересвета, ругал-журил за неуместную весёлость. Допытывался с пристрастием, о расписном ковше упоминая, и Варвару-вдовицу, вот досада, снова припомнил. А Сашка уж с весны, с самой Масленицы не пил, не дрался и в кабак ни ногой, потому как всё примеряется сказание писать о делах славных, на Москве творимых, о злой литовщине да о старце чудесном, об игумене Сергии, что на Маковецкой горе живёт. О всеобщем замирении, о единении и утверждении веры православной повсеместно и непременно. И о любви, которая всюду, куда ни глянь – даже под старой яблоней, что чудом избежала гибели и стоит себе посреди вельяминовского двора.
Под яблоней, в её густой тени сидят – словно два голубка, бок о бок – влюбленные, милые Марьяшенька и Микула Вельяминов. Не всякий их заметит под низко нависающими ветвями, но Сашка заметил красный Марьяшин сарафан. Ох, и любит же эта девка красный цвет! И ленты алые, и бусы коралловые, и сарафаны малиновые – всё у неё яркое, словно каждый день весна, словно каждый вечер праздник.
Пересвет замедлил шаг, намереваясь поздороваться с учеником своим и с его наречённой, но умолк на полуслове, заслышав всхлипы и жалобы.
– Век не забуду, коли отступишься, Микула. Благодарить стану, как захочешь, – говорила Марьяша. – А если срамить начнут, в монастырь подамся…
– Я не дам тебя срамить! За что? Отец всё уж решил. Осенью, не позже октября быть свадьбе, – Микула старался говорить твердо, но голос его, недавно переменившийся с мальчишеской фистулы на юношеский басок, вздрагивал.
– Не могу я…
– Не дури, Марьяна…
– Ой, чего ты! Отодвинься! – и девица, зардевшаяся, разгневанная, выскочила из-под яблони, кинулась в терем, на бегу одарив Пересвета коротким взглядом, очень уж странным.
Следом вылез из-под яблони и Микула, печальный, обескураженный. Как вылез, так и уперся лбом в Пересветовы колени, смутился, закусил губу.
– Иногда и я думаю: не жениться ли? – хмыкнул Пересвет. – Но опасаюсь, что владыка не благословит эдакую орясину на брачное общение с женским полом.
– Тебе всё шутки, дяденька, а у меня одна дума печальней другой! – вздохнул Микула.
– А ты попроси отца отложить венчанье. Зачем девушку неволить? А пройдёт время, она переменится.
– Куда переменится? – озлился Микула. – Ты посмотри на неё! Красота такая, что глаз не оторвать. А у нас на дворе, сам знаешь, всё твои ученики шатаются, засматриваются, вот и Яшка твой тоже…
– Яшку я вразумлю…
– «Вразумлю»! – передразнил Микула. – Ты его лучше к дозору пристрой, к Никите Тропарёву. А то ведь Яшка – парень упорный, своего добиваться умеет. У него любовная дурь в башке, а у меня невеста. Отец будет недоволен!
– Прав ты, Микулушка! Любовную дурь тумаками не выбьешь.
Из рукописи, сожженной воинами Тохтамыша, потомка Джучи, в году 1382-м от Рождества Христова:
«…Ах, и люблю же я бывать в великокняжеских палатах! Светло, высоко, во всякое время ласковая Евдокиюшка мне медок подаёт. Не хмельной медок, нет! В сотах медок, сладкий, ароматный. Я его простоквашей запиваю. Ах, и вкусна же за великокняжеским столом простокваша! Борода моя честная долго потом ею пахнет. И я, беспутный, вдыхая аромат сей, наслаждаюсь и умиротворяюсь добротою княгинюшки.
Красива лицом супруга Дмитрия Ивановича и не очень строгая, всегда ко мне снисходительна. Несмотря на незначительный чин мой, непременно спросит, удобно ли мне, светло ли, видно ли буквы, если приходится при лучинке писать. О самочувствии непременно справляется всякий раз, беседует со мной подолгу. Внимательная такая, душевная. Если ж беседы наши в присутствии Алексия случаются, то владыка непременно освобождает меня от трудов на княгинины вопросы отвечать, сам это делает. И говорит преосвященный отец наш только чистую и незамутнённую правду. Притом и Варвары-вдовицы кабак упоминает, и мою привычку пагубную в поздние часы ко сну отходить, и про моё правдолюбие тож. И то истина святая: спуску никому не даю. Ежели вижу какую неправду или несправедливость, не стану вести долгие разбирательства, к городовому начальству жаловаться не побегу, сам наведу порядок. Зачем даны мне господом столь огромные рученьки? Нешто только для того, чтоб бороду на себе оглаживать да гусиным пером по бумаге водити?
Однако вернёмся мыслями к Евдокии, пречудесной княгине нашей. В четвертый раз уж она полнеет в стане. Эдакой стала округлой, что твой клубочек. Ступает мягко, плавно, словно кошечка крадётся. На креслице присаживается осторожно, глазки щурит. Да и немудрено! Устала голубушка, каждый-то годок она по ребёночку родит и этот, 1374 год от Рождества Христова, не напрасно прожитым оказался. Посулил я княгинюшке благополучное рождение третьего сынка.
…Итак, явился я в светёлку для присутствия на великокняжеском совете. Явился рано, дабы местечко своё к работе изготовить и ещё разок на картины чудесные полюбоваться. И в палатах самого Дмитрия Ивановича, и в терему братаника его, Владимира Хороброго, стены очень уж благолепно разукрашены. В зале великокняжеского совета на закатной стене вся Москва изображена: и Москва-река, и Неглинная, и колокольни Чудова монастыря, и Спас-на-Бору, и Успенский собор, и сами великокняжеские палаты, и любимое мною пристанище – подворье боярина Вельяминова. Потолок на небеса весенние похож: лазурь и легчайшие облака. А в небесах тех птицы золотые неведомой породы парят, а также наши обычные гуси-лебеди. Точно таких, только ощипанных и зажаренных у Варвары-вдовицы в кабаке в скоромные дни запросто на стол подают. А под ногами – страшно ступить – мозаикой самоцветной выложены цветы и травы, реки и озера. И всё весна, весна кругом!
Сама княгинюшка тоже ко всяким искусствам приспособлена. В светлице у неё часы посвящаются шитью драгоценных плащаниц, пелён, покровцов, воздухов[32]. Вышивают не на простых материях, а всё на привозных венецейских камках, на тафте и атласе. Подобно мне, беспутному, любит великая княгиня яркие цвета. И всё-то у неё малиновое, брусничное, черевчатое, маковое.
Так, отдохнув душой в беседе, усладив взор зрелищами прекрасными, насытив чрево приятным угощением, с особым тщанием приступаю я к работе. Веду записи секретные, язык от болтовни удерживая, пальцам же кропотливым, напротив, давая полную свободу…
До наступления полудня все собрались. Первым прибыл Владимир Андреевич. Витязь этот знатный наделен умом острым и храбростью отменной. В каждой-то битве он в первых рядах, под стягом скачет, отвагою своею других витязей к победе увлекая. Красотою не обделён Владимир Андреевич: борода русая, густая, длинная, очи синие, словно озера, грудь широкая, ноги крепкие. И всё бы хорошо, однако есть-таки у братаника великокняжеского один маленький изъян. И умолчал бы я об этом… Ну что, скажите вы на милость, значит в сём мире мнение или сомнение беспутного Сашки Пересвета? Но как промолчать, если сам преподобный игумен Иоанн Лествичник со мной согласен? Итак, скажу без долгих предисл