– Так ты друга-то обиходь, вояка-московит, – ответил старец, улыбаясь. – А потом, как каши отведаешь, приходи-ка ты в храм. Мыслю я, пресветлый ты человек…
– Сашка я, Пересвет. А насчет просветленности моей это ты, отче, заблуждаешься. Корю себя, распекаю всячески, понуждаю отвратиться не только от поступков нехороших, но даже и от мыслей. Но слаб я душою, хоть телом и силён. Часто бываю и пьян, и похабен, и в драках замешан. Но подвигов ратных не чураюсь. Вот так-то!
– Пресветлый, – повторил старец задумчиво. – И многоречивый. Приходи нынче вечером в собор. Помолчим вместе.
И старец указал посохом на врата Спасо-Преображенского собора.
Как-то расхотелось Сашке к расписному ковшу прикладываться, хоть и праздников нынче сразу два: и княжича крещение, и съезд удельных правителей. Дорога дальняя проделана, митрополичья служба справлена. Казалось бы, сам Бог велел хлебнуть хмельного напитка, ан не хочется. И даже еда в горло нейдёт. Похлебал Пересвет жидкой кашицы, а к блинам и белорыбице не прикоснулся. Сбегал на конюшню, Радомира проверил.
А на улице уж темно. Снег под звёздной россыпью так и блещет, а скрипит-то как! Будто новое седло! А над банной кровлей дым стоит столбом, будто кошачий хвост. Прямо в звёздный свод упирается. А из баньки-то смородиновым духом несёт, влажным теплом. И помыться бы, и попарится. А не идёт из головы чудесный старец в драных лапотках. Сам-то Пересвет в сапогах хороших, да ещё в запасе валеная обувь имеется, да корзно[36], мехом подбитое, плечи закрывает, да шапку лисью на уши натянул – тепло! А старичок-то в холщовой шапочке, в зипунишке, а в соборе-то стынь, наверное. Пересвет, оставив мысли о бане, поспешил к собору. Но в первый-то раз с полдороги вернулся, порылся в дорожном мешке, достал новые, воловьей кожей подшитые валеные сапоги. Тогда уж к Спасо-Преображенскому храму бегом помчался. И с той же страстью необоримой мечтал он о молчании в обществе чудесного старца, как при свете дня грезил о каше масляной и расписном ковше.
Внутри храма оказалось сумрачно и тепло. Живые светлячки лампад высвечивали тёмные лики святых, бросали слабые блики на скупую роспись стен. Над обнаженной головой Пересвета висел непроглядный сумрак. Казалось, там, под куполом, на невообразимой высоте реет, расправив огромные крыла, неведомая птица. Вот, сейчас она опустится на каменные плиты пола, сложит могучие крыла, воспоет, возликует!
– Живущий под кровом Всевышнего под сенью Всемогущего покоится, говорит Господу: «Прибежище мое и защита моя, Бог мой, на Которого я уповаю!» Он избавит тебя от сети ловца, от гибельной язвы, – робко затянул Пересвет[37].
Сонное эхо отозвалось ему из уголков храма.
– Перьями Своими осенит тебя, и под крыльями Его будешь безопасен; щит и ограждение – истина Его. Не убоишься ужасов в ночи, стрелы, летящей днем, язвы, ходящей во мраке, заразы, опустошающей в полдень. Падут подле тебя тысяча и десять тысяч одесную тебя; но к тебе не приблизится… – продолжал Пересвет. Сердце его занималось от волнения, голос срывался, слова путались, но он упорно не умолкал и довел начатое до конца.
– За то, что он возлюбил Меня, избавлю его; защищу его, потому что он познал имя Моё. Воззовет ко Мне, и услышу его; с ним Я в скорби; избавлю его и прославлю его, долготою дней насыщу его, и явлю ему спасение Моё…
Эхо вторило ему сладкозвучно, искренне. На миг Сашке показалось, будто из глубины храма, из открытых дверей алтаря взирают на него очи сурового ангела, темнокрылого, ясноокого, огромным мечом препоясанного. Будто смотрит ангел, вопрошая безмолвно: готов ли ты отрешиться от удовольствий жизни? Готов ли к лишениям? Готов ли к подвигу, к муке? Песнь замерла на устах Пересвета, он умолк, опустился на колени, прижимая к груди заветный подарок, валеные сапоги. Прошептал:
– Не готов я. Жить охота…
– Так живи, – ответило ему эхо из глубины храма. – Но живи молча. Не настало ещё время для праздничных песнопений.
Пересвет присмотрелся. В глубине храма, рядом с ликом святого Николы, он разглядел две коленопреклонённые фигуры. Одна – дородная, могучая, другая – поменьше и потоньше.
– Ступай сюда, Александр, – прогремел рокочущий бас. – Но молча. Неуместно ныне многословие твоё. Преподобный Сергий с нами.
Пересвет поднялся, приблизился смиренно к лику святого Николы, прошептал:
– Позволь словцо, преподобный… – и, не дожидаясь разрешения, продолжил: – Вот тут сапоги хорошие, новые. Нарочно для почетного присутствия на княжеском съезде приобрел у мастеровитого человечка Илии Шерстопряда. Илия на Москве живет. Хороший человек, многосемейный, чадолюбивый, опрятный. Семеро дочек у него, а сыновей только двое народилось. Но сапоги хорошие он изготовляет! И святому старцу пригодны, и воину, и князю не стыдно в холода-то…
– Соловьём разлился, суетный человек! – ответили ему из мрака знакомым голосом.
– Отче Иеремия! Разве так ты прежде называл Сашку Пересвета, митрополичьего дворянина?! В позапрошлую зиму я переписал для тебя «Лествицу». Два месяца глаза портил, ты ж сам просил поспешить, вот я и старался…
– Умолкни, Сашка, не мешай молитве! – рыкнул Иеремия.
Но второй голос, также знакомый теперь Пересвету – голос нечаянно встреченного в этот день старца Сергия – возразил первому:
– Пусть воин присоединится к нам, пусть поговорит, о чём душа требует. Он набожный человек и пришёл с добрым намерением.
– Набожный! – не без ехидства повторил Иеремия.
Хотел было Пересвет попенять иерею Спасо-Преображенского собора на неуместное ехидство, но умолк на полуслове, сдержался. Ему почудилось вдруг, что птица снова воспарила, расправила над ним чудотворные крыла, овевая сладостными ароматами, лаская, любя.
– Грешен я и плотскими грехами, и прочими пороками обременён, – внезапно произнес Пересвет. – С малолетства мечтал я о жизни праведной в лесу, в обители, но тянет, тянет меня неотступно к людям. Люблю я вкусную пищу, люблю собрания друзей весёлых. Люблю…
Пересвет умолк, закрыл рот ладонью, сжался, опустил голову.
– Почему запнулся, сыне? Говори как есть…
– Люблю женское тело… – выдохнул Пересвет. – Но ты не подумай чего, отче. Я не с каждой стану. И при взятии вражьего стана к насилию над женщиной не прибегну, а так только попрошу…
– Милосердие Божие, струящееся из лона Бога Отца, уповаю на Тебя. Милосердие Божие, величайшее достоинство Бога, уповаю на Тебя. Милосердие Божие, непостижимая тайна, уповаю на Тебя… – загудел Иеремия.
– Простите, отцы… – опомнился Пересвет.
– Мечтаниям подвержен, – молвил Сергий, а Пересвет почуял и в словах его, и в звучании голоса светлую улыбку, поэтому расхрабрился:
– Лучшее снадобье от воинской усталости – молодая баба, а коли молодой нет – можно и немолодую…
– Зачем не женишься? – тихо спросил Сергий.
– Прошлую зиму переписывал я «Лествицу» и усвоил прочно слова праведные святителя Иоанна: «Человек неженатый, а только делами связанный в мире, подобен имеющему оковы на одних руках; а потому, когда он ни пожелает, может невозбранно прибегнуть к монашескому житию; женатый же подобен имеющему оковы и на руках и на ногах»[38]. А я, преподобный, мечтаю о подвиге иноческом…
– Не в том твоя судьба! – в сумрачном безмолвии храма слова Сергия были подобны вешнему грому. – Иное служение вижу для тебя, но уста мои запечатаны до времени нерушимыми замками.
Пересвет затих, пригорюнился. Уставился покорно на строгий лик Николы Чудотворца. Ах, этот пристальный взгляд! Как стерпеть его, как не заплакать? Пересвет поёжился.
– А ведь ты прав, воин, – услышал он тихий голос Сергия. – Замерз я. Ноги словно кусками льда обложены, онемели, уж и не болят они. Пока шёл – всё ничего, болели. А как остановился – не чую ног, и всё тут.
Пересвет торжественно протянул старцу заветный подарок.
– Прими, отче! Исстрадался я, вспоминая о твоих драных лаптях и истоптанных онучах. Бежал сюда в страшном беспокойстве. От банных удовольствий отказался!
– Мученик! – усмехнулся Иеремия.
Фигура настоятеля Спасо-Преображенского собора выпросталась из мрака, как возникает из густого тумана навстречу несущемуся во весь опор всаднику ствол придорожного древа.
– Помолчим, братья! – вздохнул Иеремия. – Завтра нам потребуются и долготерпение, и отвага, и светлый ум.
Пересвет стоял на пороге большой горницы княжеских палат, ослеплённый дневным светом, льющимся из высоких окон, оглушённый многоголосым гомоном, смущённый хвастливым роскошеством золотого шитья на нарядах гостей, и тщетно разыскивал глазами владыку Алексия. Наконец, взгляд запнулся о тёмную фигуру – прямые плечи, белоснежная борода, чёрный клобук и покрытая синими узорами широкорукавная однорядка до пят. Сергий был здесь же – примостился на скамье возле окна – и в своей простой одежде казался серым воробышком среди петухов. Выражения лица старца было не различить – он сидел спиной к окну, поэтому лик оставался в тени.
Тем временем Дмитрий Михайлович Волынец по прозвищу Боброк, доверенный боярин и свойственник[39] Дмитрия Московского, громогласно пригласил дорогих гостей отведать угощение, и те поспешили к столам, которые были застланы белоснежным льном и уставлены яствами, нестерпимо благоухающими. Нюхнув эти ароматы, Пересвет испугался: что, если предательское чрево заурчит так громко, что вызовет смех проходящих мимо? Потому и поспешил он тоже сесть за стол, на полагающееся по чину место.
В горнице было душно от натопленных печей, да и от многолюдства воздух стал спёртым – успели надышать. Из-за несмолкаемых звуков гуслей и высоких голосов юных певчих начало звенеть в ушах.
Поначалу пели о Соловушке-песельнике, разудалом свистуне, на высоком дубе сидящем, проезжим купцам лютой гибелью грозящем. Затем затянули про Плещеево озеро – о глубокой воде его и девах таинственных, прекрасных и хитромудрых, обитающих на озёрных берегах. В летних сумерках эти девы смотрели на доброго молодца синими глазами и манили его ласковыми голосами. Говорилось в песне также про шелест камышей и про безумные игрища чуда-рыбы, на илистом дне живущей.