Довольный, разопревший, румяный, подняв над головой факел, любовался Тимошка на пляшущие в ледяной толще огненные блики. Внезапно факел выпал из его рук, кувырнулся, скользнул по ледяной стене чудесного терема, упал к её подножию, зашипел и погас. Следом за факелом и сам Тимошка ткнулся в истоптанные сугробы, сбитый с ног неким великаном, со спины на него натолкнувшимся.
– Эй, орясина! – крикнул Тимошка, отплёвываясь. – Чего прёшь, будто лось по бурелому? Чай не в лесу живешь, в городе!
– Прощения… прощения… Ах, как бы к проруби не побежала… как тогда жить-то стану? – услышал Тимка в ответ.
– Ты ли, Пересвет? Сашка? Что с тобой? Захворал? Ранен?
Тимка поднялся на ноги, подошел к другу вплотную. Он снизу вверх засматривал в лицо Пересвета, стараясь различить его черты, а Сашка глядел куда-то вдаль.
– Что с тобой? – снова спросил не на шутку встревоженный кузнец. – Глазищи-то блестят! Не плачешь ли, Сашка? Кто ж посмел обидеть?
– Эх-ма, вот и пожалел! – Пересвет шмыгнул носом. – Бегаю вот по Москве, ищу местечко, где поплакать, и не нахожу. Кругом только сердобольные горожане, и ни одного тихого уголка!
Не дожидаясь дальнейших расспросов, он отодвинул Тимку плечом и побрёл дальше, к едва затянувшейся льдом крещенской проруби и теперь всматривался себе под ноги, будто ища на истоптанном снегу некие особенные следы.
Кузнец постоял, поглазел вослед понурой фигуре Пересвета. А потом круговерть праздника снова подхватила кузнеца, затянула, повлекла, заставив позабыть до поры и о Сашке, и о непонятном горе его.
– Чего грустный, Сашка? – спросила Варвара холодно.
– Жрать хочу. Подавай всё, что есть, – угрюмо ответил Пересвет.
– И мёду?
– А как же! На кой я, помысли, в такую даль волокся? Разве не для того, чтобы мёду испить?
– На митрополичьем дворе, видать, не подают, – усмехнулась Варвара.
Пересвет угрюмо смотрел в одну точку, на синие васильковые разводы, на веточки, на нежную зелень листиков. Ишь ты, сарафан-то какой надела! Разве что жемчугами не вышит! Пересвет скользнул взглядом выше. Варвара смотрела на него ясными серыми, словно весенний туман, глазами с яркой обводкой длиннющих ресниц.
– Что уставился, орясина? – буркнула кабатчица. – Говори, какую рыбу подавать. Да поживей! Некогда мне!
Варваре и вправду было недосуг. В вечерний час в кабаке у Свибловых ворот всегда многолюдно, чадно, шумно. Вкусно пахло жареными карасями, постным маслом и свежими калачами. Гладкое, округлое лицо Варвары раскраснелось, из-под синего платка выбилась прядка – ещё неседая, но с проседью.
– Красивая ты баба, Варвара, но неласковая, нелюбезная, – буркнул Пересвет.
– Видать, забыл про коромысло, – угрожающе молвила Варвара. – Говори немедленно, что станешь жрать: карасей или щучьи головы?
– А если я стерляди соленой хочу?
– Тогда получишь коромыслом, потому что стерляди ныне нет!
– Подай карасей, не менее пяти штук, и каши, и капусты с мочёной брусникой, и калачей…
– …и ежа тебе в портки, – усмехнулась Варвара.
– А вот об этом не мечтай, – вздохнул Пересвет. – Грущу я, разве не видишь? Обидел, беспутный, милую девицу. Честную, из хорошей семьи, красавицу, смелую, опрятную и многими прочими достоинствами наделённую. Но хуже всего то, что совсем она юная. Совсем ещё дитя. А я, пороками обременённый, стал тем самым драным петухом, который первый, ах, первый её обидел. Ой, болит сейчас её сердечко от жуткой, жестокой дерзости моей. Слезки, наверно, так текут! Щёчки небось горят от стыда! Глазки трёт платочком в темном уголке и никто, никто не утешит её…
Пересвет умолк, осёкся на полуслове. А Варвары-то уж давно и след простыл. Лишь рыжий Варварин кот сочувственно смотрел на страдальца янтарными глазами.
– …так сходи да утешь, – хмыкнула Пульхерия, с грохотом ставя на стол перед носом Пересвета деревянную миску с мочёной капустой и брусникой.
– Ой, глаза б мои на тебя не глядели! – улыбнулся Сашка и, беззлобно насмехаясь над огромным ростом Варвариной дочки, добавил: – Ой, ты моя горбатенькая, маленькая упырёшечка.
Ни мало не стесняясь сторонних глаз, Сашка даже ущипнул Пульхерию за то место, где у женщин обычно располагается грудь.
– Все маме скажу! – обрадовалась девица.
– Чего скажешь? – подмигнул Сашка.
– Что пристаёшь, беспутный!
Пульхерия бегала от дверей чадной кухни к столам посетителей кабака и обратно. Работа тяжёлая, неприятная. На Москве много разного люда толчётся, всех не учтёшь, не проверишь. Конечно, девушке не надобно в таких местах находиться, однако Пульхерии бояться было нечего. Ни один – даже самый распьяный, дикий, необузданный и слепой проходимец – не счел бы её пригодной для блудливых домогательств.
К тому же не следовало забывать и о том, что горбатая Пульхерия обладала поистине мужицкой силой и могла за себя постоять. Сам московский тысяцкий, покойник, Василий Васильевич Вельяминов, знал и уважал Пульхерию за её ратные заслуги. В годины бранной тревоги надевала девка Пульхерия доспех, брала в руки тяжёлое копьё и садилась на коня. Если случалась вылазка за ворота, Пульхерия неслась в первых рядах, оглушая противника ужасающими воплями. Тот же Василий Васильевич иной раз с неподдельным восхищением говаривал, что крики Пульхерии больше походят на вопли неясыти в зимнем лесу, только гораздо громче. Грозная ликом и безжалостная к врагам, она одним лишь присутствием своим наводила ужас на захватчиков.
Совсем другое дело – её мать, Варвара-кабатчица, горькая вдовица. Никто уж на Москве и не пытался сосчитать Варварины года. Пересвету думалось порой, что Варвара если не на десять зим, то на пять уж точно была старше его самого. Старуха, трухлядь. А вы посмотрите на неё! Кожа гладкая, грудь высокая. Потому находились для Варвары ухажёры вроде Пересвета.
Поначалу её жалели на Москве. И муж, и старшие сыновья Варварины полегли в битвах. Младших детей унесла чума. А Варвара всё жила да жила, носила чёрный вдовий плат, по церквам всенощные службы стояла, лицом бела, глазами скорбна. Сватам отказывала, людей сторонилась. Казалось москвичам, будто манит Варвару святая обитель. Но не такова оказалась Варвара. Холодной зимой 1355 года, в самый сочельник появилась у Варвары в дому зыбка, а в зыбке оказалась девчонка. Некрасивая, кривоносая, но живучая и веселая. Если спрашивали у вдовицы, откуда, дескать, девочку взяла? Варварушка всем одно и то же отвечала:
– Печку топила, каравай лепила, пекла-пекла вот и напекла. Теперь Пульхерия – дочка моя, утешение и радость.
А Пульхерия и вправду оказалась, словно из печи вынутая: ни огонь ей был не страшен, ни лютый мороз. До самого снега босая бегала, а если где пожар – она тут как тут с багром да с ушатом.
– Скушай рыбоньку, Мурлыка. Раздели трапезу с одиноким усталым воином! – бормотал осоловелый Пересвет, водя заскорузлым пальцем по седым усищам Варвариного кота.
Уж поздно, уж сменилась на стене кремника вторая стража, а кабак Варвары-вдовицы всё не пустеет. Что ж народ спать-то не расходится? Вот сидит в углу волоокий и чернявый Никодим – торговый гость. Рожа лунявая, сытая, чёрные кудри кольцами по плечам завиваются. А кто ж это рядом с ним, трезвым тверезый сидит в тулупе? Не Иван ли Вельяминов? Точно, он! Как же эдакий гордец до кабака снизошел? Что ж им ночью-то не спится, о чём толкуют? Нешто колокол с Успенского собора торговать собираются? Вон и Пульхерия с вёдрами тащится, а ведра-то полны запаренного овса. На двор девка спешит, коней кормить. Видать, поутру долгая дорога предстоит коням, не до Вельяминовского двора, а дальше. Эх, куда ж это они поскачут?
Пересвета разбудила предрассветная тишина. Опустел кабак, затух в печи весёлый огонь. Темнота, пустота. Перед носом Пересвета последняя лучинка догорает, извлекая из мрака широкую кошачью морду, седыми усищами украшенную. Тихо, снуло вокруг. Лишь трещит лучинка, да мурчит котище, да на дворе кони топочут, сбруей звенят, да голоса слышны, не московская речь, греческая. Пересвет, книжной премудрости наученный и оттого по-гречески разумеющий, прислушался.
– Кони сытые, отяжелели, – говорит Никодим Сурожанин. – Сразу быстро не побегут. Поскачем тихо. Всё равно до Твери семь дней пути. Станем на отдых в Коровьином сельце, там коней поменяем. Уж больно приметные они у нас, дорогие кони.
– Я с Громилой не расстанусь, – ответил купчине Иван Вельяминов. – Заночуем в сельце, а там на Дмитровскую дорогу подадимся. Запутаем Митькиных соглядатаев.
Сон мигом слетел с Пересветова чела. С горохом опрокинув лавку, Пересвет кинулся к дверям. А тут как раз кот под ногу подвернулся. Мяв, шип, шум. Ужас! Явилась разгневанная Варвара. Сонные очи таращит, палец наставляет, коромысло так некстати поминает.
– Что ж ты меня, баба, одного на лавке спать оставила? Зачем не разбудила? – ответил сварливо Пересвет.
– Ах ты, дитятко моё нетрезвое! Ах, головушка твоя – чугун пустой! Ах, бородушка твоя поределая! Нешто сон плохой привиделся, будто в портах пусто сделалось, и лишь ветры гуляют?
– Там, на дворе… – бормотал Пересвет виновато.
– Сатанинские пляски, не иначе! – Варвара предстала перед ним почти что в чём мать родила. В одной исподней рубашке, да шалью плечи прикрыла. А шаль-то та самая – тонкой шерсти, Пересветом дарёная. Эх, не до бабы сейчас!
– Там на дворе вороги княжеские по-гречески толкуют. Предательство замышляют, измену! Дай, Варенька, какую-нибудь скотинку. До Яшки поскачу, Яшку разбужу, стражу – на ноги, войско – на конь!
– Подсвинка запрягу тебе в сани, – ядовито ответила Варвара. – Тьфу, беспутная рожа!
Яков тоже оказался недоволен. Никак не хотел просыпаться, не желал слезать с полатей, отнекивался, ругался. А Пересвет уж Ручейка на двор вывел, уж под седлом Ручеёк, нетерпеливо переступает, в дорогу просится. Рядом стоит Радомир – спокойный, будто скала недвижимая, надёжный, послушный.