Малое время спустя оба коня дружно били подковами в запорошенный снегом настил мостовой. Посвистывала вьюга. Завивалась позёмка. В башенных бойницах тоскливо подвывал продрогший ветер. Вот и городские ворота, только-только открытые. Пересвета с Яшкой остановила стража. Привратник в лисьем треухе ухватил Радомира за узду.
– Эк вы спозаранку-то расскакались! Что у вас за дело? И непогода вам – не помеха? Отвечайте, люди служилые, куда направились, если вдруг великий князь или владыка спросят про вас, – велел стражник.
– Дай дорогу, болтун! – рявкнул Пересвет. – Давно ли купец Никодим с Ванькой Вельяминовым проехали?
– Кто такой Никодим?
– Басурманин в татарской шапке войлочной. Ох, нехристь! А Ванька был в тулупе и треухе, как положено христианину.
Привратник, не отпуская Радомирову узду, задумался и ответил:
– Они ехали сам-друг, вдвоем, без свиты. Я уж удивился, какая в такую погоду охота? Но расспрашивать не стал. Все ж люди неслужилые.
Привратник умолк, сбитый с ног широкой грудью Радомира, больно ткнулся носом в притоптанный снег. Он ещё ползал перед воротами, ещё звал, неистово ругаясь, товарищей, ещё искал похищенный позёмкой треух, а кони уж вынесли Сашку и Якова за мост, на Тверскую дорогу.
– Не ходи дальше, дядя! – кричал Яшка, перемогая стон вьюги и волчий вой. – Я сам! Вдвоем заметят они нас и воротятся, как будто не было измены!
– Как же ты один? Нет, я не могу! Волки догонят тебя!
– Нет, дядя! Ручейка не догнать! Ты к Никите ступай, стражу поднимай, пусть вдогон мне скачут, пусть ищут. А вдруг да они не сразу к Твери подадутся? Ступай к Никите, честью прошу!
Мальчишка подал руку с поводом вперёд, ткнул в бока коня пятками. Ручеёк прибавил ходу и, словно по воздуху, унёс Яшку в снежную круговерть. Что ждало там впереди, Пересвет не знал.
За окнами великокняжеских палат глухо гудела московская толпа. Князь Дмитрий сидел на устланной коврами скамье под образами. В простой льняной рубахе, с омрачённым челом, он словно утратил стать и красоту. Рядом с князем расположился свойственник его, Боброк Волынец, воевода, человек опытный и ушлый.
Дмитрий Иванович мял и вертел в руках увешанный свинцовыми печатями свиток.
– Войну нам объявляет! – вздыхал князь. – Войну! Ты читал это, Боброк?
– Пересветушка мне читал, – важно отвечал Боброк Волынец. – Оба слезами умывались. Я – от смеха весёлого, а Сашка – горевал.
– Снова на конь, снова в бой, снова кровищу нюхать! – вздыхал князь Дмитрий. Он бросил грамоту, отвернулся, прикрыл ладонью глаза. Неужто тоже плачет?
– А чем тебя война-то пугает? – спокойно спросил Боброк. – Разве первый раз воюем? Уж к Владимиру Андреевичу послали, чтоб к нам у Волока Ламского присоединился. И в Муром, и в Стародуб грамоты ушли.
Дмитрий Иванович отнял ладонь от лица, обвёл свои покои пустым, незрячим взглядом.
– Вот скоро мы узнаем, сколь люба измена родичам и вотчичам нашим, – сказал он тихо. – А то впору жену и детей собрать да бежать куда глаза глядят.
– Куда побежишь, Дмитрий? – усмехнулся Боброк. – Куда ни подайся – всюду Мамай.
– Ты, Дмитрий Михайлович, к Оке пойдешь, – повелел Боброку великий князь. – Стань под Коломной, смотри в оба – не попрёт ли Мамай на помощь тверскому любимцу.
– Я пойду на Оку, я стану возле Коломны, – отозвался Боброк. – Но Мамай не попрёт, помяни мое слово – не попрёт.
– И то верно, – произнес митрополит Алексий, сидевший здесь же, в высоком резном кресле. – Зачем темнику нас воевать? Он станет выжидать, чем дело кончится.
Только что владыка был неподвижен и лишь слушал князя, но теперь посчитал своим долгом утешить, стать Дмитрию опорой, хотя уже не так крепка была эта опора. В тот день митрополит казался особенно усталым, груз годов давил на плечи. Говорил Алексий тихо, будто каждое слово давалось с усилием.
– Надо положить распрям конец. Надо брать Тверь, – произнёс он.
– Тверь возьмём, останется князь Олег со своим лукоморьем, – Дмитрий Иванович обречённо махнул рукой. – Олега пригнём – смиренный Смоленск голову поднимет. И так до скончания века…
– Аминь! – вздохнул Пересвет, сидевший в уголке за своим столиком и чинивший перья.
– А ты зачем вздыхаешь, Сашка? – засмеялся Боброк. – Неужто и ты несчастливый человек? Будет славная драка! Покажешь тверичам всю мощь почтенной Дрыны!
Боброк ещё продолжал задорно посмеиваться, чтоб заразить всех своею весёлостью, когда из-за окон, пресекая гул толпы, многоголосо протрубили трубы.
– Иван Константинович явился с малой дружиной, – молвил Боброк, поднимаясь. – Сдержал слово тарусский вотчич. Айда встречать!
Князья поднялись. Дмитрий Михайлович Боброк Волынец в кольчуге, при мече, грудь колесом. Дмитрий Иванович полуодетый, удручённый.
По знаку Боброка челядинцы поднесли великому князю богатый кафтан и такой же богатый пояс, а затем соболью шубу и шапку, помогая одеться.
– Не показывай людям свои терзания, – молвил Алексий. – Минет день, сомнения улетучатся. Выйди к людям, покажись, а я тут посижу, устал что-то.
Дмитрий Иванович, уже одетый и с виду бодрый, вышел вон. Следом – Боброк. Пересвет в своем уголке, закусив нижнюю губу, продолжал очинять перья.
– Ступай за ними, Александр, – глухо произнес владыка.
– Пойду, пойду… – поспешно откликнулся Сашка.
Ударил набат, внизу на площади многоголосо взревела толпа. Владыка медленно поднялся, подошёл к окну.
– То не тарусское воинство… Злые знамения… – прошептал Алексий.
Пересвет, услышав это, замер, спросил тревожно:
– Быть беде, владыка? Снова война?
– Война? Война… как же без неё… всюду война… всегда война…
В толпе бояр и прочих слуг шагал Пересвет следом за великим князем и Боброком Волынцем через площадь. Люди расступались, давая дорогу, и ломали в руках шапки. Сашка ловил тревожные взгляды. Над головами гремел набат. Солнечный день канул в утробе странных сумерек, будто солнце, устав взирать на людские бесчинства, загородилось от земли щитом, и на землю пала тень.
Великий князь, остановившись и взглянув на небо, перекрестился. Остальные тож. В изумлении взирал Пересвет на почерневший солнечный диск. На площадях и улицах Москвы народ застыл в ужасе. Многие, пав на колени, молились. Иные плакали, прочие спешили в храмы.
Дмитрий же Иванович поспешил подняться на стену, чтобы лучше видеть светопреставленье, и недвижно стоял на высоте, наблюдая, как из-под чёрного круга яркие сполохи солнечного света прорываются наружу. Боброк молчал, пораженный. Пересвет потихоньку читал молитву о заступничестве Пресвятой Богородице.
Тем временем на стену поднялся духовник великого князя коломенский иерей Митяй и с ним настоятель Чудова монастыря архимандрит Елисей. Пересвет покосился на духовника, но чтение молитвы не прервал. Разве может стать ему помехой этот паяц, который вопреки всякому старшинству в митрополиты метит? Ведь даже не чернец этот Митяй, а только поп. Кто из попов не принимает монашества, почитая за лучшее ожениться и обзавестись детишками, тому выше поповской должности не подняться. Митяю же не охота с мирскими радостями расставаться, но и власти охота вкусить. И потому милуется поп Митяй со своею попадьёю и не торопится постриг принять, но ведь хочет быть выше епископов! На место самого владыки Алексия зарится и ждёт не дождётся, когда тот помрёт!
И чем же так прельстил великого князя его духовник поп Митяй? Пускай, благолепен – высок, плечист, откормлен, бороду имеет окладистую, которую неустанно умащивает. Пускай, голос у него красен вельми – будто нарочно наградил Господь эдаким зычным гласом, чтоб мог Митяй службы церковные служить и требы совершать достойные. Пускай, умён и речист этот поп, в книжной премудрости сведущ. Но ведь не может не видеть великий князь Дмитрий Иванович в своём духовнике гордыню преогромную, все пределы превышающую!
– Верно, Александр. Молиться нам всем надобно, молиться! – произнес Митяй, склоняясь к Пересветову уху и овевая его запахом умащенной своей бороды. – Ежели все вместе молиться станем, слова наши быстрее достигнут ушей Господа. Солнечный диск очистится от скверны, народ успокоится.
– Спасибо, отче, за слово поучающее, – мрачно ответил Пересвет. – Без твоего слова я бы и не знал, зачем молюсь.
Митяй улыбнулся снисходительно, а архимандрит Елисей молчал, сохраняя на лице суровую отрешённость от всей суеты мирской. В чёрном клобуке и простой неброской однорядке, с тёмным серебряным крестом-енколпием[46] на груди, настоятель Чудова монастыря был подобен серой вороне. Наверное, поэтому и не заметил Елисея великий князь, а заметил Митяя, одетого в малиновую однорядку и красные сапоги, что, на удачу Митяя, для белого духовенства не возбранялось.
Оживился Дмитрий Иванович, расцвёл лицом, радостно подошёл под благословение своего духовника, а тот, благословив, тут же предугадал, о чём хотел спросить великий князь, и произнёс:
– Думается мне, знамение сие печальное не для нас, а для Твери. Прогневали они Господа, потому как сеют раздор. Видно, придется к Твери идти, Михайлу Александровича воевать. Отмыть, отчистить лик Земли от предательской скверны!
Из рукописи, сожженной воинами Тохтамыша, потомка Джучи в году 1382 от Рождества Христова:
«…В день 29 июня 1375 года Дмитрий Иванович выступил из Москвы на Тверь с большой ратью, и потащилась та рать по пыльным дорогам. Во хвосте этой рати и мы с Радомирушкой бодро шагали. По владычному благословлению присоединился я к воинству, дабы летописание дел славных вести и поручения великого князя исполнять. В том случае, если Тверь сходу взять не удастся и потребуется вести осаду, я должен ждать прибытия владыки и сопутствовать ему до тех пор, пока труды ратные не будут завершены. Сбор войск назначен у Волока Ламского. Там нас ждёт князь храбрейший Владимир Андреевич и прочие удельные владетели….