Миновало две седмицы. Вот уж осталась позади белая пыль меловых дорог.
– Я в повозке родилась, я в повозке росла, повозка – мой дом, повозка – мой сад, волы – моя семья, – ворковала Зубейда.
Она – в теплом халате с меховой подкладкой, в лохматой лисьей шапке, в рукавичках из овчины шерстью внутрь – сидела в своём крытом войлоком жилище о двух колёсах и правила волами. Следом бодро топала Стрела. И все-то нипочем весёлой кобылке. В дальнем пути Яков не давал ей позабыть о седле, частенько пересаживался на неё, давая Ручейку отдых. А Ручеёк-то ревновал, жалобно ржал, когда уносила его всадника в степь чужая кобыла.
А степь всё тянулась и тянулась. Иногда её пересекали реки, через которые приходилось переправляться вброд. Неделю путники двигались вдоль берега большого солёного озера. Челубей опасался приближаться к водной глади, по которой катились, оглушительно грохоча, громадные валы. Злые ветры хлестали по лицу. Путники намерзлись. Теперь они не ночевали под открытым небом, а каждый вечер ставили юрту, которая казалась Якову похожей на огромную шапку. Он вместе со всеми ставил каркас, укладывал на него, как надо, куски войлока, но внутри не ночевал. Уж слишком тесно там было.
– В тесноте, зато в тепле, – ворковала Зубейда, но Яков согласился бы лучше замёрзнуть, чем вынужденно прижиматься спиной к жирному боку Тишилы или слышать, как где-то в ногах посапывает свернувшийся калачиком Ястырь. А из-за Челубея – из-за густого запаха его пота, и из-за смрадного дыхания – воздух в юрте очень быстро становился тяжёлым. Ещё только оканчивалась вечерняя трапеза, состоявшая из куска хлеба, куска вяленой козлятины и чашки согретого на огне молока, а Яков уже стремился выбраться из юрты наружу. Закутавшись потеплее, он уходил спать в двухколёсную повозку, которая, когда из неё выпрягали волов, наклонялась вперёд, но всё же несильно, потому что упиралась в землю оглоблей, и это позволяло кое-как улечься.
Там и проводил Яков ночи, временами просыпаясь от перестука собственных зубов, а рано утром помогал впрягать волов, разбирать юрту и тем согревался. Продолжая путь, он слушал тихие рассказы Зубейды, которая почти перестала говорить с ним по-русски. Она поведала о высоких, покрытых снеговыми шапками горах, о таинственных пещерах, о родниках, сбегающих с лесистых склонов. Говорила она и о необъятных владениях Челубея, а Яков, слушая её, начинал всё лучше понимать речь степняков.
– Мы идём давно изведанными путями наших предков, – говорила Зубейда, поплотнее запахивая халат. – Мой народ с древних времен кочует в этих местах. Озеро Маныч своенравно, но оно не убивает свой народ. Мы пройдём чрез него.
– На другой берег? По воде… – изумился Яков и добавил на родном языке: – …аки посуху?
– Духи озера пропустят нас. Мы его перейдём, – подтвердила Зубейда.
– И тую, и мею, и еху Маныч сувать, – произнес Челубей.
Он насмешливо смотрел на Якова с высоты своего седла. Голова Ручейка чуть возвышалась над холкой огромного Челубеева коня. Мощный четвероногий исполин оставался равнодушен к попыткам Ручейка покусать его. Лишь косил налитым кровью оком да брезгливо фыркал, а мохнатые коротконогие кони Ястыря и Тишилы понуро тащились следом за повозкой.
Наконец путники свернули с берега в сторону воды и вошли в колышущееся море камыша. Озеро в этом месте оказалось мелким, а дно – ровным. Вода едва достигала осей повозки и волы тянули её через заросли, не замедляя хода.
Чайки с печальными криками носились над головами. Между стеблей мелькнуло тело птицы. Якову не доводилось видеть таких. Вроде утка, но крупнее, тучнее. Клюв острее и длиннее, затылок алый, надо лбом тёмный хохолок, шея белая, крылья пёстрые. Яков хотел было наложить стрелу на тетиву, но раздумал. Подстрелить-то утку недолго, а доставать-то как? Ведь неизвестно, где заканчивается мелководье.
– Чомга, – тихо молвил Ястырь. – Вкусная.
– Чомга не ипать! – возразил Челубей. Он зарокотал, подобно грому бурной реки. Из-под копыт огромного коня летели в разные стороны солёные брызги.
– Чолубэ говорит – надо поторопиться, – пояснила Зубейда. – Наступит ночь и озеро загудит.
Они вышли на берег перед закатом. Вымокшие и продрогшие, долго бродили по берегу, пытаясь найти топливо для костра. Наконец опытный Ястырь запалил сохлый камыш, подкормил огонь просоленными валежинами, выброшенными на берег буйными волнами. Но костер быстро угас.
Поставили юрту, но Яков опять отказался прятаться в неё, спасаться там от пронизывающего ветра. По обыкновению забрался в повозку, но долго маялся без сна, глядя на озеро, на бродивших по берегу коней и на лежащих сонных волов. Вот кому всё было нипочем!
– Яша, иди сюда, ко мне, – послышался тихий зов Зубейды, говорившей по-русски. В ночном мраке белело её лицо, обрамлённое чёрными волосами, заплетёнными в две косы. Яков увидел, что она стоит рядом с повозкой, держа в руках свёрнутое войлочное одеяло. В свете луны тускло блестели браслеты на узком запястье.
– Я тебя согрею, – прошептала она. – Не хочу слушать всю ночь, как стучат от холода твои зубы.
Перегнувшись через борт повозки, Яков увидел, как Зубейда стелет на траву одеяло, и оказалось, что одеял два: одно – подстилка, а второе, чтоб укрыться. И места на этом ложе было как раз на два человека.
– Иди же, – обернулась Зубейда.
– А если Челубей проснётся и увидит? – осторожно спросил Яков.
– Не проснётся, – ответила красавица, – Проспит до утра. И остальные – тоже. Я опоила их сонным зельем. Степь здесь безлюдна. Нас никто не увидит. На эту ночь Челубей – не мой господин. Мой господин – ты.
Яков вылез из повозки и сел рядом с чаровницей на расстеленный войлок:
– Челубей совсем не мил тебе?
– Нет. Мне полюбился ты. Давно полюбился, но я рабыня Челубея и не могла тебя любить.
– Если не хочешь быть рабыней Челубея, отчего не сбежала от него? Отчего раньше не опоила и не убежала прочь, куда глаза глядят? Была бы свободна, – продолжал удивляться Яков.
– Женщина не может быть свободна, – назидательно ответила Зубейда, – У неё всегда есть господин – это или отец, или брат, или муж. А сейчас мой господин – ты.
Она обняла Якова, будто окутала чарами. Поначалу ему казалось, что тонет он в сладковатом аромате благовоний, исходившем от Зубейды. Она принялась осыпать Якова поцелуями, порой нечаянно царапая ему шею и руки острыми краями своих браслетов. Он чувствовал, как скользят его пальцы по шелкам её одежд, а под шелками чувствовал нестерпимый жар её тела. Робость покинула Якова. Он совсем перестал мёрзнуть, ему сделалось жарко, хотя не было уж на нём ни тёплого халата, ни шапки.
– Обвенчаюсь с тобой, – шептал Яшка. – Увезу в Москву и обвенчаюсь.
– Нас венчают степь, горы и любовь. Нас соединят общая жизнь и общая смерть.
Разум померк. Яков потерял счёт времени, весь мир исчез, и осталась лишь Зубейда, подобная неукротимому духу бескрайней степи. Лишь под утро, утомлённый, одурманенный её страстью, Яков наконец заснул.
После восхода солнца все снова пустились в путь. Ястырь поведал между делом, что владения Челубея уже совсем рядом, что не пройдет и пяти дней, как тяготы пути окажутся позади. Толковал Ястырь и о миловидных прислужницах Челубея, но Яков не слушал. Весь следующий день пролетел, словно в забытьи.
Якову слышался скрип седла, мерный перестук копыт Ручейка, виделся туманный горизонт, крытая войлоком повозка и круторогие понурые волы, но душой Яков будто остался на берегу озера, рядом с Зубейдой, одурманенный ароматом благовоний, обласканный нежными руками, услаждённый тихими песенками, согревшийся, счастливый, влюблённый.
За одну ночь Яков забыл и белые стены Московского кремля, и благоухание созревших луговых трав за рекой, и жёлтый скрипучий песок на вельяминовом дворе, и розовые лепестки губ Марьяши, и шелк её щек, и свою прежнюю безответную любовь.
Ястырь не солгал. На пятый день пути от озера, после полудня ровная поверхность степи на горизонте вздыбилась вершинами гор. Они далеко отстояли друг от друга, торчали из земной тверди, словно старые прогнившие сваи и обросшие мхом из воды.
Ещё одна ночевка в степи. Путники вымокли до нитки под холодным дождём, а с наступлением темноты чёрные небеса принялись сыпать на головы густой, мокрый снег. Волов решили не распрягать, чтобы те с дуру не улеглись на снег и не застудили брюхо. Поставили юрту, но Яков, как всегда, от ночёвки в ней отказался и полез спать в повозку.
Еды у путников почти не осталось и потому Челубей, Тишила и Ястырь улеглись спать, приглушив голод одним лишь вином. Зубейда потихоньку подливала им, и те скоро заснули, искренне полагая, что их сильно клонит в сон лишь потому, что пьют они натощак, а не потому, что в вино подмешано зелье.
В крытой повозке казалось почти тепло. Когда Зубейда навесила на неё спереди и сзади войлочные одеяла, дополнив ими то укрытие, которое защищало повозку сверху и с боков, то жилище на колёсах уподобилось юрте.
Яков, не дожидаясь приглашения, первый поцеловал Зубейду. Снова провели они всю ночь почти без сна, согревая друг друга теплом тел.
– Не голодна ли ты, милая? – прошептал Яшка, погружая лицо в ароматные волосы красавицы.
– Голодна, – эхом откликнулась она. – И ты, должно быть, голоден, милый?
– Я сыт от твоих сладких поцелуев.
– Неправду говоришь. Я знаю, что ты голоден. Терпи. Великая Степь усыновила тебя. Сыны Степи не боятся голода, не боятся холода. Скоро, скоро нас согреет тепло очага… – и Зубейда запела колыбельную песню, а снаружи бушевала холодная вьюга. Вся степь канула в снежную круговерть.
На следующий день путники доели последний хлеб, кое-как утолив сосущий голод, и пустились в путь.
Челубей после переправы через озеро разительно переменился. Он и раньше не был многословен, а теперь и вовсе умолк, общаясь с Зубейдой, Вяхирем и Ястырём при помощи знаков, а Якова, казалось, вовсе не замечал.