Может, под строгим взглядом Челубея и не рискнул бы, но татарский воин редко оставался поблизости, а всё больше с другими воинами находился в разъездах, собирая по окрестным селениям добычу. Привозил Зубейде коз, баранов, а она вместе с Ястырём разделывала их и готовила, делаясь весьма занятой.
Это бывало вечером, а днём Ослябе ничто не мешало говорить с ней. Теперь шёл он не вслед за повозкой, а рядом и болтал, болтал. Зубейда переставала петь и внимала ему так, как слушают докучливое жужжание комаров, но и утихнуть не приказывала. Лишь услышав, что есть у Осляби сынок и зовут того Яковом, она вздрогнула.
– Яков Ослябев? – спросила она.
– Да, ведь я – Ослябя.
Дальше расспрашивать Зубейда не стала, но теперь слушала Андрееву болтовню с охотой. Затем вдруг доброй сделалась да жалостливой и начала его тайком от Челубея подкармливать.
Вечером, когда не разглядишь, сколько у кого в миске, наливала мясную похлёбку Ослябе почти до самых краёв, а затем молча совала ему в руки лишнюю лепёшку. Андрей ел и удивлялся, а человек-лисица Ястырь, который тоже украдкой слушал Ослябевы рассказы, смотрел проницательно, хитро.
А войско меж тем, окончив грабительский поход, удалялось в степь, и чем дальше уходило оно туда, тем больше редело, рассыпалось, растворялось в ней. Вот уж вокруг повозки Зубейды не осталось почти никого. Только Челубей да человек-лисица Ястырь на своих конях, да Ослябя, привязанный верёвкой к задку так же, как и Север.
Настал день, когда Ослябю перестали связывать. Пленник ведь не буянил, бежать не пытался, и потому не только руки ему развязали, но и разрешили снова сесть в седло. И всё же Челубей, видя, что пленник окреп, теперь уж не уезжал далеко, а если уезжал, то приказывал Ослябе следовать за собой. Они вместе промышляли охотой.
– Не боишься мне в руки лук давать? – спросил Андрей у Челубея по-татарски. – Это ведь оружие.
Тот лишь засмеялся в ответ и сказал, что если Ослябя станет верно служить, то продан в Сарай не будет. Рассказал Челубей, что надобен ему новый слуга взамен некоего Тишилы. Называл татарин этого Тишилу хорошим, верным и не слишком глупым. Вот только умер Тишила – нечаянно так умер. Во владениях Челубеевых на Пятиглавой горе сорвался с крутого склона, ногу повредил. Скособочилась нога. Видно, кость в ней переломилась. Думали, ничего – срастётся как-нибудь. Полежит Тишила в юрте месяц и встанет, отделается хромотой, а он так и не поднялся уже. Всё чах, чах медленно, много дней, пока дух не испустил. И вот теперь ищет себе Челубей нового слугу взамен того, и Ослябя кажется подходящим – телом силён, не глуп и речь степняков разумеет.
Андрей огляделся окрест. Они двигались вдоль русла обмелевшей реки. Степь уже отцвела и теперь колосилась травами. Вокруг, сколько мог видеть глаз, расстилалась плоская равнина. Ни холмика, ни деревца не найти. Значит, далёконько ушли на юг. Много южнее Рязани, и если бежать, то на север, а затем повернуть на северо-запад.
– Нигде воли нет, – проследив за взглядом Андрея, заметил Челубей.
– Раньше я был волен.
– Разве ты никому не служил?
– Служил.
– Значит, ты не был волен. Одному служил, другому служил. Послужи теперь мне.
– На прежних службах платили золотой казной.
– Много золота скопил? – насмешливо спросил Челубей. – Будь у тебя золото, ты давно бы предложил за себя выкуп.
Была в словах басурманина своя правда, но и служить такому казалось тошно. Андрей промолчал, чтоб не злить Челубея. Всё же не достаточно окреп Ослябя, чтобы схватиться с ним при случае.
Татарин тоже не хотел ссориться, выжидал, а в степи тем временем изо дня в день становилось многолюднее. Появились несметные стада полудиких коней, а вместе с ними – хозяева и погонщики. Над горизонтом поднялись тоненькие дымы дальних кочевий. Степь вздыбилась холмами.
– Скоро мы подойдём к Дону, – молвил Ослябе Ястырь.
Ослябя не хотел видеть ни ярмарки, ни состязания поединщиков. Напрасно щебетала Зубейда о сундуке с богатством, который достанется Челубею, всегда удачливому в сражениях на потеху толпе:
– Челубэ щедрый! Он одарит нас всех!
Ослябя с изумлением слушал песенки Зубейды о том, что Челубей, дескать, храбрейший из воинов, сильнейший и красивейший. Меньше всего верилось в Челубееву красоту, но сам Челубей, находившийся поблизости и внимательно слушавший, нисколько не сомневался в правдивости слов и, довольный, щурил и без того узкие глаза.
Ослябя сидел в тени повозки и на пару с мохнатым Ястырём точил Челубеево оружие, готовя для нового потешного поединка. Одна лишь мысль занимала Андреев ум в те поры. Уж больно хотелось придумать имя мальчику, сыну Зубейды. Для девочки-то имечко сразу подобралось: Дарьюшка. А вот мальчик. Как его назвать? Ослябя смотрел на мальчугана и зачем-то искал в сероглазом шустром татарчонке сходство с собой.
А Зубейда каждую ночь ходила куда-то. Челубей с Ястырём, напившись вина, засыпали сном мёртвых и не слышали, а Ослябя пил мало и потому приметил – как все уснут, так она и уходила, а возвращалась лишь перед самым рассветом грустная, в слезах. Ослябя решил проследить, куда ходит Челубеева жена, и вызнать, почему та печалится. Вечером притворился, что заснул, а затем, крадучись последовал за ней. Оказалось, что Зубейда ночами напролёт стоит на высоком обрыве на берегу Дона, смотрит на серебристую воду, и всё.
– Был у Челубея не так давно молодой раб, – сказал однажды Ястырь Ослябе. – Яковом того раба звали. Уж не твой ли сын?
Начал Андрей хитрую лисицу расспрашивать, а лисица всё талдычит:
– Не знаю, не знаю. Тот Яков маленький был, шустрый. Воин хороший. Говорил, что он Ослябев сын, да только не один ты на свете прозываешься Ослябя.
– А был ли у него конь вороной масти, только весь в белых пятнах?
– Был. Был конь. А затем сбежал тот раб, но коня оставил. Челубей на этого раба в большой обиде.
– И на меня обижаться станет? А ведь недавно службу предлагал.
– Может, потому и предлагал, что признал в тебе отца нашего Якова? – рассудительно молвил Ястырь. – Думает, если не сына, так отца слугой своим сделает.
Стала ли лисица передавать сей разговор Челубею, Ослябя не знал.
Зубейда же продолжала ждать, и ожидание это для неё становилось всё мучительнее, но она крепилась, слёз своих днём не показывала. Лишь ночами плакала, стоя на краю обрыва у Дона, так что Ослябя, по сложившемуся обыкновению лёжавший в высокой степной траве и глядевший на Зубейду, слышал всхлипы.
Наконец однажды ночью увидел Андрей, что женщина заволновалась, поспешила к тропке, ведущей вниз, к самому берегу. Ослябя поднялся из укрытия, тоже посмотрел на реку, серебрившуюся в свете луны. Глядь, а на серебристой воде виден чёлн одинокий. И кто же это плавает по реке ночью?
Крадучись, пригибаясь, Ослябя тоже принялся спускаться по тропе и вдруг услышал голоса – один Зубейды, а другой… такой знакомый голос, что аж сердце затрепетало. Андрей так и замер на тропе в полуприседе, слушая.
– Я искал тебя два лета, – говорил голос по-русски. – Уж и отчаяться успел, и хоронил тебя. Но сердце твердило мне иное: жива моя Зубейда, живы мои дети.
– Они уж твёрдо на ножках стоят, – тоже по-русски отвечала счастливая Зубейда. – Будущей весной посадим детей в седло.
– Их двое, как и предсказывала старуха?
Зубейда засмеялась:
– Да. Сын и дочь. Поцелуй меня. Так давно не целовал!
На некоторое время разговор стих, а затем опять послышался голос человека неведомого, но как будто знакомого:
– Почему в прошлом году вас не было на волоке? Вы ведь с Челубеем каждый год наведывались сюда! Я был тут. Я ждал. Ночами, крадучись, все здешние станы облазил, а вас не сыскал.
– В прошлом году Челубей не захотел ехать. Не знаю, почему. А я уж упрашивала так и эдак. Не захотел. Я боялась – теперь ты забудешь меня. Не приедешь больше. Не станешь искать.
– Я бы и в третье лето тебя искал, и в четвёртое. И дальше, пока жив.
Ослябя чуть выпрямился, чтобы лучше разглядеть собеседника Зубейды. Тот оказался невысокого роста, хрупкий на вид. Одет, как все степняки – в стеганый халат и войлочную шапку.
– Когда ты заберёшь меня? – спросила Зубейда.
– Хоть нынче же ночью. Мне Челубеева добра не надо. Заберу только то, что моё: тебя и детей. Приведи их тихонько. Посажу вас в лодку и перевезу на тот берег, а там у меня конь и Стрела твоя. Посадим детей в заплечные мешки и поедем прочь, если только…
– Что?
– С вами ли мой Ручеёк?
– Нет. Челубей продал его. Я просила не продавать. А Челубей сказал, что конь слишком буйный – не годится ни для меня, ни для детей. Сказал и продал.
– Значит, нет в вашем стане больше ничего моего.
– Может, и есть, – возразила Зубейда. – У нас новый раб.
– И что же?
– Говорит, что он отец твой. Ослябя.
Вдруг Яков увидел что-то и аж отпрянул от неожиданности. Зубейда обернулась.
В старой войлочной шапке с растрёпанной вышивкой, обросший неопрятной бородой, загорелый дочерна, рядом с ними, будто из-под земли, вырос Андрей Васильевич Ослябя – посмотрел пасмурно.
– Батя? – изумился Яков.
– Я хоть и плохим отцом тебе был, но окрестил тебя через сорок дней после рождения, не позже. А ты что ж такое творишь! Или отрёкся от веры христианской? Уж два года твои дети басурманскими именами величаются и крещения не ведали.
– Я не мог, батя, – пролепетал Яков. – А тебя-то мы в который раз схоронили… На Москву весть пришла, будто пал ты на Пьяне.
– Ну вот и воскрес, – сказал Ослябя. – И сердцем отогрелся. Я думал, будто был в тяжёлой неволе, но странно счастливой она оказалась. Искал, искал я семью и не находил, а ныне оказалось, что давным-давно в семье живу.
– Теперь уж нечего о прошлом толковать, – примирительно молвила обоим Зубейда. – Мы все пойдём в Московию. Великая Степь перестала быть надёжным домом. Скачут, носятся по Степи полчища Тохтамыша. Судьба лучезарного Мамая подвешена на тонком волоске. Кто перерубит этот волосок?