Трубецкой чуть приметно пожал плечами.
– Да, таковое намерение было. Сколько мне помнится, Батеньков призывал передать ей корону. Штейнгелем же было составлено воззвание к войскам…
– Вот это?
Чернышев протянул арестанту бумажку. Тот без интереса пробежал ее глазами.
«Храбрые воины! Император Александр I скончался, оставив Россию в бедственном положении. Великие князья Константин и Николай взаимно отказались от престола. Они не хотят, они не умеют быть отцами народа! Но мы не осиротели. Нам осталась мать в благоверной государыне Елизавете. Виват Елизавета Вторая! Виват Отечество!»
– Штейнгель утверждает, что вы поддерживали его план.
Трубецкой вздрогнул.
– Я желал лишь создания конституционной монархии. Эти безумцы вели страну к хаосу. Коронация государыни Елизаветы Алексеевны при отказе иных наследников стала бы преградой для республиканских планов…
Николая поднял руку, желая что-то сказать, но сдержался.
– А сама ее величество знала о ваших намерениях? – спросил Чернышев.
– Никак нет. Елизавету Алексеевну не ставили в известность, считая такую осведомленность с ее стороны опасной.
Император и генерал-адъютант переглянулись. Несчастную женщину собирались использовать даже без ее согласия.
– В народе смотрели на Елизавету с состраданием, – продолжал князь. – Мужики о праве престолонаследия судят чаще по ектеньям. А во время заздравных молебнов ее имя звучало сразу после имени покойного Александра. Перед Константином. Примеры царствований обеих Екатерин показательны. Не имея наследника, Елизавета должна была склоняться в пользу конституции. Ей было бы предоставлено приличное содержание, воздвигнут монумент и присвоен титул Матери Свободного Отечества. Она уж не молода, чего желать, кроме славы?
Эта простодушная глупость почти насмешила императора.
– А какую участь вы готовили нам при подобном обороте событий? – ровным, не предвещавшим взрыва голосом спросил он. – Трем великим князьям, мужчинам, имевшим неоспоримо большие права на престол, чем вдова покойного государя? Или вы полагали, что мы не возразим?
В последних словах слышалась насмешка, запрещавшая Трубецкому пускаться по ложной дороге объяснений.
– Участь императорской фамилии не была решена. Предлагалось заключение под стражу, высылка за пределы России…
– Или смерть, – еще более спокойно бросил Никс. – А как с моим сыном? Четвертым из претендентов? Он ведь тоже обладает правами.
Арестант почувствовал угрозу.
– Я никогда не соглашался с тем, что великий князь Александр должен разделись судьбу остальных!
Князь Сергей Петрович прикусил язык. Он не просто сказал лишнее. Он сказал все.
Император встал. Знаком показал, что уходит, и допрос можно продолжать без него. Странным образом Николай перестал беситься, слушая откровения этих людей. В какой-то момент им овладело внутреннее спокойствие. Он никогда не узнает всего. А то, что узнаёт, заводит очень далеко.
Вечерний чай в доме старого адмирала Мордвинова всегда обставлялся с надлежащей торжественностью. Высокие островерхие часы били пять. И где бы ни находился член семьи, он оставлял свое дело и устремлялся в столовую – светлую продолговатую комнату на втором этаже, окнами на Миллионную улицу. Добрые традиции – залог благополучия.
Китайский. Черный. Сливки только с чухонской фермы в Гатчине. Немного мармелада. Генриетта Ивановна сама прекрасно варит его, добавляя в повидло шепотку желатина. В России не достать настоящего. Впрочем, как и молока – либо чересчур жидкое, либо ложка стоит, масла, неба, шелка, лета, дорог, порядочных людей и учебных заведений. Все должно быть создано заново, на нужный покрой. Правда, многие этого не понимают. На свое горе. Но семья адмирала никогда не изменит курс. По нему должны ровняться отстающие.
Итак, чай.
Если юность человека прошла в Англии, на душе останется, точно выглаженная утюгом, складка. Ее не отпарить. Не скрыть. Строгость, аккуратность, благородство. Вот чего от тебя ждут. И Николай Семенович ни разу не дал повода сомневаться ни в своих словах, ни в намерениях. С делами труднее, но не все дела человеческие должны быть отверсты глазу.
Он происходил из морской семьи, дружил с великим князем Павлом, учился в Лондоне, плавал на британских кораблях в колонии, женился на англичанке. Все это еще не делало его космополитом. Напротив. Именно там Николай Семенович понял, что деятельный патриотизм – отличительная черта всякого истинного джентльмена. Правда, трудно было любить родину по-английски. Не снимая перчаток. И не расстегивая штанов, как выразился о нем когда-то князь Потемкин.
Но настоящее достоинство в том и заключается, чтобы стоять выше злобных насмешек. Да, он педант. Ненавидит шанс, случай, удачу в туземном смысле слова. Судьбу, если хотите. Бросок ее костей – ничего не значит. Упорный труд, умеренность, расчет – вот ключи от прочной победы. Конечно, Николай Семенович не ужился со Светлейшим в Черноморском флоте. Того устраивал Ушаков – грубиян и невежда с одним упованием – Бог поможет! Так дела не делаются.
Впрочем, в России они всегда делаются именно так. Стоит ли удивляться, что ничего долговечного нет? Всякая победа уходит, как песок сквозь пальцы, не став ступенью для будущих достижений. Трезво оценивать шансы значительно труднее. И не соваться в огонь тоже. Здесь же любят играть с огнем!
Вот хотя бы последнее действо на Сенатской площади. Кто их торопил? Кто подталкивал? А если даже и подталкивал, то на кого им теперь обижаться, кроме себя? Кого винить? Нет, к счастью, более солидные люди сумели остаться в тени. Не запачкать рук.
Не снять штанов? Эта давнишняя острота уже тридцать шесть лет не давала адмиралу покоя. Неужели временщик-насмешник прав? И он, Мордвинов, вновь упустил свой шанс? Опасливо отбежал в сторону. Как под Кинбурном, когда, убоявшись громады турецкого флота, не отправил кораблей на помощь Суворову. Трезво рассчитал – наших сил не хватит, русский десант в мешке, никто не выживет, зачем рисковать? Кто мог подумать, что необстрелянные новобранцы с перепугу опрокинут турок и зубами схватят викторию?
Вот тогда-то князь и пошутил. А после второй промашки снял Мордвинова с командования эскадрой. Ему нужны были те, у кого шило бреет. Он так и написал Николаю Семеновичу в оскорбительно вежливом письме – шило бреет! Как было объяснить, что шилом брить нельзя! Один, другой раз повезет, на третий сорвется. Пока дойдет до третьего, отвечали ему, мы уже возьмем Константинополь! Не взяли.
Государь Александр Павлович был иной. Он поставил Мордвинова во главе всех морских сил. И по его, Мордвинова, совету убавил кораблей и на Балтике, и в Черном море. Сухопутной державе незачем столько флотов и эскадр. Тем более в ожидании Наполеона. А что потом говорили, будто это британцы платят нашему адмиралтейству за советы – так всякий, кто не слеп, поймет его правоту и экономию. Ведь Нельсон и сам справился. Одного Трафальгара достаточно. Зачем бы мог понадобиться второй Корфу?
Семья уже рассаживалась за столом. Серебряный чайник с чеканным гербом Мордвиновых на боку был в испарине. Фарфоровые чашки с видами Амстердама – подарок великой княжны Анны Павловны – тщательно протирались и расставлялись так, что картинка непременно смотрела на того, кто будет пить. В этот момент вошел дворецкий и доложил: генерал-адъютант Бенкендорф просит его принять.
Николай Семенович поморщился. Как невежливо заявляться к людям, когда они готовятся к трапезе. Впрочем, он спохватился – его привычки – не привычки всего Петербурга, и генерал, вероятно, будет удивлен, застав семью в пять часов за чаем.
– Просите.
Генриетта Ивановна взяла пятый прибор, но муж едва заметно покачал головой.
– Я буду в кабинете. Пейте без меня.
Внутреннее чувство подсказывало адмиралу, что воспитанник вдовствующей императрицы, этот скорбный сиделец Следственного комитета, пожаловал к нему с таким разговором, который не заесть ни мармеладом, ни гренками.
– Прошу. – Адмирал сделал гостеприимный жест.
Несколько мгновений они рассматривали друг друга. Никто не торопился начинать разговор. Исполненное достоинства лицо Мордвинова, высокий лоб, благородные седины внушали уважение. Губы сжаты в плотную полуулыбку. Руки спокойные, без лишних движений. Собранный, уверенный в себе человек. Разве что глядит влево. А когда глаза собеседника ищут левого угла, он, скорее всего, врет. Этому Бенкендорфа научил один полковой коновал, лечивший его лошадь.
– Она, барин, скотина хитрая, – разглагольствовал Цицерон. – Када направо лупится, знать, мечтательное шой-то в ей есть. Тада бери ее, родимую, смело. Хошь куй, хошь в ушах тряпицей ковыряйся. А када, шельма, налево метит, знать, цапнуть норовит, но дюже хоронится.
– Что вас привело? – Мордвинов нарушил тишину первым. Это был добрый знак. Тот, кто обрывает паузу, хочет отделаться от собеседника. Стало быть, не чувствует себя спокойно.
– Вот эти письма. – Без дальних околичностей Бенкендорф протянул хозяину дома два небольших конверта. Исследуя футляр с ожерельем, он аккуратно вспорол обивку верхней крышки и нащупал под ней пальцами бумагу. Теперь коробка лежала у него на коленях, но генерал не торопился ее открывать.
– Вы уверены, что это мне? – Старик не протянул руку, как ожидал собеседник. – Даже не пошевелил пальцами.
– Убедитесь сами.
Пришлось взять. Два кратких уведомления. От Николая Тургенева и Натана Ротшильда. Ничего не значащие слова. Приветствие и выражение надежды, что подарок доставлен в целости. Тургеневское начиналось обращением: «Дорогой Николай Семенович» – единственное, что указывало на адресата. Генерал чуть до потолка не подскочил от радости, потому что государь, несмотря на все доводы, мог еще держать под подозрением Воронцова.
Интересны письма были только в купе с находкой. Как и ожидал гость, пробежав их глазами, хозяин дома отодвинул бумажки от себя.