отец был убит, Константин от потрясения ударился в попойки с гвардейцами. А гвардия, вы сами знаете… Кто владеет ее сердцем, владеет троном.
Мария Федоровна замолчала, предоставляя сыну самому додумать остальное. Николай тоже молчал. Ангелу показалась опасной популярность брата среди солдатни? Даже если Константин и не желал власти, нашлись бы горячие головы, готовые рискнуть за него в надежде на чины и пожалования.
– Случай с Араджио оказался очень удобным, чтобы запятнать Костю и удалить его из столицы. – Вдовствующая императрица смотрела поверх головы сына, ее лицо стало непроницаемо печальным. – Тот, кто рассчитывал использовать цесаревича в игре против императора, вынужден был отойти в тень.
Николаю ничего не оставалось делать, как в очередной раз преклонить голову перед мудростью старшего брата.
– Я понял, мадам. Но, – он снова поцеловал руку матери, – мне кажется, я плохой ученик. И с каждым откровением все меньше хочу брать уроки.
– Предпочитаете сами набивать шишки? – рассмеялась Мария Федоровна.
Предстояло еще извиниться перед Бенкендорфом. Возможность представилась при следующем докладе Следственного комитета. Царь медлил отпустить генерал-адъютанта. Задавал уточняющие вопросы. Тянул.
– Я могу идти?
«Нет! Не можете!» – чуть не сорвался Никс.
– Простите меня. – Он сказал это так, что слышали только его пресс-папье и перья в стакане. Тугой на ухо докладчик, конечно, не понял и решил, что его отпускают.
– Простите меня! – Рявкнул Никс.
Стекла в книжном шкафу задребезжали, на пол посыпался песок, которым сушили чернила на бумаге.
Александр Христофорович удивленно смотрел на царя.
– Я виноват! Я усомнился, не имея оснований! Это низко…
Генерал-адъютант шагнул к столу. Их разделяло зеленое суконное поле. Вполне преодолимое. И если бы, если бы, если бы не воспитание… Могут люди обняться глазами?
Глава 8Чужой грех
— Вот! Полюбуйся! – Никс с размаху опустил на столик перед женой расползающуюся по швам папку из дорогого парижского картона. – Наша святая! Наша мученица! Преподобная Психея… – Он не нашел слов и только выразительно развел руками.
Александра Федоровна сидела в белом кабинете-фонарике и сквозь ситцевые занавески наблюдала толчею ласточек над круглыми кронами маленьких лип. Струйка воды в каскаде ласкала позолоченный бок тритона. Муж всегда приходил к ней около 11-ти выпить кофе и немного отдохнуть. Он вставал в шесть, а ложился в три, и, оказавшись у супруги за столом, не упускал возможности немного подремать в кресле. Ничего тише этих минут молодая императрица не знала. И на тебе!
– Сколько поз! Сколько осуждения несчастного брата. Вся Россия почитает ее за страдалицу! Взгляни…
Шарлотта осторожно приоткрыла папку. Там лежали разрозненные листочки, верно, представлявшие подобие дневника, но не сшитые между собой. А кроме них, россыпь записок на небольших клочках синеватой бумаги. На нее повеяло слабым запахом фиалки. Несколько засушенных цветов виднелись между страницами.
Александра испытала мгновенное чувство стыда.
– Ты это читал?
– Нет, я собираюсь хранить эту чепуху вечно!
Ответ был дан невпопад, но точно указывал на дальнейшие намерения императора.
– Откуда это у тебя?
– Привезено из Белева. Матушкой. Руки не доходили.
Значит, вдовствующая императрица знает? Впрочем, она знала всегда. Шарлотта порой ловила смутные разговоры о прежних грехах супруги покойного государя. Но, положа руку на сердце, не верила. Слишком несчастной, одинокой, оставленной казалась Елизавета. А кроме того… правдивой. И чистой. Очень чистой в своем страдании. Александра могла бы поверить только ей самой. И вот…
– Что ты намерен делать?
Никс насупился.
– Елизавета просила уничтожить после нее все бумаги. Я, право, колебался. Но теперь, после знакомства… не вижу иного выхода.
– А что говорит maman?
– Считает, что мы должны. – Николай выразительно взглянул на пустой камин.
Александра с опаской потянула на себя один из листков. Почерк был мужским, весьма твердым. «Мой друг, мой Бог, моя Элиза, я обожаю тебя!» Кровь бросилась молодой женщине в лицо. «Я умоляю луну не светить сегодня ночью. Тогда, Господи, дай сбыться моему счастью, я взберусь по камням стены, и два часа перед рассветом наши». Возмущению Шарлотты не было границ: как такое могло случиться? В ее семье? Но, увлекаемая потоком чужих чувств, она уже не могла оторвать глаз. «Дорогая Элиза, прошу тебя, не меняй время твоей прогулки. Это может встревожить императора. Я что-нибудь придумаю и окажусь в парке в обычный час». «Не бойся, меня никто не видел, но я поломал цветы под твоим окном». Далее шли чудовищные любовные заверения: «Если я тебя чем-то обидел, прости. Когда страсть поглощает нас целиком, мы мечтаем, чтобы женщина уступила всем нашим желаниям, отдала все, даже более ценное, чем жизнь».
Кровь застучала у Александры в висках, и она обеими руками отодвинула от себя записки. Нет! Невозможно! Нестерпимо! Человек, писавший такое, питал к Елизавете Алексеевне настоящую страсть. Любил в ней женщину, забыв об императрице. Обращался на «ты», называл своей «маленькой женушкой». «Я привык к этому и не могу смотреть на тебя иначе. Порой мне кажется странным недоразумением, что я карабкаюсь к тебе в окно и должен изображать любовника, в то время когда между нами все так ясно и просто: ты, наш будущий ребенок – моя семья».
– Вообрази, что мы сохраним письма, – прозвучал над ухом Александры голос мужа. – Кто-нибудь наткнется. И вот история, известная только по слухам, получит подтверждение. Недостойные поступки членов императорской фамилии и без того поколебали в подданных любовь к трону.
Конечно, она была с ним согласна. Всегда и во всем. Но ее глубоко взволновало прочитанное. Негодование мешалось с жалостью. Бедные люди!
– Елизавета, между прочим, показывала это Карамзину. – Никс посчитал нужным поставить жирную точку в колебаниях жены.
Александра ахнула. Возможно ли? Какое бесстыдство! И почему именно Николаю Михайловичу? Всегда сдержанному и благородному!
– Она намеревалась отдать их ему на хранение, – продолжал муж. – Ну зачем это?
Александра пришла в ужас. Вести записи своих заблуждений! Поверять их третьему лицу! В поступках Элизы таилась непостижимая дерзость!
– Не говори Элен, – предупредил Николай о жене младшего брата. – От нее все скрывают, она слишком молода.
По совести, Шарлотта была бы рада, если бы и от нее скрыли правду. Легче оплакивать идеальный образ. Свет видит в покойной жертву. Между тем Ангел так страдал!
– Неужели и те, кто придут после нас, не будут судить справедливее? – воскликнула молодая женщина. – Тоже обвинят государя? Если письма уничтожить, Елизавета так и останется кладезем добродетели.
Муж покусал губу.
– Мне это не приходило в голову. Пойти еще посоветоваться с maman?
Александра кивнула. Она заранее знала исход – записки обречены. Но, повинуясь неясному чувству, чуть только дверь за супругом закрылась, схватила карандаш, вытащила из секретера свой дневник, распахнула наугад и принялась торопливо переписывать бесстыдные послания. Потом, заслышав шаги за стеной, выдернула несколько не сшитых листков с почерком Елизаветы, сунула в свою тетрадку и заперла обратно в шкаф.
Впервые в жизни она делала что-то втайне от Николая. Ее сжигал стыд. Когда дверь снова отворилась, Александра имела вид девочки, разбившей любимую мамину чашку. К счастью, муж был слишком озабочен.
– Maman считает, что в любом случае признания Элизы навлекут еще больший позор на голову нашего Ангела.
– Ах, – выдохнула молодая императрица. – Несправедливо. Но ради него… А кто был тот человек?
Никс сел на стул и согнулся так, словно ему переломили спину.
– Офицер-кавалергард. Некий Охотников. Она хранила письма в тайнике, в шкафу, где лежал портрет и вещи ее умершей дочери. Вероятно, в знак того, что именно он был отцом ребенка.
Супруги молчали. Давняя история не была для них тайной. Но одно дело слышать краем уха, а другое – убедиться своими глазами.
– Давай сожжем их сейчас же, – предложил Никс.
Александра кивнула.
– И давай поклянемся, что мы никогда…
Потрясенные до глубины души открывшимся нечестьем, счастливые собственной участью, они искренне осуждали Елизавету в глухоте любящих сердец и не могли представить, при каких обстоятельствах изменили бы друг другу…
Александр Христофорович умел ждать долго. Наконец был схвачен печник с целым ворохом угрожающих записок в шапке. Читать он не умел и повинился, что грамотки ему дал знакомый фельдфебель Яков Протопопов, что с Литейного. «Живет у самого графа», – понижая голос, сипел мужик. За целковый в день он рядился оставлять цидулки под коврами, на каминных полках, за стрелками часов. Одну затейник даже наколол на лук Амура, поддерживавшего хрустальную жирандоль.
Печника закатали на вечное жительство в Олонецкую губернию. Там тоже печки нужны. Фельдфебеля же арестовали и посадили на дворцовую гауптвахту.
– Он, конечно, не сам придумал, – сказал царю Бенкендорф.
Николай кивнул.
– Этот человек – любимец графа Аракчеева, – настаивал генерал-адъютант.
Император поднял на собеседника глаза. Чего от него хотят? Заточить Змея в Петропавловку? Было бы справедливо.
– Как вы полагаете, зачем ему это понадобилось? – вместо ответа спросил государь.
– Не берусь гадать, – замялся Александр Христофорович. – Вероятно, думал напугать вас.
– Меня?
В вопросе было столько горькой иронии, что генерал отвел глаза.
– Разве ваше величество ничего не боится?
Никс вздохнул.
– Отчего же? Боюсь. Что революция перешагнет в Россию. И мы нахлебаемся кровавой каши. Или, когда начнется война с турками, персы нанесут удар на востоке, а поляки на западе. Будем плясать между трех огней. Или наши союзники, почуяв слабину, объединятся и попрут нас из Европы – в леса и болота. А этого, – он бросил презрительный взгляд на записки, – уже нет.