Это я, тот, кто каждым ответом
Желторотым внушает поэтам
Отвращение, злобу и страх?
Разве тот, что в полночные споры
Всю мальчишечью вкладывал прыть, —
Это я, тот же самый, который
На трагические разговоры
Научился молчать и шутить?
Впрочем – так и всегда на средине
Рокового земного пути:
От ничтожной причины – к причине,
А глядишь – заплутался в пустыне,
И своих же следов не найти.
Да, меня не пантера прыжками
На парижский чердак загнала.
И Вергилия нет за плечами, —
Только есть одиночество – в раме
Говорящего правду стекла.
Пробочка
Пробочка над крепким йодом!
Как ты скоро перетлела!
Так вот и душа незримо
Жжет и разъедает тело.
«Перешагни, перескочи…»
Перешагни, перескочи,
Перелети, пере- что хочешь —
Но вырвись: камнем из пращи,
Звездой, сорвавшейся в ночи…
Сам затерял – теперь ищи…
Бог знает, что себе бормочешь,
Ища пенсне или ключи.
Петр Потемкин(1886–1926)
Переход
Тропинка тоненькой веревкой
Мостится с кручи в глубину.
Одна ошибка – шаг неловкий, —
И приведет она ко дну.
Но в ней спасенье. Иди же. Ну!
Ты впереди с ребенком нашим,
Я позади, как вьючный мул.
От горьких чаш все к горшим чашам
Нас в эту бездну окунул
Контрабандистский караул.
Ты помнишь вишенье и камни,
И зыбкий мостик чрез ручей?
Сказала все твоя рука мне
В тот миг кончавшихся страстей,
Где человек уже ничей.
Еще усилие – и берег,
Еще последний вздох – и лед!
И сердце верит и не верит,
И ждет, и уж давно не ждет…
А вдруг она с ним не дойдет?
И страшно тем, что нету страха —
Все ужасом в душе сожгло.
Пусть вместо лодки будет плаха,
На ней топор, а не весло —
Ах, только бы перегребло!
И вот он, Днестр, закрытый в кручи,
Как ход огромного крота,
И первый лед, сырой, тягучий,
И ветра из-за каждого куста
Всешелестящие уста.
И лодки нет! И нет надежды,
И я один! И ты одна!
Но тихо открывает вежды
Ребенок, вспрянувший от сна…
Нет, мы перебежим, жена!
Шуршит ледок,
А сердце бьется…
А вдруг челнок
Перевернется.
И берег нем,
А сердце бьется…
Не лучше ль тем,
Кто остается?
Ну, не смешно ль,
Как сердце бьется…
Утихла боль,
Тоска уймется.
Родная Русь,
Как сердце бьется…
Когда вернусь
И все вернется?
Эйфелева башня
Красит кисточка моя
Эйфелеву башню.
Вспомнил что-то нынче я
Родимую пашню.
Золотится в поле рожь,
Мух не оберешься.
И костей не соберешь,
Если оборвешься.
А за пашней синий лес,
А за лесом речка.
Возле Бога у небес
Крутится дощечка.
На дощечке я сижу,
Кисточкой играюсь.
Эх, кому я расскажу
И кому признаюсь.
Яр
Не помню названья – уплыло,
Не помню я весь формуляр.
Да разве в названии сила?
Пускай называется: «Яр».
Ценитель развесистой клюквы,
Веселый парижский маляр,
Две странные русские буквы
На вывеске выписал: «Яр».
И может быть, думал, что это
Фамилия древних бояр,
Царивших когда-то и где-то, —
Две буквы, два символа: «Яр».
Окончил и слез со стремянки,
И с песней отправился в бар…
И тотчас досужие янки
Пришли и увидели: «Яр».
И в новой пунцовой черкеске
Боярский потомок, швейцар,
В дверях отстранил занавески,
Чтоб янки вошли в этот «Яр».
И янки вошли и сидели,
И пили под звуки гитар,
И ярко горели и рдели
Две буквы на вывеске: «Яр».
Их грабили много и долго,
Но князь открывал им «Вайт-Стар»,
Но пела княгиня им «Волгу»,
И мил показался им «Яр».
Приятно все вспомнить сначала,
В каком-нибудь там слиппинг-кар,
Как дама о муже рыдала
Расстрелянном там, в этом «Яр».
Как, в рот запихавши кинжалы,
Как гончая, худ и поджар,
Какой-то забавнейший малый
Плясал в этом бешеном «Яр».
Игорь Северянин(1887–1941)
Классические розы
В те времена, когда роились грезы
В сердцах людей, прозрачны и ясны,
Как хороши, как свежи были розы
Моей любви, и славы, и весны!
Прошли лета, и всюду льются слезы…
Нет ни страны, ни тех, кто жил в стране…
Как хороши, как свежи ныне розы
Воспоминаний о минувшем дне!
Но дни идут – уже стихают грозы.
Вернуться в дом Россия ищет троп…
Как хороши, как свежи будут розы,
Моей страной мне брошенные в гроб!
Тишь двоякая
Высокая стоит луна.
Высокие стоят морозы.
Далекие скрипят обозы.
И кажется, что нам слышна
Архангельская тишина.
Она слышна, – она видна:
В ней всхлипы клюквенной трясины,
В ней хрусты снежной парусины,
В ней тихих крыльев белизна —
Архангельская тишина…
Грустный опыт
Я сделал опыт. Он печален:
Чужой останется чужим.
Пора домой; залив зеркален,
Идет весна к дверям моим.
Еще одна весна. Быть может,
Уже последняя. Ну, что ж,
Она постичь душой поможет,
Чем дом покинутый хорош.
Имея свой, не строй другого.
Всегда довольствуйся одним.
Чужих освоить бестолково:
Чужой останется чужим.
Валентин Горянский(1888–1949)
Лавочка сверчков
…Для огорченных старичков,
Для всех, кому живется скучно,
Открою лавочку сверчков
И буду продавать поштучно…
Я долго их тренировал,
Насвистывал за старой печью,
Чтоб каждый пел из них и знал,
Вникая в душу человечью.
Чтоб тонко голосом владел
И в трели приобрел искусство,
И скромный полюбил удел —
Будить померкнувшие чувства.
Воспоминанья оживлять
И, спрятанную берегами,
На заводи тревожить гладь
Вдруг просиявшими кругами.
Ах, даже соловью с сучка
Такие не певать признанья,
Каким я выучил сверчка
За зимы долгие изгнанья.
Что – соловей? Всего лишь – май,
Всего лишь краткое влюбленье,
Всегда не возвращенный рай,
Печаль, тоска и сожаленье…
А мой сверчок – он домовит;
Певец семьи, вещей и крова,
Всего, чем жив мещанский быт,
Что крепко, честно и здорово…
Сверчка купите в декабре.
Он вам споет под голос вьюги
О звонкой тройке на дворе
И возвращении подруги.
Завороженный край
В благоухающей когда-то,
В моей возлюбленной стране
Цветут цветы без аромата
И спят ручьи в недобром сне.
Журчанье их веселым звоном
Не прозвучит среди дубрав,
В успокоительно зеленом
Пленении бесшумных трав.
И нет пернатых… Птицелюбам
Не проводить в мечтаньях дни,
Не выжидать под старым дубом
Хлопка лукавой западни.
Мужик сойдет к реке с пригорка,
Но на разрушенный паром
Не выплеснется красноперка,
Гонясь за легким комаром.
Нет жизни в водах нетекучих…
Остановились времена…
И чертит лёт мышей летучих
Погибельные письмена.
Саша Черный(1888–1932)
Голос обывателя
В двадцать третьем году, весной,
В берлинской пивной
Сошлись русские эмигранты,
«Наемники Антанты»,
«Мелкобуржуазные предатели»