Жил он на Садовом кольце, в огромном полуконструктивистском-полуампирном доме, какие начали строить перед самой войной для видных командиров, артистов-орденоносцев и героев-полярников. Впрочем, отец его не принадлежал ни к тем, ни к другим, ни к третьим, он был главою строительного треста, и въехали они в этот дом после войны, когда командиры назывались уже офицерами, ордена перестали быть редкостью, которую стоит особо подчеркивать, и дети во дворе играли не в полярников, а в партизан.
Сегодня Борису впервые удалось то, о чем он мечтал со дня покупки машины: он, почти не снижая скорости, ворвался во двор и резко затормозил, осадив машину на полном ходу. Такую остановку он видел много раз в заграничных фильмах из жизни романтических гангстеров, резина, конечно, от таких штучек летит, ну да черт с ней, зато каково впечатление! Лифтерша, сидевшая возле парадного на табуретке, чуть с нее на свалилась, замахала руками — оглашенный! А ведь какой тихий всегда был, воспитанный, а сейчас чуть не переехал, черт-дьявол!
— Ничего, тетя Дуся, — успокоил ее Борис, запирая машину. — Скоро я от вас совсем уеду.
— Это куда же, Боренька, неуж обратно, в заграницу?
— Ближе, тетя Дуся, чуточку ближе. В Крылатское, квартиру там себе отгрохал.
Борис вошел в парадное с нагретым пиджаком через руку, лифт оказался занят, и он не стал дожидаться, а побежал вверх по лестнице, легко перепрыгивая через ступеньки и, радуясь тому, что ничуть не утратил этой легкости, хотя бросил серьезный спорт года четыре назад. Еще он думал о том, что там, в кооперативном новом доме, вот так вот по лестницам не побегаешь — восемнадцатый этаж. Ладно, зато у него будет наконец собственная квартира, и он прекратит подневольную жизнь маменькиного сынка, который каждый вечер зависит от того, что собираются делать родители.
— Боря, — крикнула мать из кухни, услышав, как он вошел, — ты стал так скоро возвращаться, я теперь еле успеваю с обедом.
— Это и есть, матушка, преимущества автотранспорта, в которых ты так сомневалась, — ответил Борис, сбрасывая с удовольствием солидные рантовые ботинки — ужасная жара сегодня.
— Я сомневаюсь не в автотранспорте, как ты выражаешься, слава богу, мы с отцом тоже поездили, а в тебе. С твоим неорганизованным характером как раз сидеть за рулем! Я, когда читаю об автомобильных катастрофах в Америке, просто места себе не нахожу…
— Мама, я же не в Америке.
— Какое это имеет значение! Как будто у нас не бывает несчастных случаев! Конечно, у нас об этом не пишут, и правильно делают, зачем нервировать население…
Дальнейших доводов матери Борис уже не слышал, потому что пошел умываться. Он привычно распахнул дверь ванной и застыл в недоумении: прямо перед ним оказалась согнутая мужская спина, обтянутая ковбойкой.
— Боря, — донесся голос матери, — я забыла предупредить: в ванной слесарь из домоуправления. Умойся на кухне.
Тяжелое круглое мыло слегка пахло табаком, вот истинно мужской запах, Борис, вытерся пестрым мохнатым полотенцем и потом не удержался и поднес ладони к лицу — аромат был легкий и стойкий.
Он сел у окна за стол, покрытый тонкой клеенкой, на которой с замечательным реализмом было изображено средиземноморское фруктовое изобилие: апельсины, персики и виноградные прохладные кисти. Борщ чуть дымился на столе, ни с чем не сравнимый и не заменимый ничем, единственный в мире мамин борщ, Борис с улыбкой подумал, что жить в холостяцкой квартире, конечно, удобно, но обедать надо приезжать к родителям, это невосполнимо.
В коридоре мать разговаривала со слесарем, как всегда, благожелательно, однако твердо, без нынешней заискивающей лести, которая разлагает и так-то не слишком стойкую сферу обслуживания.
— У меня к вам еще одна просьба: посмотрите заодно кран на кухне, по-моему, его тоже пора заменить, что-то он совершенно перестал заворачиваться.
Борис оторвался от тарелки и вновь увидел худую сутуловатую спину в ковбойке, склоненную над раковиной. Еще на слесаре были джинсы, только не фирменные, жесткие, стягивающие бедра, а москвошвеевские из дешевой спецовочной ткани, так называемой «шахтерки».
— Нормальный ход, — сказал слесарь, разгибаясь. — Менять не стоит, еще подержится.
Борис чуть не выронил ложку. Он хотел отвернуться, уткнуться в тарелку, сделать вид, что не узнал, уж больно неожиданной и неуместной вышла эта встреча, да и о чем говорить, неизвестно было, однако притворяться стало невозможно. Они уже встретились глазами. Слесарь узнал его. И Борис узнал слесаря. Он узнал Витьку Буренкова, с которым некогда десять лет учился в одном классе и который последние три школьных года сидел в среднем ряду, как раз перед его, Борисовой, партой.
— Вот так, старик, — сказал Борис, подымаясь, — всего лишь пятнадцать лет не виделись. С выпускного вечера на Лесной в клубе Зуева. — Он взял Витьку за плечи и хотел было его обнять, но на полдороге осекся в смущении: во-первых, потому что они с Витькой никогда не были близкими друзьями и такая интимность выглядела бы, в сущности, фальшивой; а во-вторых, оттого, что Витька не понимал, кажется, такого броского способа проявления симпатий.
Он вообще стоял растерянный, старательно вытирая ветошью грязные руки.
— Да ты умойся, — подтолкнул его к раковине Борис, — и садись за стол. Присоединяйся, как говорится. Мы с тобой, старик, так отдохнем! Я пойду принесу кой-чего.
Он направился в свою комнату и открыл дверцу бара, помещавшегося в книжной стенке. Вспыхнула лампа, и в зеркальной поверхности отразилась пузатая бутылка французского коньяка и разукрашенные медалями да геральдикой наклейки на вермутовых бутылках.
Мать взяла его за плечо:
— Боря! У меня в холодильнике пиво, думаю, это как раз то, что нужно.
Чтобы не уходить с пустыми руками, Борис захватил из бара два хрустальных стакана.
Вернувшись на кухню, он опять же увидел худую Витькину спину и только тут понял, что за эти годы она почти не изменилась, эта сутуловатая спина, обтянутая теперь выцветшей ковбойкой, как некогда форменной хлопчатобумажной гимнастеркой сизого цвета. Странно все-таки: десять лет проучился он вместе с Буренковым, и вот с тех пор, как окончил школу, ни разу о нем не вспомнил. Просто абсолютно ни разу. Вероятно, потому, что в школе никогда не обращал на него внимания, ну есть такой Буренков — ходит в сапогах, курит в уборной, учится средне — тройки, четверки, — вот и все дела. Впрочем, нет, что-то такое случилось однажды, что выделило Буренкова, что-то, установившее между ними невольную связь, только вот что?
Они сели друг против друга, как пассажиры в купе, бутылка пива стояла между ними, и банка марокканских сардин, и югославская консервированная ветчина, и салат из помидоров.
— Ну давай, старик, — Борис старался говорить задушевно и просто; подцепляя вилкой помидор, спросил: — Так ты в нашем ЖЭКе-то давно?
— Да нет. — Витька ел степенно и сдержанно, явно контролируя каждый свой жест и потому перебарщивая время от времени по части хороших манер. Хлеб, например, брал вилкой. — Да, нет, у меня же здесь батя работал, еще когда домоуправление было, а не ЖЭК, и я пошел сюда по совместительству.
— По совместительству с чем?
— С шарашкой одной, с ведомственным НИИ. Там у меня, понимаешь, смена: отдежурил, и привет, ну вот я и калымлю здесь по-тихому, время есть. — Руки у Витьки, несмотря на июль месяц, были совершенно бледные — худые, безволосые руки с большими жилистыми кистями. Борис выложил на стол пачку «Мальборо» вместе с газовой зажигалкой.
— Смотри, какие у тебя, — подивился Витька, — ну-ка дай попробую. — Он по привычке старательно размял сигарету своими темными, жесткими пальцами и, прикурив от поднесенного синеватого огня, сосредоточенно затянулся. — Ничего, где достаешь-то?
— Так, — уклонился Борис, — есть некоторые связи в нашем буфете, в министерстве. — Он засмеялся: — Сам знаешь, везде подход нужен…
— Это точно, — согласился Витька. — Наших кого видишь?
— Вижу, — ответил Борис, прикидывая мысленно, кого из их бывшей компании Буренков может хорошо помнить, класс-то был большой, и люди были самые разные.
— Степанова Андрюшку вижу, помнишь, толстый такой, белобрысый, на задней парте всегда сидел, у окна, — актером стал…
— Видел его, — улыбнулся Витька, — в кино, силен! На той работе девка одна его портрет из журнала вырезала, из этого… из «Советского экрана», я ей говорю, это мой, говорю, кореш, в одном классе учились. Не верит.
— Ну да, — засмеялся Борис, — она думает, что артисты с неба падают, в целлофане. Севку Парамонова встречаю иногда. Этот по торговой линии, Плехановский закончил, потом академию Внешторга, большой человек, куда там. Кого еще… Козел позванивает… ну, Валера Козлов, диссертацию защитил, жена у него дочка Фельдмана, не слыхал? Академик такой знаменитый, по твердому топливу, что ли! Ты-то сам как? Не женился? Борис плеснул в стакан пива.
— А то мы с тобой гуляем, отдыхаем, можно сказать, а тебя там подруга жизни ждет и тоскует?
Витька засмеялся. Он перестал стесняться, макал хлеб в масло из-под сардин, положил локти на стол и часто смеялся, обнажая металлическую коронку на переднем зубе.
— Нет, никто не тоскует, я ведь… это, графа «семейное положение» — холост.
— Ну и молоток, — хлопнул его по плечу Борис, — учти, умные люди не торопятся. Я тоже, видишь, гарсон, как французы говорят в таких случаях. Мальчик. Игра слов.
— Да и какая, зараза, женитьба, — вдруг в сердцах сказал Витька. — У меня вон сестра восемнадцати лет замуж выскочила, дурища, и к нам его привела. Он малый-то ничего, хороший, но ведь народу теперь в комнате, как в Китае, пять человек!
— Так ведь на очереди стоите, наверное?
— Стоим, что толку? Пока достоишься! Тут другой вариант. У нас сосед один уезжает — квартиру на работе выхлопотал, в Отрадном, вот, а комната остается. Тринадцать метров. Мы и хотим занять, пока то да се. Тем более, кто посторонний теперь в такую комнату поедет, скажи, в перенаселенную квартиру? Старуха одна пришла, и та носом закрутила: окно в простенок, ванна у