вас с колонкой — разбирается! Самое главное, тут даже райисполком не нужен, тут ЖЭК наш вшивый в состоянии решить.
— Так за чем же дело?
— За начальником: не мычит, не телится. Ни да, ни нет не говорит. А ведь все по закону. Живем в этом доме тридцать лет, на большую площадь имеем право…
— Ты не волнуйся, старик, — решительно и тепло сказал Борис — Сделаем. Что-что, а жилье — дело святое. Тут тоже связи найдутся. Да я в крайнем случае и отца попрошу, на что каменный мужик, а в таком вопросе никогда не откажет. Позвонит начальнику ЖЭКа, порекомендует ему, так сказать, и все дела. У меня вот тоже с кооперативом хреновина была. Двухкомнатная, на одного человека, есть ли у вас права на дополнительный метраж… Ничего, устроилось, к концу лета переезжаю. Заходи, посидим с новосельем и твои проблемы заодно разрешим.
Телефон зазвонил в глубине квартиры.
— Боря! — донесся голос матери.
— Прости, старик. — Борис вошел в свою комнату и, плюхнувшись в просторное кресло, взял трубку:
— На проводе!
— Привет, отец, — раздался веселый, чуть картавый голос, и Борис понял, что это Алик Громан, человек, известный всему городу, то ли сценарист, то ли переводчик, во всяком случае, чуть ли не единственный в Москве владелец автомашины «сааб» шведского производства. Вот парадокс: за глаза Алика многие презирали, называли подонком и проходимцем, и тем не менее всем Алик был необходим, и везде был принят, и всюду появлялся — элегантный, розовощекий, в толстых итальянских очках и непременно в компании какой-нибудь красивой женщины — манекенщицы или актрисы.
— Привет, привет, — иронически поздоровался Борис, потому что, в сущности, относился к Алику свысока и не упускал случая продемонстрировать это. Как говорится, указать на место.
— Что случилось, отец, тебя нигде не видно? — У этого Алика была подкупающая манера говорить, он о каждом собеседнике проявлял неподдельную, почти родственную заботу.
— Как это «нигде»? — холодно спросил Борис, хотя отлично понимал, что Алик имеет в виду пляж на Николиной горе, большое кафе в центре города и еще две-три квартиры общих знакомых.
— Буквально нигде, отец, между тем везде о тебе разговор. Тасовка без тебя не получается, как без бубнового короля. Неблагородно, отец, сеять надежды, а потом, извини меня, линять. Некоторые гражданки в претензии. Впрочем, бог с ними, я к тебе по делу. Тут до меня дошли слухи, что ты хочешь избавиться от своего «Грюндига». Really? А то есть интересное предложение…
«Все-таки он напрасно родился в России, — совершенно искренне подумал Борис. — Здесь ему приходится изворачиваться, выдавать себя то за киношника, то за искусствоведа, а ведь такой талант коммивояжера пропадает!»
— Послушай, Алик, — очень серьезно поинтересовался он, — ты никогда не думал о том, что законы генетики не успевают за развитием общественных формаций? Отстают! Вот у нас, например, время от времени появляются на свет потенциальные коммерсанты, биржевики, маклеры, а идти вынуждены администраторами в кинематограф или в Госэстраду.
— Я вижу, отец, — мало смутившись, сказал Алик, — что попал под философское настроение. Понимаю, сам грешен. Но как же все-таки с магнитофоном?
— Я передумал, — сказал Борис с некоторым вызовом.
— И это понимаю, — не обиделся Алик, его вообще трудно было вывести из состояния благодушного оптимизма. — Холостяцкая квартира, гарсоньера, как говорят в Европе, требует оформления. Причем соответственного, учти. Видишь, отец, я о тебе не забываю. Если мне память не изменяет, ты как-то интересовался насчет дубленки. Я не ошибся, ни с кем тебя не перепутал? А то тут возникли новые возможности…
— Нет-нет, — заволновался Борис — А что за возможности? — Он чувствовал, что теряет лицо, вновь старался обрести подчеркнуто небрежный и равнодушный тон, однако было уже поздно.
— Да так, — теперь уже Алик, ощутив, что наживка проглочена, проявлял утомленное безразличие. — Есть тут один солист из ансамбля народных танцев… полмира объехал, даже латинские буквы от иероглифов научился отличать, большой человек, в общем, продает по случаю. Меняет жену, меняет машину, сам понимаешь, новая жизнь — новые капиталовложения.
— Конечно, — согласился Борис и, уже не стесняясь, без всяких спасательных для самолюбия околичностей принялся выяснять подробности и детали предстоящей покупки.
В кухню он вернулся минут через двадцать. Буренков по-прежнему сидел за столом, и видно было, что он так и не поднялся ни разу, все сидел и сидел, терпеливо ожидая хозяина. «Вот интересно, — подумал вдруг Борис ни с того ни с сего, — что бы ответил Витька, если бы я спросил его сейчас, где, по его мнению, можно достать дубленку».
— Извини, старина — сказал Борис, — дела. — Он развел руками. — Так, говоришь, не женился еще? Молодец!
Витька улыбнулся не так, как раньше, невесело, а как-то словно извиняясь или на прощанье.
И вдруг Борис вспомнил. С поразительной точностью деталей и всех своих ощущений. Ну, разумеется, он был связан с Буренковым одним эпизодом, теперь, по прошествии полутора десятка лет, заурядным и наивным, но когда-то страшно важным для Бориса и волнующим, даже удивительно, как этот случай сразу не пришел ему на память.
В классе десятом он ухаживал за Наташей Белецкой, дружил с нею, как говорили тогда; на самом же деле это была первая его любовь: не школьная, не гимназическая — на расстоянии, а вполне разделенная, настоящая, со всем тем, чему и полагается быть в любви.
Однажды в апреле, да, да, в апреле, уже в последней четверти, незадолго до выпускных экзаменов, он провожал Наташу домой, и у самых ее дверей их окружили вдруг ребята с ее двора. Борис не был никогда ни тихоней, ни трусом и в разных школьных заварухах умел постоять за себя, но, выросший, что называется, в хорошем доме, он просто не знал той уличной беспричинной злости, которая, словно сжатая пружина, дожидаясь своей минуты, сидела в каждом из этих ребят. Наверное, его здорово излупили бы, жестоко унизили бы просто так, ни за что, а вернее, за то, что он чужак, не способный сейчас к защите. Наташа в конце концов была лишь предлогом. Борис чувствовал с презрением к самому себе, что один лишь вид этой гоп-компании — замурзанной, в кепках, натянутых на лоб, из-под которых выглядывали косые, мнимо блатные чубчики, — внушал ему физическое омерзение, гипнотизировал его, как кролика. Вот тут и появился Витька Буренков. Борис и раньше встречал его в Наташином дворе и считал его здешним. Витька, однако, здешним не был. Не был и чужим — стриженный под бокс, обутый в кирзовые сапоги.
Началось то, что на языке переулков и проходных дворов выразительно называлось в те годы «толковищем» — топтание на месте, хватание за грудки, козыряние неслыханными подворотными авторитетами. Витька сильно рисковал — Борис понимал, что ему нельзя ни отступить ни шагу, ни перейти определенной черты — и в том, и в другом случае вспыхнула бы драка, в которой одноклассникам наверняка несдобровать. И все-таки эти прыжки «над обрывом» завершились благополучно.
— Ты, что же, за фрайера этого держишь? — со всею возможной брезгливостью спросил у Витьки самый жадный до расправы малый, ткнув при этом Бориса пальцем.
— За кореша, — поправил Витька.
— Ну и оставайся со своим корешом, — парень, перед тем как увести свою компанию, натянул Борису на глаза его аккуратную ратиновую кепку с большим козырьком — «тушинским аэродромом». Наташа посмотрела на Буренкова признательно.
— Спасибо тебе, Витя.
Витька смутился, утратил свое дворовое мужество, улыбнулся странной улыбкой, извиняющейся и прощальной. Такой, как теперь.
— Слушай, — с энтузиазмом заговорил Борис, разливая по рюмкам остатки водки, — а помнишь, ты меня спас тогда?
— Когда же это? — переспросил Витька. — В доме семь, что ль? Скажешь тоже: спас! Было бы от кого спасать! Это ж так, бакланье, хулиганы…
— Ну, — засмеялся Борис, — кто бы ни были, а врезали прилично, да еще при даме, — он картинно сморщился.
— Ты ее встречаешь? — тихо спросил Витька.
— Кого, Наталью? Да что ты! — Борис всплеснул руками. — Это ж так было… грехи молодости, шепот, робкое дыхание. Даже не знаю, что она теперь делает.
— Врач она, — по-прежнему негромко сказал Витька, — квартира у них с мужем на Фрунзенской. Хороший парень, здоровый. Дочка у них лет семи, на нее очень похожа, ну, прямо дубликат, глаза такие же, знаешь, не просто синие, а будто размытые, ну вот как художники рисуют акварелью. Или вот еще мрамор такой бывает, с прожилками… А Наташка сама, ты знаешь, мало изменилась. Не как другие, не обабилась. Издали посмотреть, так просто девчонка, походка та же, и волосы так же поправляет, как в классе, на контрольной: губу оттопырит и дунет — смешно.
Зазвонил телефон.
— Боренька, тебя! — прокричала мать.
Борис извинился и вышел.
— Я, конечно, как всегда, не вовремя, — голос в трубке был взвинченный и обиженный, Борис даже поморщился, как от лимона.
— Ну, разумеется, Регина, — ответил он, я как раз принимаю сейчас одну балерину, и она для меня одного танцует «Весну священную». На музыку Стравинского.
— Господи, ну как ты можешь, как ты можешь, ты вообще когда-нибудь способен говорить серьезно? — голос в трубке звучал уже на грани истерики. Регина вообще была человеком, склонным к драматическим эффектам, как правило, несвоевременным, и это очень осложняло отношения с ней, однако Борис во время подобных сцен всякий раз испытывал вместе с раздражением и тщеславное чувство удовольствия. Потому что это все-таки лестно, черт возьми, когда красивая женщина звонит тебе что ни день, и осыпает тебя упреками, и чуть ли не руки на себя наложить собирается.
— Послушай, — начал Борис примирительным, успокаивающим тоном, устраиваясь при этом поудобнее в кресле и закинув ноги на журнальный столик. — Мы же с тобой договорились, что некоторое время не будем ни видеться, ни вообще терзать друг друга. Ты сама же решила, что это необходимо. Да, да. Ты знаешь к тому же, как много я сейчас работаю. И никуда вообще не хожу. Где меня видели? С кем? Ну перестань! Я, между прочим, не контролирую твои поступки с помощью твоих же подруг и не устраиваю за тобой слежки. Кстати, где ты была вчера вечером? Как же так дома, если я звонил тебе, и никто не снял трубки. Представь себе, все-таки позвонил. Хотя и дал зарок. Тоже ведь нервы…