— Вот золотые слова, — обрадовался я поддержке старого товарища, — чем не жених, зрелый мужчина около пятидесяти, не курящий, не пьющий и к тому времени, может быть, даже состоятельный. Представляешь, как это красиво: взять да и жениться на девушке, которую еще девчонкой держал на коленях?
Насколько легче рассуждать о себе самом в таком вот условно предположительном тоне, будто о выморочном литературном персонаже.
Тут, словно почувствовав, что речь идет о них, на пороге комнаты появились обе будущие невесты. Первоклассница Дуня уже немного стеснялась меня, вероятно, в ее сознании я и впрямь обретал волнующие и таинственные мужские черты. Зато младшая, Настя, тут же принялась скакать на одной ножке, взывая пронзительно к моему вниманию:
— Дядя Морозов, посмотри, как я прыгаю!
— Ну вы, подруги, — неумолимо произнес Павлик, — что что еще за разгул жизни? Передачи ваши закончились, усталые игрушки давно кемарят, то есть это… спят, а у вас как раз самый светский выход начался. Ну-ка, на счет «три» умываться и спать!
Кто бы мог подумать, что Павлик, первый в школе лентяй, завсегдатай «Камчатки», веселый бездельник, очаровательный шалопай, в любую минуту готовый к авантюре — сорваться ли с уроков, выпить ли пива на черном ходу, подраться ли с кем в переулке, просто так, ради спортивного интереса, — именно Павлик окажется таким вдохновенным и рачительным отцом. О, неисповедимые капризы педагогической музы! Угадав мои мысли, Павлик усмехнулся:
— Ты чего смотришь так, тоже мне наблюдатель жизни. С ними же нельзя иначе. Упусти момент, они тебе по такой линии пойдут… Ты вон на Настьку взгляни, три года всего, а уже готовый женский характер. И ложь, и лесть, и притворство. А то еще моду взяли — стучать друг на дружку, друг друга подзакладывать. С ангельским видом, из лучших побуждений. Представляешь, как это мне приятно. Мне, который фискалов всю жизнь давил, как класс… Так что разговор у меня с этими барышнями армейский. Школа выживания.
Девчонки, уловив в отцовском тоне отступление от непреклонной суровости, стали ластиться к Павлику, хныкать, кокетничать, и впрямь действуя по всем законам извечной женской логики. И столько прелести было в этих капризах, столько простодушного коварства, что я неожиданно вновь, как будто бы со стороны, подумал о своей судьбе — зачем я живу, кому от этого легче и теплее.
— Ну а как молодая-то, что ж не рассказываешь? — дав волю любопытству, поинтересовалась Татьяна. — Красивая хоть?
— Красивая, — ответил я не сразу. — Ты знаешь, я, кажется, только теперь это окончательно понял.
Татьяна захохотала.
— Я ж тебе говорила… ой не могу… сколько раз говорила. Будь проще и внимательнее гляди по сторонам.
В конце того дня в наш отдел заглянула Алена Навроцкая, как всегда безупречно элегантная, словно парижанка.
— Сергей Александрович, можно вас на минутку? — сугубо деловым тоном спросила она, не переступая порога.
Все наши девицы и дамы за своими кульманами и столами понимающе переглянулись. Я помедлил немного, делая вид, что мне чрезвычайно трудно оторваться от сметы проекта, потом отложил карандаш и не спеша вышел в коридор. От Алены по обыкновению чуть-чуть, как будто бы издали, веяло горьковатыми духами, она немного волновалась, но, впрочем, вполне владела собой.
— Сергей Александрович, — она улыбнулась, — будьте любезны пожаловать на мою свадьбу. В субботу, к четырем часам. Не опаздывайте.
Вот так, Сергей Александрович! Как раз тогда впервые за все время нашего знакомства Алена показалась мне почти красивой. Я поцеловал ей торжественно и почтительно руку и обещал, что непременно буду.
Итак, церемония приглашения состоялась, и я вернулся в нашу комнату. Слишком быстро вернулся, к разочарованию дам, они ожидали некоего сюжета, развития событий, может быть, даже выяснения отношений. Но в том-то и дело, что никаких отношений не было, была лишь внешняя видимость.
Впрочем, чего уж притворяться, основания для любопытства имелись, Алена была влюблена в меня некогда, вот ведь какая история! Почему в меня, по какому странному капризу, у нас в институте пруд пруди молодых специалистов, длинноногих и длинноволосых, причем изящно, изысканно длинноволосых, все-таки как-никак архитекторы и дизайнеры, выпускники почти художественных вузов. Есть выбор для пятикурсницы, пришедшей в наш НИИ на преддипломную практику. Бог ее знает, в силу каких обстоятельств она остановилась на мне. Я понимаю, что юной девушке может, даже должен, наверное, однажды понравиться солидный мужчина, но ведь то-то и оно, что этой самой солидности, основательности, или зрелости, назовем ее иначе, во мне ни на грош нет. Внутренне я ощущаю себя молодым человеком, ее ровесником, ничуть не удивлюсь, как говорит один мой приятель, если со двора крикнут: «Выходи с мячо-ом!»
Когда она меня заприметила, ума не приложу.
Впрочем, нет, роковую роль сыграло, надо думать, открытое обсуждение проекта издательства в центре города. Алена — человек серьезный, одержимый редкими для девушки таких лет профессиональными амбициями, вполне понятно, что дискуссии она внимала с благоговением. Я же, как назло, произнес там одну из самых бессмысленных своих речей.
«В защиту Секста Росса», как выражается наш сотрудник Юлиан Григорьевич, получивший образование в классической румынской гимназии города Черновцы. На самом же деле в защиту жилого дома начала века, который в соответствии с новым проектом намеревались снести, мотивируя это решение ничтожными художественными достоинствами старого здания. «Исторической и художественной ценности не представляет» — есть такая сакраментальная формулировка. Больше всего на свете я люблю русский модерн начала века, «сецессион», «ар нуво», «либерти», но не в этом суть. Если бы речь шла о ненавистном мне послевоенном ампире, я бы все равно взъерепенился. Потому что еще больше я ненавижу архитекторов, которые не умеют построить, пока предварительно чего-нибудь не сломают.
— Я не понимаю, что мы строим — ансамбль в столице или центральную усадьбу целинного совхоза? Там простора действительно хватает во все стороны. А здесь, куда ни ткни, то важнейший сосуд, то артерия, то нервное окончание, на котором жизнь висит, как на волоске. Не всякий хирург возьмется.
А нам хоть бы что, мы сплеча рубим, без колебаний и сомнений. И тут «не представляет ценности», и там — что направо, что налево. Откуда только такая уверенность берется, такая легкость суждений. Можно подумать, что сами мы создаем бессмертные шедевры… Между прочим, с такой точки зрения можно вырубить на земном шаре все деревья, кроме эвкалиптов и каких-нибудь баобабов. «Не представляет» — и все! В самом деле, какая художественная ценность в ольхе или осине? Для романса и то не годятся. Только вот жизнь потом среди экзотических несомненных шедевров сделается бесчеловечной. И пресной. Как в некоторых наших квартирах…
Подумайте, до чего мы только дошли: слово, звук, сотрясение воздуха стали надежнее камня. Вот мы полагаем, мы совершенно уверены, что сносим малоценное здание. Так, ерунду, пустяк, доходный дом начала века, собственность купца такого-то или генеральши такой-то — смешно вспомнить. А ведь мы материальный мир уничтожаем! Среду существования целых поколений русских людей. Целой эпохи — блоковской Незнакомки, скрябинской музыки, героинь Комиссаржевской… Представьте себе, что все это подлежит отмене только на том основании, что теперь существует новая поэзия или те «алло, мы ищем таланты!» по телевизору.
Ну и дальше в том же роде, жалкие интеллигентские слова. Однако они-то, судя по всему, и поразили Алену. Показались ей чрезвычайно смелыми, бог ее знает, поэтичными, нонконформистскими, как теперь принято говорить.
Во всяком случае, с тех пор она по делу и без дела зачастила в нашу комнату. Без дела большею частью. Приходила, садилась в единственное наше кресло, сложив изящно и скромно ноги, умопомрачительно длинные по случаю крохотной замшевой мини-юбки, и смотрела на меня круглыми удивленными глазами мультипликационного персонажа. Мужчины с сердечным стеснением отводили глаза от ее ног и еще успевали при этом состроить мне восхищенную сочувственную гримасу. Женщины, по моим расчетам, должны были осуждать Алену, однако они ее морально поддерживали. Намекая время от времени на мою слепоту и мнимое бессердечие. Они у нас вообще очень передовые личности, наши дамы, в вопросах моды чрезвычайные авангардистки, доверяют лишь проверенным первоисточникам, их споры о длине юбок напоминают представительную теоретическую конференцию — в их собственных туалетах ощутимо, однако, напряжение, натужность, собранная в комок воля, отчаянный вызов — и ретроградам, и семейному бюджету. Алена же одевается на уровне таких «мировых» стандартов, что о зависти или соревновании даже речи быть не может. Только восхищаться можно ею, приняв ее добровольно за совершенный и недосягаемый эталон элегантности. Вот чем, я думаю, объясняется то всеобщее сочувствие, каким окружили наши женщины Аленины порывы.
А я им не доверял. То есть, разумеется, трогали они меня, и самолюбию льстили, и в груди вдруг ни с того ни с сего как-то сладко щемило, но я себя постоянно одергивал. Не давал себе воли. Я боялся, я позорно трусил, откровенно говоря, уж слишком щедрым казался мне этот поворот судьбы и нелогичным. Я же всю жизнь пытаюсь нащупать в ее противоречиях и скачках закономерную логическую линию. Потом случился у нас в институте какой-то местный праздник — может быть, юбилей, а может, на пенсию кого-то провожали, — с дозволения начальства выпили шампанского, включили портативный магнитофон, был май, это я точно помню, теплый вечер стоял за окнами, верхнего света не зажигали, горели только две-три настольные лампы, от этого в присутственной нашей комнате создалась небывало интимная атмосфера. Алена вдруг подошла ко мне с отчаянным видом и пригласила танцевать. Я обнял ее за талию целомудренно и даже снисходительно немного, а она отважно, обмирая от собственного героизма, закинула мне руки за шею — я вдыхал запах ее волос и ощущал, как часто-часто бьется ее сердце.