Вновь, с милицейской методичностью мы обошли все парадные и черные ходы — пахло кошками, стиркой, столетней затхлостью неухоженных лестниц. Наконец в подъезде, именуемом, по сведениям Павлика, «белой лошадью», мы спустились по ступенькам длинной лестницы и уперлись в глухую, окованную железом дверь. Это был вход в газоубежище. Бог знает, какая строительная добросовестность оправдывала в конце прошлого века сооружение таких прочных, таких надежных подземелий — ведь даже в пятидесятые годы, когда перед гражданской обороной встали новые задачи, они сгодились для создания убежища нового типа. Хотя кому ведома надежность этих гипотетических укрытий?
Павлик подергал дверь, она была наглухо закрыта.
— Друзья мои, — с сарказмом самоубийцы произнес Лёсик, — ну и что из того, если вы прошибете лбом стенку? Что вы будете делать в пустом каземате? Искать инструкторов Осоавиахима, которые тридцать лет ждут ипритовых атак?
— Да нет, — в тон ему ответил Павлик, — ипритом и не пахнет. Вот портвейном, пожалуй! Слушай, — обратился он ко мне, — ты не помнишь, сюда есть какой-нибудь второй ход?
— Конечно, есть, — ответил я, — аварийный. Даже не ход, а лаз, в бетонную будку выведенный, в дворовом скверике. Только ведь он задраен наверняка.
— Тот-то задраен, о нем я тоже думал, — Павлик еще раз с остаточной надеждой надавил могучим плечом на дверь. — Надежно, как в подлодке. А больше никакого нет?
Я неуверенно пожал плечами.
— Понимаете, — продолжал Павлик, — я их летом на углу часто встречал, хиппов наших местных. Сколько раз. Выхожу на улицу в начале седьмого, кругом ни души, и вдруг, здравствуйте, товарищи, откуда ни возьмись вываливается шлеп-гвардия. Прямо к автомату с газировкой — умываться. Чистой, без сиропа морды ополаскивают. Два стакана — весь туалет. Я еще тогда подумал: наверняка у них где-то здесь база. Причем надежная — чтобы жильцы хая не подняли. Или чердак, или подвал.
— Ох, Паша, — сказал Лёсик, и лицо его сделалось жестоким, выпятилась нижняя губа, обозначились на щеках тугие твердые складки, глаза остекленели и сузились, — ох, Паша, если кого из них встретим, давить буду. Без разговоров глотки рвать.
— Спокойней, Леонид Борисович, — подмигнул мне Павлик, — чем крепче нервы, тем ближе цель. Это ж так, плоды чувств, а не зрелых, как говорится, педагогических раздумий. А Макаренко нас разве этому учил? Или этот, как его… Песталоцци?
— Постой, постой, — припомнил я, — вы знаете, надо снова выйти во двор…
— Кто бы спорил, — Павлик слегка подтолкнул меня вперед, — давай, старик, напрягай эмоциональную память, если уж логическая слабовата.
Во дворе я внимательно огляделся. Так, так. Вот там спуск в бывшее домоуправление, налево — в дворницкие, в которых размещается ныне какая-то игрушечная артель. Есть еще ход в овощной склад, где мы некогда воровали капусту, теперь это, кажется, кладовая парфюмерного магазина. А вот здесь, возле подворотни, одну минуту, ну, разумеется, здесь, находилась раньше котельная, а рядом с ней комната истопника Миши, приехавшего после войны из сожженной голодающей деревни, я его как сейчас помню, этого маленького трехжильного Мишу, и его крупную жену с мордовским неподвижным лицом, и ораву их замурзанных детей, которых мы дразнили за их деревенский выговор — «покасти», «теперича».
Я подошел к окну бывшей Мишиной комнаты, едва-едва поднимавшемуся верхней своей частью над уровнем асфальта, — стекол в окне уже не было, оно оказалось заколочено фанерным щитом. Неизвестно почему, в силу какой интуиции я присел на корточки и взялся рукой за этот щит. Он неожиданно легко подался и отодвинулся. Выходит, что окно в это нежилое ныне помещение было вовсе не заколочено, а просто заставлено листом фанеры. Я вытянул его на поверхность асфальта, а Павлик тут же направил в комнату пронзительно, раздражающе белый луч своего милицейского фонаря. Круглое яркое пятно высветило грязный дощатый пол, ободранные обои на стенах. Потом Павлик тщательно осветил потрескавшийся корявый подоконник.
— Вперед, — произнес он коротко и, согнувшись в три погибели, решительно полез в окно, я не на шутку удивился тому, как ловко втиснул он свое огромное тело в маленькое оконное отверстие, — видимо, сказалась все же армейская сноровка.
— Леонид Борисович! — крикнул Павлик уже из комнаты. — Ты не волнуйся, ради бога, побарражируй немного во дворе, а мы слазим… чует мое сердце…
Стараясь не запачкать пальто и брюки, ругая себя беспрестанно за неловкость и дурацкий авантюризм, я втиснулся кое-как в окно. В подвале уныло пахло плесенью, гнилые половицы скрипели под ногами.
— Да-а! Жилплощадь не самая завидная, — вздохнул Павлик, освещая сырые стены в потеках и зазеленевший потолок. — Вот уж когда не скажешь — жили люди!
— Только за голову схватишься, — сказал я, вспоминая наших товарищей, которые когда-то обитали в таких вот подвалах и даже в худших еще, потому что у некоторых из этих помещений окна выходили в подворотню или же в простенок между двумя четырехэтажными корпусами — дневного света там вообще быть не могло, как в шахте. Эта жизнь в подполье, с уборной в противоположном конце двора никого в те годы не поражала, даже жалоб особых не вызывала — что толку жаловаться. А сейчас ты строишь шестнадцати- и двадцатиэтажные дома с огромными окнами, с кафельными уборными, с лифтами, которые действуют автоматически, почти отчужденно от человека, будто какие-нибудь компьютеры, а люди все равно недовольны, они все равно изъявляют претензии, и они правы: это безответные годы терпения требуют теперь законной компенсации.
Павлик стоял посреди комнаты, расставив ноги и склонив задумчиво голову — и впрямь, ни дать ни взять легендарный литературно-телевизионный детектив, только трубки не хватало да еще корректного европейского макинтоша вместо ямщицкого тулупчика. Он уловил в полумраке мою усмешку, но произнес совершенно серьезно:
— Ты знаешь, этот щит в окне не случайно отодран, а потом так аккуратненько задвинут. И вообще у меня такое подозрение, что здесь недавно кто-то ошивался. Видишь, окурок. — Он указал лучом фонаря на обуглившийся слегка сигаретный фильтр и, как бы предвосхищая мои возражения, добавил: — Совсем свежий, смотри, даже не запылился. Кто-то тут бывает, старичок, кто-то сюда заходит совсем не по слесарному делу. Не по линии отопления.
— Какое уж там отопление, — согласился я, — весь район давно к городской теплоцентрали подключен. Котельная пустует.
— Вот это мы и проверим, — Павлик распахнул дверь, — проверим, как она пустует. — Мы направились в темноту, следуя за круглым пятном луча, который упирался то в кирпичные мокрые стены, а то в какие-то облезлые двери. За одной из них оказалась не котельная, а бывший угольный склад, тонкая пыль противно свербила в носу, мелкий уголь визгливо скрипел под ногами. Единственное окно этого помещения было прочно забрано кровельным железом.
Выбравшись в коридорчик, мы толкнулись в противоположную дверь. Вот тут уж и впрямь была некогда котельная, святая святых нашего перегруженного жильцами дома, к этому подвальному помещению с первых дней промозглой осени были постоянно обращены красноречивые взоры. До сих пор помню, как начинала однажды, в сырой и ветреный вечер, клокотать в толстых допотопных трубах вода, и от ее клокотанья светлели на кухне землистые соседские лица. А истопник Миша пускал нас иногда в свою заповедную обитель, и мы залезали на один из котлов, застеленный сверху овчинным полушубком, и мы возились на нем, как щенята, ощущая неведомое городским чахлым детям блаженство деревенской лежанки. Пока я предавался воспоминаниям, Павлик детально изучал пространство, что-то трогал, чем-то гремел. Луч его фонаря прыгал по стенам, вырывая внезапно из тьмы то сплетения труб, то печные заслонки, то какую-то ветошь, мешки, брезент.
— Эврика, — тоном провидца объявил Павлик, — тут-то она ему и сказала… Иди, иди сюда, смотри, что и требовалось доказать.
В дальнем углу котельной, закрытая от меня вторым котлом, находилась дверь. Не такая, как прежние, не дощатая, не окованная жестью, а самая настоящая, цельнометаллическая, с тяжелыми четырехгранными рукоятками, посредством которых она должна не просто запираться, но подгоняться, притираться, «задраиваться». Наивный «конец века», когда страховое общество «Россия» возвело наш дом с барскими, как тогда выражались, квартирами, не знал таких непроницаемых дверей, ими снабдила мирные здания нешуточная ядерная эпоха.
Павлик нажал на одну из этих рукояток и с напряжением толкнул дверь, она поддалась медленно, с металлическим ржавым скрипом.
— Прошу, граф, — торжественно, хотя и приглушенно, провозгласил Павлик, — вход рубль, выход два, как положено.
Мы шли по сравнительно чистому и сухому бетонному коридору, как и раньше освещая себе фонарем дорогу, ступали мы тихо и осторожно, потому что шаги наверняка должны были отдаваться в гулкой пустоте, неожиданно я осознал, что это не просто подвал и не просто котельная, это уже особая среда, ничуть не зависящая от тех обыкновенных квартир с телевизорами и книжными стеллажами, которые расположены над нею. После двух-трех поворотов среди глухих стен и плотно закрытых дверей я вдруг ощутил не то чтобы страх, но тягостное, навязчивое беспокойство.
Поразительно, так уже было однажды, лет двадцать, а может, восемнадцать назад. Мы шли с Павликом декабрьским вечером по нашей улице, и я испытал внезапно такую же вот навязчивую, неизъяснимую тревогу. Я догадался тогда, что причиной ее были назойливые, размеренные шаги, которые раздавались за нашими спинами. Вот ведь какое дело, улица была полна и встречного и попутного народу, и тем не менее как-то сразу сделалось очевидным, что шаги эти имеют к нам самое непосредственное отношение.
«Я тут двум фраерам на катке рыла начистил, — тихо сказал Павлик, — к девчонкам нашим приставали. Так они, наверное, права качать пришли, не иначе».
Мы пошли медленнее на всякий случай, шаги зазвучали реже. Самое обидное, что некуда было свернуть, чтобы оглядеться, а переулок свой мы уже миновали. Мы все же остановились разом, не в силах выносить неизвестность, и в ту же секунду нас обступили. Их было четверо, довольно-таки крепких и рослых парней, хотя несомненным силачом выглядел из них только один. Он же и был атаманом, сильной личностью, единственным опытным человеком в том деле, которое они замыслили. А замыслили они нас ограбить — не более не менее. Почему именно нас, по какой причине, до сих пор ума не приложу, правда, на Павлике было приличное по тем временам пальто, зато уж мой гардероб должен был гарантировать мне полнейшую безопасность во всех тогдашних проходных дворах и темных переулках. Скорее всего они были неопытные грабители, им необходимо было решиться — теперь или никогда, вот они нас и прихватили. На нашей собственной улице, в ста метрах от нашего родимого переулка, где в эти самые мгновения в каждой подворотне, как на посту, торчали с «Беломором» в зубах наши приятели, изнывающие от вынужденного безделья, свято верящие в кодекс уличной чести.