— Ничего, — быстро нашелся Шиндра, — перебьемся. Что ж поделаешь, приходится, как кротам, в подполье уходить, если на земле старшие товарищи дышать не дают — все места заняли!
Под джинсовой вдрызг истертой курткой он носил трикотажную майку — с портретом бородатого человека в толстых очках и в нимбе жестких курчавых волос — то ли очередной битовой суперзвезды, то ли латиноамериканского молодежного лидера.
— Так уж и все? — совершенно искренне изумился Павлик.
— Все, — жестко подтвердил Шиндра. — Куда ни ткнись, везде одно старье окопалось. Если кар приличный едет, наверняка в нем какой-нибудь лысый клиент сидит. Замазаться могу, на что хотите. Джинсы фирменные на зипперах, — поворотом кисти он изобразил движение «молнии» в роковом для штанов месте, — тоже расхватали. Им, видите ли, тоже хочется укрыть свои бледные ноги. Они не успели вовремя, они делали карьеру и подымали целину. А нам куда податься? Укажите, будьте любезны. Может, даже проводите… Во Дворец культуры мукомолов и железнодорожников. Рафаэль, ты пойдешь во Дворец культуры?
— А чего я там не видал? — протянул красавец безразличным голосом обитателя последней парты. — Что я там делать буду? — Он еще пришепетывал грациозно, и получалось вполне салонно «фто». — «Барыню» в танцевальном кружке плясать? Или лекции ихние слушать о любви и дружбе?
— Вот-вот. — Шиндра оскалился высокомерно и зло. — А мы уж как-нибудь без лекций. На практике…
Вся компания рассмеялась, но не очень громко, очевидно, только-только приходя в себя от испуга и догадываясь, что никакими официальными полномочиями мы не облечены.
— И вообще, — вдруг пожала плечами пренебрежительно одна из девиц, шатенка, — кому здесь не нравится, может уйти. Мы, кажется, никого сюда не приглашали.
Я взглянул на ее лицо, оно было довольно хорошенькое, нежное, свежее, будто бы акварелью написанное несколькими уверенными и в то же время небрежными мазками. «Клякса» назвал я ее про себя.
— Не очень-то вы гостеприимны, — вздохнул Павлик. — Ну что же, если помешали, простите, так уж вышло. Где вы собираетесь, чем занимаетесь, практикой или теорией, не мое дело — вы люди взрослые…
— Вот именно, — сказала обиженно еще одна девица, высокая, с хорошей, вполне сложившейся фигуркой. Щеки ее дышали жарким алым румянцем, казалось, к ним и прикоснуться нельзя — обожжешься, такое неистовое здоровье я видел лишь у вальяжных кустодиевских купчих. Она жевала резинку, и ленивая хамская пренебрежительность, неизбежно связанная с этим занятием, поразительно противоречила ее чинному крестьянскому лицу.
— Не перебивай, когда старшие говорят, — остановил ее Павлик и продолжал: — Вы сами за себя отвечаете, самим и разбираться пора, чего можно, чего нельзя… — Он запнулся на мгновенье, и я впервые уловил в его голосе что-то похожее на неуверенность.
Павлик помолчал еще секунду и, чувствуя с заметной досадой, что теряет почву под ногами, поспешил форсировать свою речь энергичной и мужественной интонацией:
— В общем так, ребята, делайте, что хотите, я вам не пенсионер-общественник из товарищеского суда, про непорочную свою юность рассказывать не стану. Тем более чего не было, того не было, — Павлик улыбнулся, — точнее сказать, всякое бывало, вспомнить есть о чем в более располагающей обстановке. А вы мне вот что скажите: тут один из дому слинял, три дня уже пропадает… в прямом смысле мальчишка, главный герой жизни — крокодил Гена…
— Смотрите, как трогательно, — Шиндра уже окончательно убедился, что визит наш носит сугубо частный характер, и потому совершенно осмелел, — отцовское сердце разбито, бедная мама рыдает, бабушка сандалии откидывает, — и в самом деле, мальчику пора мульти-пульти смотреть, а он сделал ноги, соскочил из-под родительского крова и, наверное, уже вошел в систему. Совсем не в ту, в какую хотели бы добрые родители. Сочувствую. Примите наши искренние соболезнования, поклон супруге и все такое прочее, но мы-то здесь при чем?
— Не гони картину, — устало, но властно перебил его Павлик, — сам понимаешь, при чем. Чего дурочку-то строить? Прекрасно знаете, о ком я говорю. О Борьке Полякове из дома три.
— Ой! — радостно вскрикнула третья девушка, тоже чрезвычайно симпатичная, просто все как на подбор — миленькая такая, тоненькая брюнетка, подстриженная под мальчика и на мальчика похожая, балованного, капризного. — Боря! Такой клевый мальчик! Просто прелесть. Прямо укусить хочется!
Девчонки расхохотались, теперь уже вновь своим привычным, ярмарочно-визгливым смехом.
— Заткнитесь, мочалки! — огрызнулся на них Шиндра. — Понимали бы что, твари позорные! «Прелесть, прелесть»!
Я даже подивился этой его мгновенной горловой ярости. Впрочем, она тут же и угасла.
— Мы, что же, по-вашему, дорогие товарищи, няньки? Старушки с бульваров — повторите дети «Анна унд Марта баден»? — Эти вопросы Шиндра задавал вполне уравновешенным, едва ли не рассудительным тоном. — Или, может быть, пионервожатые? Из старших классов? — Он мотнул своею жидкою гривой в сторону девиц, снова усевшихся на продавленное канапе. Кустодиевская, чуть подобрав свои изобильные ноги, так и фыркнула.
— Нашим гостям, видите ли, родительские чувства покоя не дают. Спать не могут наши дорогие гости, как бы с ребенком чего не вышло. Как бы ребенок раньше времени аттестата зрелости не получил!
Девчонки опять радостно взвизгнули, настолько определенно прозвучала последняя интонация.
— А вы никогда не интересовались, может, мальчику скучно? Вы вообще знаете, что это такое — скука, от которой только и остается — рвать когти куда глаза глядят?
— Отчего же это? — не слишком уверенно полюбопытствовал Павлик.
— А от всего. От уроков, от учителей, от фейсов их протокольных, от телевизоров, от дач в Малаховке! От всей вашей жизни, в которой ничего не происходит, хоть тресни, хоть волком вой! Все заранее известно, как расписание уроков. А больше всего от легенд! От воспоминаний бесконечных — мы воевали, мы голодали, мы любили — ну сколько еще можно? Ладно, я согласен, я верю, что все это было, только когда? В прошлую пятилетку? А может, в прошлом веке? А жизнь, как вы правильно понимаете, дается один раз. Мы сегодня живем, сегодня, теперь, сейчас! Понятно вам или нет? Нам вспоминать нечего, а ждать некогда!
— Это ясно, — просто согласился Павлик. — Я сам в вашем возрасте терпеть не мог, когда плешь проедают. Нотаций этих, нравоучений… Только так ведь тоже нельзя — чего сами не видели, того и знать не хотим. Нерасчетливо как-то получается. Глупо даже. И тоже ведь скучновато — никто не авторитет, стремиться некуда, все уже достигнуто, так выходит. Подвал, гитара, «бормотуха» вон за рубль двадцать и вечная молодость. А потом, извините меня, рассказы рассказам рознь. У нас во дворе дядя, например, Жора был, флотский товарищ, мариман классический… так он нам, тогда мелюзге еще, про оборону Одессы рассказывал, у меня до сих пор комок в горле стоит…
За дверью, в соседних комнатах послышались торопливые шаркающие шаги и тяжелое дыхание, прерывистое, надсадное, со свистом и хрипом. Через несколько секунд в комнату с ходу ввалился Лёсик, багровый, потный, в распахнутой шубе, правый рукав которой оказался вывожен в известке. Лёсик даже и не разобрался, по-моему, как следует, тут ли его сын или же нет, один лишь вид компании привел его в паническое неистовство.
— Паша! Ты с кем разговариваешь? С шелупонью этой? — дурным голосом, задыхаясь астматически, заблажил Лёсик. — Их же давить надо, хулиганье проклятое! Кончать на месте! А ты с ними ля-ля разводишь…
— Леонид Борисович, попридержи коней… — начал с досадой Павлик, но тот уже с былою и совершенно неожиданной ныне прытью бросился к Шиндре. Руки его тряслись, ярость хрипела в горле. Истошно завопили девчонки, а Шиндра пружинисто вскочил на ноги, согнулся по-борцовски и выставил впереди себя гитару:
— Отзынь, мужик, промеж рог заеду.
Лёсик и впрямь сделался похож на обезумевшего, загнанного быка, глаза его налились кровью, на губах пузырилась и пенилась слюна.
— Вы видите, что делается? — обернулся он к нам. — Это же бандит, штопорила форменный, ему же убить — раз плюнуть! Чего же вы встали, как просватанные? Их же брать надо немедленно, по одному и — в «четвертак»! Я луноход милицейский предупредил, поблизости крутится. Сдадим их через минуту в КПЗ, как миленькие, расколются…
— Сядь, Леонид Борисович, успокойся и сядь, — Павлик обхватил Полякова, тот вырывался, ерепенился, брызгал слюной, но вдруг утратил весь свой пыл и рухнул, тяжело дыша, на канапе, в одну секунду превратившись в разбитого, задавленного одышкой старика. Девицы сразу же брезгливо отодвинулись на другой конец дивана. А Шиндра все еще стоял в углу, держа гитару за гриф — испытанное дворовое оружие, — и на губах его змеилась надменная, торжествующая улыбка.
— Видели, до чего человек дошел, — будто бы даже извиняясь, сказал Павлик. — Как вы думаете, большая радость в его возрасте по подвалам шастать? Почешихи устраивать? Сын у человека пропал — вы хоть представить себе можете, что это такое?
— Рафаэль! — уже свойским обычным тоном, совершенно не замечая нас, произнес Шиндра. — Ты слышал, мой френд, у товарища горе. Нацеди ему стакан, пусть успокоится. — Он бросил взгляд на бутылку и тут же изобразил на лице глубочайшее огорчение. — Ах, ах, ах, что же я говорю, вино выпито. Какое разочарование! И гёрлы наши совершенно заскучали. Ну-ка, Рафаэль, слетай на плешку, надыбай еще керосину!
— Что ты, Шиндра, — немного испуганно возразил высокий юноша все с тем же изысканным пришепетыванием «фто ты», — ты же видишь, который час, где же я тебе достану. У меня и башлей-то нет.
— Фу, какой жаргон, — капризно поморщился предводитель, — «башлей»! Где ты только научился, таких порядочных родителей сын, такой красивой мамы. Копейки, мой френд, копейки! Пойди, где-нибудь попроси понастойчивей. Ты у нас юноша заметный, прелестный, как теперь говорят. Займи у маминого знакомого. У того фраера, который на белом «мерседесе» ездит. Давай, давай, не заставляй меня краснеть перед старшими това