— Ну хорошо, хорошо, — поспешил согласиться Сергей, женских слез он не переносил, а эти предполагаемые девчоночьи воспринимались им вполне как женские. Он вспомнил чьи-то, не то вычитанные однажды, не то слышанные где-то слова о том, что мужчина зависит от дочери, в сущности, так же, как от любовницы или жены, и отметил справедливость этого наблюдения.
Сговорившись с Дашкой о времени и месте их завтрашнего свидания и уже положив трубку, он сообразил, что бессознательно назначил именно тот перекресток возле Лужников, где некогда встречался с Дашкиной матерью.
— На свидание пойду, — традиционно насмешливым голосом сообщил Сергей, воротившись из комнаты в кухню, впрочем, для иронии имелись основания, он как бы подначивал Елену, все улики налицо — и звонок, и долгий разговор, — какой, в самом деле, смысл кривить душой?
На этот раз, однако, Елена пропустила мимо ушей неуклюжее Сергеево подстрекательство. Деловито убирала она со стола посуду, споласкивала ее под краном, в лице ее, миловидном, но до обиды, до злобы на самого себя, не дорогом ему и не родном, он различил какое-то незнакомое ему выражение, какую-то неведомую замкнутость и отчужденность. Похоже, что он переборщил со своим ехидством…
— Послушай, — начал он глуповатым тоном, каким всегда признаются в неудачных шутках и бестактных розыгрышах, — это ведь Дашка звонила, дочь моя… ты даже видела ее, по-моему.
— Нет, не видела, — спокойно ответила Елена, вытирая стол. Какая-то непривычная итоговость, законченность сквозила в ее движениях.
— Что ж в самом деле, — злился Сергей, — уж и дочь не имеет права человеку позвонить?
— Имеет, конечно, — опять как-то безлично и равнодушно признала Елена.
— Так в чем же дело? Что за повод спектакли устраивать?
— При чем тут спектакли, — еще два-три точных, выверенных движения, и уборка закончена, порядок наведен, — не спектакли, а жизнь. Грустная жизнь, Сережа.
— Какая есть, — пожал он плечами, сознавая при этом, что нельзя с женщиной, даже нелюбимой и нежеланной, но все же близкой, разговаривать таким тоном.
— Вот это правда, — Елена достала из сумки пудреницу и, глядя в зеркало, спросила, — только мне-то она за что, эта грусть?
Сергей молча отвел глаза.
— Что молчишь?
Сергей не знал еще, к чему она клонит, хотя о причине этого внезапного бунта трудно было не догадаться.
— Мне ведь ничего от тебя не нужно, — Елена закрыла пудреницу, — только теплоты, и ничего больше… Хотя бы немного. Но ты даже на это не способен.
Она смотрела на него тщательно подведенными, вполне, можно сказать, красивыми глазами, просто и грустно смотрела, все верно понимая и все же надеясь краем души, что сейчас он опровергнет ее слова.
Сергей не опроверг. Он был бестактно, патологически искренен и не умел, кляня себя за это, подсластить пилюлю. Раньше еще пытался, а теперь не мог физически, язык не поворачивался, прилипал к небу.
— Все верно, — утвердилась Елена в своих самых горьких предположениях и щелкнула запором сумки, словно подводя итог несостоявшемуся выяснению отношений. Впрочем, отчего же несостоявшемуся — все выяснилось.
Сергей поплелся вслед за Еленой в прихожую, неловко пытался ее удержать. Елена, не слушая резонов, переступила порог. Потом замерла на секунду, вновь раскрыла сумку и, вытащив связку ключей, сняла с кольца один из них.
— Возьми, пригодится дочери, — и скрылась за сомкнувшимися бесшумно дверями лифта.
Сергей постоял на пороге, прислушиваясь к гудению умчавшейся вниз кабины, — произошло то, что было неизбежно, что должно было произойти, чего он ждал с часу на час и на что никак не мог решиться. Радоваться надо было тому, что инициативу Елена взяла на себя, понятное дело, ей ведь важно было запомнить, что она сама, по собственной доброй воле совершила этот шаг, — облегченно вздыхать полагалось. Он и вздыхал, и долгожданное облегчение испытывал, больно оно уж смахивало на внезапную душевную пустоту. Не такую тоскливую и гибельную, какую ощущал он в давние годы, когда ни пить не мог, ни есть, ни ходить, ни сидеть, а только лежать пластом, уткнувшись лицом в пыльное покрывало тахты, — нет, слава богу, не такую, такой пустоты уж, верно, не дано ему было вновь пережить, однако же весьма на нее похожую.
Хлопотный день предстоял ему с самого утра, не столько делами занятый, сколько беготней, разъездами, мотанием по городу из конца в конец; Сергей даже пожалел, что дал себя уговорить, именно на сегодня назначив дочери встречу. В подмосковный совхоз отправился он затемно, тамошний коровник, механизированный и автоматизированный, будто новейший заводской цех, предстояло отснять, да так, разумеется, чтобы бетонные его бастионы и эскалаторная лента транспортера не торжеством голого техницизма воспринимались, а некой современной буколикой, обещающей в скором времени разливанное молочное изобилие. Не в пример некоторым своим коллегам, предпочитающим натуру выигрышную, праздничную, сенсационно притягательную — мировые чемпионаты, эстрадные конкурсы, премьеры и конгрессы, Сергей не пренебрегал производственными съемками и даже радость находил в том, что фотографирует тех самых людей, среди которых прошли его детство и юность, обыкновенных, в толпе друг от друга мало отличимых. Втайне он гордился, что наперекор этой житейской уравниловке умеет распознать их единственность и непохожесть; к тому же, уж совсем не признаваясь себе в этом, он находил безотчетное оправдание в том, что, уйдя насовсем из их будничной, раз и навсегда определившейся трудовой жизни, он все же, хоть каким-то боком, оказывался к ней причастен, останавливая на пленке ее мгновения.
Вот и на этот раз ему приглянулся председатель колхоза, молодой еще мужчина, года на три-четыре старше его самого, уже познавший власть и уже отчасти ею избалованный, точнее, кое-какими неотрывными от нее обстоятельствами, например, привычкой к публичности, к прессе и в то же время презрением к ним. Не этим, однако, оказался он интересен Сергею, а уверенной своею деловитостью, непоказной, неброской, зато с иронической российской смекалкой, которая больше всего проявляет себя в умении разбираться в людях. Хотелось думать, что и в Сергее председатель отчасти разобрался, во всяком случае, первоначальная насмешливость, нет-нет да и мелькавшая в председательском глазу, по мере общения сменилась тою особой мужскою доверительностью, какую Сергей знавал еще по работе в геологических экспедициях и ценил больше всех прочих проявлений симпатии. Вопреки ожиданиям, а вернее, благодаря вот этой исподволь возникшей солидарности, отснялся Сергей гораздо раньше, а главное — лучше, чем предполагал. То есть, разумеется, судить о том, какая вышла съемка, всерьез можно лишь в тот момент, когда просматриваешь придирчиво проявленную пленку, соображая при этом, каким образом напечатать тот или иной кадр, однако ощущение после работы тоже что-нибудь да значило. И, как всегда, параллельно этому отрадному ощущению, позволяющему Сергею хоть отчасти уважать самого себя, возникало чувство досады и недочета — только-только установилась некая связь с настоящей, неподдельной жизнью, только-только потекли между тобою и здешними людьми несомненные токи доверия и понимания, а уже надо торопиться, благодарить за помощь, укладывать свои вызывающие восхищенное почтение, тускло мерцающие японские причиндалы в поместительный кофр и — не поминайте лихом, до следующего свидания, карточки вышлю. По опыту всех своих прошлых многочисленных съемок он знал, что не пошедшие в печать снимки застрянут в шкафу в его лаборатории, на полках заваляются и отосланы никуда не будут, и все же в момент сердечного, почти дружеского уже прощанья совершенно искренне верил в то, что спустя две недели не забудет о своих героях и несостоявшихся друзьях. Должно быть, это душа его по нормальному человеческому свойству сопротивлялась той мимолетности, тому беспрестанному скольжению по поверхности жизни, к которым вынуждала его нынешняя профессия.
До свидания с дочерью он успел заскочить еще и в таксопарк, в котором работал когда-то, «Волга», списанная за изношенностью из рядов такси, была им куплена по твердой государственной цене при содействии его бывшего начальства. Сверхтвердая эта цена все равно выбила у Сергея твердую почву из-под ног, не только мобилизации всех средств потребовала, но и нерасчетливой распродажи кое-чего из домашнего имущества, так что Сергеева квартира, давно уже обжитая, вновь напоминала теперь странной своею опустелостью жилище новосела. Хуже всего, однако, что перекрашенная в серебристый благородный цвет, кое-как подновленная и подмарафеченная, бывшая таксистская «Волга» месяца не могла обойтись без ремонта, по крайней мере, без компетентной профилактики. Старая дружба со слесарями и механиками парка помогала, как водится, выйти из положения, однако же от существенных затрат не спасала. Вот и теперь пришлось отстегнуть знакомому слесарю десятку, да к тому же посулить ему художественное исполнение семейного его портрета. Со стыдом признавался себе Сергей, что уж этого-то нужного человека наверняка не упустит из виду, прибудет в его финскими гарнитурами обставленную квартиру для того, чтобы запечатлеть почтенную его родню на фоне арабского ковра и закарпатской чеканки.
Неуважительно сунув полученные деньги в задний карман джинсов, слесарь все же проявил себя совестливым человеком.
— Зря ты, Серега, за дешевизной погнался. Сам шоферил, должен понимать, в каком состоянии эти тачки списывают… Ты бы за те бабки, что в свою коломбину вбухал, шестую модель бы взял.
— «Мерседес», — в тон ему согласился Сергей.
— Не, — совершенно серьезно покачал головой слесарь, — на «мерседес» ты бы не потянул. Даже на списанный.
— Ладно, — Сергей уселся за руль в продавленное, издерганное хлесткой таксистской ездою кресло, — для меня и эта бандура хороша.
Слесарь поспешил загладить свою бестактность:
— Да нет, на вывеску-то она в порядке. Окраска — серебристая тень. Что ты, вполне фирменный кар.