Как всегда, в чужой квартире, из таких, в которые он никогда не попадал днем, струился сквозь табачную пелену интимный приглушенный свет; как всегда, со всех сторон, с книжных стенок и чуть ли не с потолка лилась обволакивающая душу музыка; и лица в полутьме, как всегда, белели какие-то полузнакомые, то есть лично ему незнакомые вовсе, но вроде бы примелькавшиеся по афишам, либо на телевизионном экране. И Марина, по обычаю, обрадовалась ему так неподдельно, словно в одиночестве, как Пенелопа, ждала его из дальней командировки. Однако в тот самый момент ее властно, с бесспорным правом удержал за руку крупный молодой мужчина — лицо его опять же показалось Сергею неуловимо знакомым, а коротко постриженные волосы удивили тем, что были, как у женщины, обесцвечены перекисью водорода. Марина с капризным жеманством хотела было вывернуться из рук мужчины, но он, не поддаваясь на ее уловки, с намеренной грубостью тянул ее за собой в глубь квартиры.
Злое, упрямое, капризное было у него лицо и в то же время по-детски недоуменное: как же так, веселая, лукавая, манящая, с чертовщинкой в глазу, то загадочно безмолвная, а то беспечная до дерзости женщина внезапно разыгрывала недотрогу, было от чего опешить. Только что хохотала беззаботно, радуясь шуткам, неуклюже прикрывающим намерение, или же намерениям, кое-как преподанным в виде шутки, глазами стреляла, поощряла безумства и вдруг — на́ тебе, она, видите ли, совершенно не по этому делу!
Вот тут Сергея и осенило! По мере приближения решающего момента, опомнившись и желая ускользнуть от неизбежной платы по векселям, бывшая возлюбленная его супруга как ни в чем не бывало вызывает его по телефону, словно личного шофера или, еще хуже, сутенера-телохранителя. Даже осознав всю постыдность отведенной ему роли, Сергей вынужден был ее исполнить. С отвращением, с омерзением к самому себе и, что противнее всего, с мимолетным, но внятным удовольствием. За него-то потом и корил он себя больше всего, за эти два четких, почти незаметных со стороны удара, какими он отключил Марининого кавалера. Кавалер сам нарывался и в преимуществе своем, точно так же, как и в своих правах, не сомневался ничуть. Наказать наглеца бог велел, и все равно; от презрения к самому себе Сергея мутило. Побитый ухажер, забыв начисто о недавней своей самоуверенной агрессивности, требовал вызвать милицию, его успокаивали, отпаивали корвалолом. Сергей увел Марину на улицу, ненавидя ее в этот момент не меньше, чем себя самого.
Что-то перевернулось в ту ночь. Он и на таксистскую свою деятельность, в которую уже втянулся, в которой уже познал кое-какие закономерности и секреты, взглянул в одно прекрасное утро совершенно другими глазами. И вновь, уж совершенно незаслуженно, с какою-то травмированной щепетильностью почувствовал себя бог знает кем: не то наемником, не то лакеем. В те дни и начались его мотания по свету, будто грех какой незамолимый или необоримый страх гнали его из дому: с геологами так с геологами, с охотниками так с охотниками, месяца три он даже собак дрессировал в киноэкспедиции.
На Камчатке, в окрестностях Мутновского вулкана, судьба свела его с человеком, каких он не встречал еще во время разнообразных своих странствий, хотя сталкивался, кажется, с кем угодно. Странный симбиоз являл новый знакомец собою даже наружно. Тут переплелись своеобразно профессия этого человека и его жизненное кредо. По профессии он был фотографом, умел общаться с людьми, посещал по роду службы собрания и зрелища всякого рода, знал толк в хорошей мужской одежде и в новинках техники; по натуре же оставался нелюдимым, больше всего в жизни любил природу, причем дикую, невозделанную, ту, в какой почти незаметно человеческое присутствие. Под старость напрочь отошел он от репортерской суеты, фотографировал только пейзажи для роскошно издаваемых альбомов — озера Карелии, реки Полярного Урала; в тот год он почти два месяца прожил в палатке возле потухшего кратера, день за днем, час за часом запечатлевая на сверхчувствительный «кодак» первые, едва заметные признаки вулканического пробуждения. Учеников старый фотограф не завел, последователей тоже; даже в самые свои рискованные путешествия в горы, на необитаемые острова он предпочитал отправляться в одиночку.
Сергей оказался едва ли не единственным человеком, ради которого он изменил своей естественной мизантропии. Сказать, что они сделались друзьями, было бы слишком сильно — они стали партнерами. А независимого от него партнера, самого́ не расположенного, кстати, кому-либо навязывать зависимость от себя, старик счел незазорным приохотить неназойливо к своей жизненной повадке, к чуть брезгливому одиночеству, к походному снаряжению лучших марок, к пустынной, не нуждающейся в человеке и равнодушной к нему красоте ледников, тундры, безжизненных утесов, о которые разбивается с налету океанская волна. Откровенно говоря, этой хладнокровной философии Сергей так и не постиг, она скорее сопротивление в нем вызывала, стихийное бессознательное противодействие живой теплой души, однако сдержанности и покою, умению держать людей на дистанции и самому дистанцию без нужды не сокращать она его научила. И к делу приставила, о котором он, как говорится, не мечтал ни сном ни духом, забавой его почитая, утехой дилетанта, которое и потом, долго еще по привычке рассматривал как очередное свое преходящее временное занятие. Известно, однако, что постоянное временных сооружений ничего на свете не бывает. Вот уже больше десяти лет работал Сергей фоторепортером.
В совершенном соответствии с материнским обыкновением Дашка явилась на свидание как раз в тот момент, когда ее уже решительно отчаивались дождаться. Сергей уже и двигатель включил, когда, бросив, единственно для очистки совести, прощальный взгляд в перспективу осенней улицы, тотчас же углядел там свое единственное дитя. Скорее особым отцовским инстинктом признал его, нежели просто глазом, — за те годы, что они не виделись, Дашка страшно вытянулась и вообще почти взрослой девушкой выглядела, разве что пренебрежительное неосознание некоторых несомненных своих достоинств заставляло видеть в ней все же подростка. Вопреки не то чтобы ожиданиям Сергея, а просто-напросто естественной его уверенности, одета Дашка была не ахти как, в какую-то поролоновую куртку мужского образца и в поношенные, вытертые во многих местах вельветовые брючки. Вид этой дочерней непрезентабельности внезапно кольнул Сергея в сердце, он вспомнил, как ее классная руководительница рекомендовала ему купить дочери приличные сапоги. Ему известно было, сколько сапоги эти стоят, и в сопоставлении с затратами и покупками своих собственных школьных лет такая сумма представлялась ему оскорбительной и бессмысленной. В эту минуту, однако, никакие финансовые соображения морального свойства не казались ему существенными. Нормальная родительская сердобольность, готовая на любые траты, мгновенно овладела им. Он даже устыдился того, что не купил дочери к моменту их свидания никакого подарка. Вот тут воспоминание о том, как расценила она однажды его сюрприз, слегка его отрезвило. К тому же Дашка подошла ближе, и, глядя на ее смазливое, такое типичное для ее поколения лицо, от дискотек неотделимое, от подростковых компаний, колготящихся возле кафе «Лира», Сергей уже с нарастающей трезвостью подумал о том, что, как у многих ее сверстников, у Дашки небрежная скудость одежды — вовсе не следствие материальных затруднений, скорее — поза, ритуал, вызов общественному вкусу, а чаще всего — родительскому благополучию.
— Привет, Артемов, — словно однокласснику, бросила ему Дашка неожиданно низким голосом.
— Привет, Артемова, — в тон ей ответил Сергей, со злорадством убеждаясь в своей догадке; грубоватость, «халпежность» у Дашки явно проистекала из принятой в ее кругу наперекор старшим хамоватой эстетики.
— Что же это за обычаи? — осведомился он, хладнокровно подставляя дочери щеку для поцелуя. — Назначаете свиданье, требуете встречи, а потом опаздываете почти на час. К репетитору, наверное, не опаздываете, — не родительским занудно-страдательным голосом произносил он эти замечания, а холодно бесстрастным, каким не упрекают, а выговаривают несостоятельному должнику или деловому партнеру. В наказание, все тем же равнодушно-привередливым тоном, он сообщил дочери, что собирался ради встречи повести ее куда-либо пообедать, но, поскольку она безбожно опоздала, времени у него теперь перед следующей съемкой в обрез, если хочет, может поведать ему о своей нужде по дороге.
Невольный его наставник на жизненном пути, уединенный фотограф и землепроходец, надо думать, одобрил бы про себя такую подходящую джентльмену бесстрастно-невозмутимую интонацию. Сергей и сам ей подивился: раньше, даже при особом желании, она никогда у него не выходила.
— Куда поедем? — поинтересовалась Дашка вроде бы вполне серьезно и даже уважительно, однако с едва различимой насмешкой, на которую у Сергея был особый нюх. — На завод? Или на свиноферму?
— Почему на свиноферму? — сделал вид, что недопонял Сергей.
— Ну как же? — невинно глядя ему в глаза, съязвила дочь, — это ведь твои обычные, как это называется… те мы…
— Совершенно верно, — подтвердил Сергей бесстрастно, — самые любимые. Только сейчас, к сожалению, тема другая. Поедешь?
— Смотри-ка, — присвистнула в ответ Дашка, непочтительно не придавая значения отцовской сухости, — даже не верится, что это «Волга»!
— Залезай, убедишься, — пригласил ее в машину Сергей, ему известно было, каким контрастом с внешним видом поражает пассажиров интерьер его машины, привести который в божеский вид он так и не собрался по нехватке средств и охоты.
Не дожидаясь повторного приглашения, Дашка проворно обежала машину и, плюхнувшись рядом с отцом, насмешливо огляделась по сторонам, ничего не упустив из виду — ни грязи под ногами, ни пепельниц, набитых смрадными окурками.
— Все вы такие, — с какой-то вовсе не девчачьей, а скорее уже женской подковыркой заявила она, — понтярщики. Снаружи блеск, фирма́, а внутри — родимое безобразие…