Стива чуть не разрыдался — настолько точно, хоть и безжалостно зло, была воспроизведена ситуация. Вполне заурядная, оказывается, он только теперь начал об этом догадываться, и догадка эта его потрясла. Галя, вдохновенно занятая в ванной своею внешностью, не без интереса в то же время прислушивалась к разговору на кухне. Сбивчивые Стивины слова при этом не отвлекали ее, напротив, странным образом сопровождали ее точные, раз и навсегда выверенные движения.
— Я непременно должен с нею поговорить. Пока еще не поздно. Пять минут, хотя бы пять минут! Она голову потеряла, я понимаю, я поговорю с ней, и туман рассеется. Я умею ее убеждать, в первый раз, что ли? Все встанет на свои места. Я должен их догнать.
— Вприпрыжку? — с невыносимым уже сарказмом поинтересовался Андрей.
— На твоей машине, — как всякий одержимый, Стива не допускал возражений. — Ты же адский водитель, мы их запросто догоним. А если и не догоним, то все равно найдем, я знаю все ее любимые места, куда ее все время тянет. Мне только увидеть ее с глазу на глаз, на пять минут, даже на три минуты… Или хоть письмо ей передать.
Галя тем временем вышла из ванной. Как певица на эстраду или манекенщица Дома моделей на «язык», вынесла себя в тесное пространство запущенной кухоньки одетая в светлое платье, военным стилем вдохновленное, африканской охотой сафари, с карманчиками, клапанами и погончиками. Волосы ее, будто из парикмахерской явилась, оказались тщательно уложены, глаза подведены.
— Как интересно, — произнесла она своим обычным, немного дурашливым тоном, всякое событие окружающей жизни воспринимая с точки зрения сенсационности. — Андрюша, ты когда-нибудь догонял убежавшую жену?
— Видишь ли, малыш, — неожиданно серьезно ответил хозяин дома, — у меня на этот счет другие принципы. Я считаю, что догонять никогда никого не следует. И уговаривать тоже.
Галя усмехнулась. Вдруг сделалось совершенно очевидно, что вовсе не так уж легкомысленна и беспечна в жизни эта юная нестеснительная женщина.
— То-то ты со своими принципами золотое место потерял.
— Я его не потерял, — взвился Андрей, вновь обнаруживая какую-то давнюю боль или обиду, — я его по собственной воле оставил. Это для тебя ошиваться на приемах и любезничать с «фирмой» — верх блаженства, а для меня — типичное холуйство! А я не холуем рожден!
— Ну конечно, — вполне невинно, а потому более язвительно согласилась Галя, — ты у нас рожден для науки! Мечтаешь в нее вернуться. Так что же не пойдешь к тому шефу, как его там, к доктору, членкору, которого о тебе предупредили? Тоже принципы не позволяют?
— Не позволяют, представь себе, — Андрей со злостью махнул рукой. — Но придется, видимо, поклониться. Не век же без дела сидеть!
Из всей этой яростной перепалки, не обращая внимания на тонкости и глубинные намеки, Стива усек лишь одно: Андрей пока свободен.
— Послушай, ведь за неделю дело твое все равно не решится. А я, если ее не найду, я не знаю, что с собой сделаю. Я с ума сойду! — Он умолк в отчаянье, но, вспомнив внезапно о материальной стороне вопроса, принялся заверять: — Денег хватит, не беспокойся… Беру на себя. И бензин, и все остальное… Мы же телевизор цветной собирались покупать.
Андрей молчал, то ли страстной этой просьбой подавленный, то ли Галиным неуместным напоминанием о том, как неважно складываются его дела.
Из деликатности, смущенный собственной непривычной настырностью, Стива вышел на балкон. Московская панорама открылась ему, силуэты новейших отечественных небоскребов, вылезших то тут, то там из гущи знакомых кварталов, купы развесистых, старых, быть может, вековых лип в увеселительном бывшем саду, который со всех сторон обступили, зажали, затерли ныне жилые, на широкую ногу построенные корпуса. Гладь патриархального пруда выглянула среди пожухлой зелени, а чуть дальше — утрамбованная толченым кирпичом площадка теннисного корта. Тугой, цокающий стук ракеток о мяч зазвучал в ушах. Не этот пыльный, запущенный городской корт предстал его взору, а какой-то иной — ухоженный, покрытый низко остриженной, тугой, несминаемой изумрудной травой, веселым, праздничным солнцем озаренный, окруженный нарядной толпой. Мужчина и женщина играли на нем, высокие, поджарые, как и положено фанатикам этой благородной игры, изящные, холеные, будто сошедшие с рекламного плаката всемирных фирм «Адидас» или «Пума». Партнера можно было увидеть лишь со спины, но и это позволяло догадаться, что игрок — не молодой человек, не юноша, а, что называется, зрелый мужчина. Зрелость сквозила в каждом его мощном и пластичном прыжке, обнаруживала себя в хорошо поставленном точном ударе. Лицо женщины возникло перед Стивиными глазами — прелестное и молодое, и вся она была молода, не девчачьей угловатой, но пленительной в любом движении молодостью самого женского цветения.
Галя из кухни бросила взгляд на Стиву, опершегося о перила балкона. При его росте такая рискованная поза вызывала нешуточную тревогу.
— Как бы не спланировал, — не то съязвила, не то всерьез обеспокоилась она. — Он что, действительно, твой старый друг?
— Друзья всегда старые, малыш, — ответил Андрей, стаскивая с себя халат. — Это только любовь всякий раз новая.
Потом он наспех брился в ванной, впопыхах оставлял порезы, словно десятиклассник, чертыхался и почти с ненавистью всматривался в свое заметно обрюзгшее, чужое лицо.
Все трое спустились во двор. Не ахти как велика была здешняя автостоянка, между чахлых кустов выгороженная и мусорных переполненных баков, однако и здесь Андреев «Москвич», поцарапанный, давно не мытый, выглядел вконец опустившимся существом, бог весть как затесавшимся в бодрую процветающую компанию. И внутри машины — ни намека на чехлы на лоснящихся сиденьях, под ногами какая-то хозяйственная либо техническая рухлядь, пепельницы забиты окурками.
— Следы благополучия, — вздохнул Андрей, злыми рывками пытаясь расшевелить не желавший запускаться двигатель. — Аккумулятор сел к чертям собачьим! Одно к одному. Что хозяин, что кар… А помнишь, — это уже к Стиве адресовалось, — как мы его в «Березке» брали? Я тогда только что из Египта вернулся…
Не исключено, что на Галю была рассчитана отчасти эта невольная элегия, но она ничуть не поддалась, чрезвычайно деловым, невосприимчивым к посторонним впечатлениям, даже туповатым слегка сделалось ее личико. Прямо перед собой смотрела, словно отгородившись от приятелей невидимым стеклом, на манер тех, что в допотопных роскошных машинах отделяли пассажиров от шофера, и время от времени выразительно поглядывала на часы.
Наконец они тронулись с места и по жарким, уже с утра ленивым улицам покатили в центр, где в учреждении с торжественным порталом служила Галя. Андрей приткнул свой «Москвич» поодаль от разноцветного, сияющего здешнего паркинга и вышел из машины проводить Галю до дверей. Корректной молодой дамой, воплощением делового и спортивного стиля выглядела теперь эта девушка, кто бы и подумал, что еще полчаса назад в мужской рубашке на голое тело сидела она в холостяцкой кухне и притворялась простодушной щебетушкой.
— Непременно заезжай к шефу, — строго наставляла она Андрея. — Ты же сам хотел, чтобы папа поговорил с ним, а теперь кочевряжишься? В какое положение ты ставишь папу?
— Хорошо, хорошо, заеду, — будто провинившийся ученик, соглашался Андрей.
— О друзьях заботишься, очень благородно, конечно, — через плечо Андрея она вдруг будто заново увидела Стиву: он тоже выбрался из машины и топтался в эту минуту посреди тротуара, неприкаянно и безнадежно, будто выгнанный из класса школьник, мешая спешащему потоку служащих.
— Он и вправду ее очень любит? — без малейшего перехода, совсем иным голосом спросила Галя.
Андрей даже не понял сначала, о ком речь, настолько внезапной была эта перемена.
— Кого? Кто? — недоумевал он. Потом, уловив направление ее взгляда, усмехнулся: — Наверное. Тех, кто не любит, не бросают.
Потом они со Стивой вновь катили по раскаленному городу. Надрывно, будто сердце инфарктника, захлебывался двигатель.
— Я все продумал, — в тон ему, задыхаясь, говорил Стива, — ночью было трудно, ночью меня обида душила. Горло перехватывала. Я, наверное, сам виноват. Да, да, не спорь, надо быть объективным. Я стал меньше ею интересоваться, ее делами, мыслями, душевным ее состоянием… Все проклятая диссертация, провались она пропадом, господи, да плевать надо было на все титулы и звания… Она почувствовала себя одинокой, вот что страшнее всего, правда?
Зная Стивин характер, Андрей терпеливо молчал, не возражал и не поддакивал, только иногда, будто прикусив язык, насмешливо и горько улыбался. А Стива, не замечая его улыбок, продолжал с упорством свихнувшегося:
— Ты понимаешь, ей, наверное, казалось, что это я ее покинул. Точно! Внутренне покинул, ясно, да? И она неосознанно потянулась к тому, кто рядом. Логично?
— Ни к черту аккумулятор, — выругался Андрей.
— Вот я и должен вернуться первым, понимаешь? Немедленно, теперь, пока не поздно. Пока это ее тяготение не обрело законченной формы. Пока она от меня еще не отвыкла…
— Да куда мы на этом катафалке попремся! — вдруг разозлился Андрей. — Тут до дому не знаешь, доедешь ли, а до моря… Весь двигатель надо перебирать, на это же неделя уйдет, минимум, да еще полторы недели в очереди настоишься!
— А Вовик? — с нежданной для него находчивостью напомнил Стива.
— Что Вовик?
— Неужели откажет? Ни за что не поверю.
Андрей с некоторым удивлением покосился на друга, покачал головой, словно совершая про себя некую переоценку давно знакомых обстоятельств, и резко крутанул руль направо, поскольку предстояло изменить маршрут.
Такие невзрачные, навечно пропахшие вчерашними щами, точки общепита, несмотря на вывеску «кафе», в расхожем просторечье именуют «забегаловками» и «гадюшниками», а иногда, по старой памяти, «голубыми дунаями». Трудно было вообразить, что у неуютного этого, неопрятного заведения, с липкими его столами и продавленными кособокими стульями, могут найтись свои приверженцы и завсегдатаи. Тем не менее они нашлись. И собрались, как всегда, за столиком возле просторного окна — несколько мужчин разного возраста, еще сохранившие в одежде и облике разрозненные черты кое-какой чинности и даже остаточного щегольства — почти все, например, были при галстуках и причесаны аккуратно, иногда на пробор — и вместе с тем отмеченные тою единой печатью неряшливости, какая присуща еще не спившимся окончательно, но регулярно пьющим людям. Нетрудно было домыслить, глядя на них, что с утра они испытывают, как правило, угрызения совести, обманывая самих себя, стараются навести марафет, смачивают волосы под краном, затягивают удавкой галстук, уже не обращая внимания на грязновато-седую щетину и на у́гольный воротничок рубашки.