Три «фугасные» бутылки портвейна торчали на столе, из четвертой разливал по стаканам вино молодой еще, хотя и оплывший заметно мужчина могучего телосложения. С первого взгляда можно было догадаться, что он и слывет самым значительным лицом в здешней компании, несмотря на то что нашлись бы тут «отдыхающие» и постарше. Как часто бывает, за столом закипал хоть и хмельной, но весьма принципиальный спор, не каких-то там мелких обид или претензий касающийся, но предметов высоких и в данном случае почти отвлеченных.
— Ты мне мозги не парь, — предупреждал могучий мужчина, обращаясь через стол к собутыльнику, пожилому уже гражданину несколько богемной внешности, седовласому, с пушистыми бачками, с кокетливым, хоть и несвежим платочком на шее, несомненному красавцу и пижону сороковых годов, — не парь мозги. Я про керченскую операцию капитально знаю. Не хуже Академии Генерального штаба. И про первый десант, и про второй. Меня это лично интересовало, понял, как бывшего маримана, хоть и с Балтийского флота. По этой линии подготовился.
— Ты подготовился, — иронизировал с достоинством бывший красавец, — а я воевал.
— Да кто же спорит-то? — возмутился богатырь. — Воевал он, герой Отечественной войны! Ты воевал-то в батальоне аэродромного обслуживания, на Карельском фронте, с сорок четвертого, сам говорил. А Керчь у нас где?
— Теперь все воевали, — подначил один из собутыльников.
— Не в этом дело, — обрезал его предводитель застолья, — кто воевал, тот воевал — закон. Вопрос — где воевал? А я, между прочим, не только литературу прорабатывал. Хотя библиотека… этих самых… военных мемуаров у меня в порядке! И наши маршалы, и ихние. Тоже, между прочим, соображали кой-чего насчет картошки дров поджарить. У меня, можно сказать, и личные впечатления. Я тут одному генералу «тачку» делал. — В лице, и в голосе у рассказчика появилась особая значительность, смягченная, впрочем, особой же доверительностью к друзьям. — Это же человек! Что ты! Непосредственный участник! Того самого! Эльтигенского десанта! Митридат врукопашную брал, смерть видел в упор, вот как я тебя. Можно ему верить или нет?
Тем временем Андрей и Стива, оставивши «Москвич» в переулке, входили в классический московский двор. Под старыми ветвистыми деревьями ступали они по асфальту, усеянному раньше срока сгоревшими от жары палыми листьями, мимо облупившегося особняка направлялись в дальний флигель, вовсе не видный из переулка.
Дверь, выходившую прямо на улицу, им открыла симпатичная, видная из себя женщина в домашнем ситцевом платье, с лицом расстроенным и недовольным.
— Явились не запылились. — Она, кажется, даже обрадовалась приходу гостей, в том смысле, что нашла наконец повод излить на кого-то бессильное свое раздражение. — Хороши товарищи!
— А чем плохи? — пытался отшутиться Андрей, спускаясь по трем скрипучим ступенькам в знакомую с детства квартиру. Странное это было жилье, в двадцатые годы оборудованное предприимчивым застройщиком из конюшни либо каретного сарая. О былом его предназначении напоминали крутые своды потолка да мощная кладка стен, заметная глазу в нишах окон. Старая, громоздкая, чуть ли не антикварная, по нынешним временам, мебель соседствовала здесь с небольшим токарным станком, книжный стеллаж от пола до потолка с разнообразнейшим набором слесарных, столярных и бог весть каких еще инструментов. Не сияло чистотой это определенно запущенное жилище, и о тонком хозяйском вкусе не очень-то свидетельствовало, если принять во внимание дешевенькие эстампы на стенах да наивные силуэты из гнутой проволоки, зато ощущалось тут нечто такое, что дороже любого комфорта и любой эстетики интерьера — тепло и обжитость прочного человеческого существования.
— «Чем плохи? Чем плохи?» — злилась хозяйка, противореча своею взвинченностью умиротворенности собственного дома. — А тем! Как все в порядке, вы все тут как тут, — то у вас премия, то защита, то просто так давно не собирались. А как все кувырком пошло, так вы и глаз не кажете! — Она даже всхлипнула от души, давая волю давней и неотвязной своей обиде.
— И тут не слава богу! — искренне подивился Андрей. — Вот уж думать не думал! Что за дела-то хоть? По дамской линии что-нибудь?
— Да ну тебя! — отмахнулась жена Вовика. — Только одно на уме! Да если бы это, стала бы я переживать! Испугалась я соперниц! Да в гробу я их видела!
— Учись, — заметил Андрей Стиве, — вот мудрый подход! Так что же все-таки стряслось? А, Маша?
— Спивается ваш товарищ, вот что, — совсем по-бабьи запричитала она, — как занялся этой автомобильной халтурой, так все и завертелось! В себя в бане приходят, а оттуда опять на бровях выползают… И главное — слова не скажи — у меня руки золотые! Да лучше бы они кривые были, прости господи, по крайней мере дома бы сидел, а не с алкашами в яме!
— Где, где? — недопонял Андрей.
— В «стекляшке» на углу. У них там целая гоп-компания подобралась, что ты! Любого на лечение отправлять можно, хоть сейчас…
Стива сомнительно покачал головой:
— Неужели так серьезно? У Вовика отличное здоровье всегда было…
— Здоровье и выручает! — никак не могла успокоиться Маша. — Другого уж давно бы ногами вперед вынесли.
Андрей устало опустился на венский стул, каких давно уже не осталось нигде, кроме разве сельских клубов, и еще раз обвел взглядом эту просторную, причудливо обставленную комнату. Ему и Стиве здесь все было почти родным, двадцать с лишним лет назад они все вместе делали здесь уроки, возились до потного изнеможения под утробное гудение пружин на этом вот, похожем на собор, диване, мастерили хитроумные, микроскопическим почерком исписанные шпаргалки, готовясь к экзаменам, а за тем круглым столом собирались всем классом, провожая товарища на флот. Перед самой первой разлукой, из многих, какие предстояли им в жизни. И он и Стива не раз меняли квартиры, переезжали, съезжались, разъезжались, а Вовик все это время жил в том же самом доме, в каком появился на свет, куда воротился июньским утром, отслужив во флоте четыре года, где женился и стал отцом семейства; быть может, потому и у них со Стивой в этих стенах, как в родительском, давно покинутом доме, отходила душа.
— Н-нда, — покачал головой Андрей, — пришли в эту благословенную обитель искать успокоения, а нашли сплошное расстройство. Что ты будешь делать?
Маша посмотрела на них с горькой бабьей снисходительностью.
— Вам-то от чего успокаиваться!
С ее точки зрения, они были несомненными баловнями судьбы.
— Это известно: чужую беду руками разведу, — согласился Андрей. — Мне действительно не от чего, у меня все в лучшем виде. Просто в изумительном! А вот от клиента, — он кивнул на Стиву, — жена ушла.
Стива при этих словах резко отвернулся к окну, а Маша всплеснула руками.
— Как ушла?! Надежда? Да бросьте вы. Вот это номер… Такая любовь. На вас же смотреть было одно удовольствие, — как ребенок, переключивши внимание, мгновенно забыла о собственных неприятностях. — А, может, просто поссорились, недоразумение какое-нибудь?
— Разве что почтовое, — вздохнул Стива, по-прежнему глядя в окно, — на, ознакомься, — и вытащил из заднего кармана джинсов затертую телеграмму.
— «Не жди», — последнюю фразу текста Маша повторила вслух, — господи, да как же можно? Как же можно не ждать?
— Можно, — сухо сказал Андрей. — Даже необходимо в некоторых случаях.
Слова эти прозвучали вполне безотносительно, но Стива по-своему понял содержащийся в них намек.
— Маня, — строго произнес он, — ты не думай, пожалуйста, что мы жаловаться пришли. Мы по делу.
— Да, господи, что я не понимаю, что ли, — известие о Стивином горе определенно помогло Маше взглянуть на свое расстройство другими глазами, — а хоть бы и жаловаться! Все равно правильно сделали! К кому же еще идти, как не к друзьям! Ты знаешь, ты только не молчи. У тебя ведь какой характер! Не стесняйся! Это молчание тебя с ума сведет. Ты выговорись!
— Я и говорю, — покорно кивнул Стива.
«Стекляшку» они нашли без труда. И компанию, где лидерствовал их школьный товарищ, различили среди многих, едва переступив здешний порог, — как раз под художественной вывеской о том, что приносить с собой и распивать строго воспрещается. Принципиальный спор на темы отечественной военной истории, судя по всему, уже иссякал, но из нестройного гула хмельной болтовни все же выделялись по тональности отдельные, то праведно-вопросительные, то старательно-авторитетные реплики.
— А Первым Украинским кто тогда командовал?
— У них уже «пантеры» тогда были, официально говорю.
— А Жуков как об этом пишет?
— Газы они побоялись использовать, фактически известно!
— Смотри-ка, — заметил Андрей, приближаясь к пирующим, — прямо заседание редколлегии военных мемуаров. — И обстановка, — он окинул взглядом застолье, — самая академическая.
— Какие люди! — Могучий мужчина, вокруг которого гоношился и голосил этот самодельный, дешевый праздник, совершенно искренне обрадовался друзьям. Он поднялся во весь свой гвардейский рост и обнял за шеи их обоих, точнее, не обнял, а, что называется, прихватил, как делал это, вероятно, еще в школе.
Стива и Андрей, по виду вполне крепкие ребята, совершенно потерялись в этих железных объятьях.
— Кончай, кончай! — обиженно протестовали они, страдая более всего по поводу утраты достоинства. — Перестань, Вовик, совсем обалдел, сколько раз тебе говорить!
Вовик не обижался, он только похохатывал довольно, озорным блеском сияли его глаза, даже удивительно, до чего этот грузный мужчина сделался похож в эти мгновенья на безалаберного и обаятельного школьного заводилу.
— А я уж на вас всесоюзный розыск объявил, — громко, на все заведение шутил Вовик, — по пять двенадцать за голову! Нормальный ход!
— Подорожали, — потирая занемевшую шею, заметил Стива, — раньше ты, кажется, два восемьдесят семь назначал.
— А я и повысить цену могу, — расплылся в улыбке Вовик, — десять двенадцать, например, годится? Или даже шестнадцать пятьдесят!