— К сожалению, именно теперь время неподходящее. Евгений Григорьевич срочно отозван на симпозиум.
— Бывает, — Андрей, не желая потерять лица, ничего на нем не изобразил. А в душе страшно затосковал от того, что предприятие, столько сил у него отнявшее, утраты самолюбия ему стоившее и прочих жертв, ни к чему конкретному не привело, а быть может, и вовсе провалилось.
— Вы не могли бы дать мне домашний телефон Евгения Григорьевича, — как-то неожиданно для самого себя попросил он, — вдруг он уже вернулся?
Откровенность просьбы, которую нельзя было признать вполне корректной, смутила доброжелательную эту даму, на мгновение она даже высокомерно-неприступной сделалась, соответствуя выражением лица строгому и рациональному дизайну приемной. Но только на мгновение. Взглянув с высоты своего ответственного поста на растерянное лицо Андрея, даже беззащитное почти, она совершенно непосредственно ощутила смысл пословицы о том, что сердце не камень. Вздохнула чуть лицемерно, сетуя на женскую слабость, и с улыбкой начертала на особом прямоугольничке белоснежной бумаги заветные цифры.
Сбегая по лестнице, Андрей с запоздалым ухарством вдруг подумал о том, что на щегольской этой карточке вполне мог бы уместиться и еще один телефонный номер.
Маша, не признаваясь себе в этом, была страшно довольна тем, что появление школьных друзей отвлекло мужа от новой его компании. Больше того, она бы сама с удовольствием накрыла им праздничную трапезу. Впрочем, перед дальней дорогой о застолье не могло быть и речи. Вот собрать кой-чего в дорогу, сухим, как говорится, пайком — это другое дело. Этим она с дорогой душой и занималась, насмешливо поглядывая тем не менее на мужниных товарищей:
— Ну и мужики пошли! И проводить-то по-человечески некому. Дожили, нечего сказать! Я вам кофе в термос налью, хорошо?
— Конечно, набуровь, чего спрашиваешь? — указывал Вовик. — Могла бы и лепешек каких заделать на скорую руку. Пусть лучше в лесочке где-нибудь перекусят, на природе, а не в шалманах этих придорожных.
— Ой-ой, кто бы говорил, сам-то давно ли, — не удержалась не поддеть мужа Маша и тут же прикусила язык, опасаясь сглазить свое нежданно обретенное семейное согласие.
— Да, провожатых действительно не густо, — признал Андрей, с пыхтением и чертыханием затягивая «молнию» на дорожной сумке. — Найдутся ли встречающие? Вот вопрос. — Он покосился на Стиву. — Не обижайся, это не к тебе относится.
— Почему же не ко мне? — пожал плечами Стива. — Именно ко мне. Но я не обижаюсь. Надька вечно меня упрекала за то, что я не способен на поступки. Диссертация, споры на кафедре, это ж для нее так… нечто умозрительное.
— Конечно, — Андрею явно нравилось подкалывать Стиву. — Вот теннис — это другое дело. Можно сказать, целая программа действий. Что ни удар, то решительный поступок.
— Пусть она узнает, что я тоже умею отражать удары, — в никуда пригрозил Стива.
— Давно бы пора, — одобрила его Маша. Как никто близко к сердцу принимала она его отчаяние. И волновалась за него искренне, по женскому, почти утраченному в нынешней суете милосердию. — Женщина никогда не должна быть уверена в твоей любви, — завернув плотно крышку термоса, она внимательно посмотрела на Стиву. — Неужели ты этого не знаешь? Слушай меня, сама баба, который уж год замужем. Обожай ее, как хочешь, с ума сходи, совершай эти самые свои поступки, но только не раскрывайся до конца, не показывай виду. Темни хоть немного, понятно? Не давай ей полной уверенности. А ты ведь как? Она тебе про луну скажет, что это солнце, и ты сразу же согласишься.
Стива кивал, справедливость Машиных слов одновременно и уязвляла его, и радовала, а отчаянная, вызывающая улыбка, вдруг озарявшая его поникшее лицо, убеждала всех окружающих друзей в том, что в первый же подходящий момент он сразу же забудет о всех этих благих намерениях и ни у кого на свете не оставит сомнений в своей любви.
Вовик при всей своей насмешливой грубости это отлично понимал.
— Нашла, кого учить. Когда он в Надьку втюрился, это ж не только ей заметно было, а всему прогрессивному человечеству. Их словно по ящику демонстрировали.
Довольный точным замечанием, он отправился на улицу, в последний раз проверить что-то в машине, поставленной у самых окон.
— Его и теперь будто на сцене показывают, — махнул рукой Андрей. — Вся Москва только и спрашивает, что это с бедным Стивом стряслось.
Он как-то нерешительно, совершенно не в своей манере, снял телефонную трубку:
— Коротенький звонок можно?
Глядя, как задумчиво, с промежутками, словно сомневаясь, стоит ли, набирает он номер, и Маша со Стивой пришли, разумеется, к выводу, что звонить он собирается женщине. Однако ничуть не игривым и непривычно зависимым голосом он попросил к аппарату Евгения Григорьевича.
— Простите, что беспокою… Да, да, по деловому вопросу. А когда будет? Неизвестно? — на том конце, надо думать, резко бросили трубку.
— Странно, — пожал плечами Андрей в смущении и растерянности, — нельзя сказать, чтобы очень деликатно… Ну и жизнь пошла!
В окно просунулась растрепанная голова Вовика:
— Ну, вы, участники пробега! Даю гарантию — две недели без починки! При условии, что не будете гнать. Семьдесят километров — нормальный ход.
Всей компанией выбрались на улицу, загрузили багажник кое-какими вещами, хозяйственную сумку с кустарным портретом Аллы Пугачевой, полную домашней снеди, приткнули на заднее сиденье. Обнялись от души на прощание. Отъезжавшие по-братски приложились к Машиной щеке.
— Ну вас, — взгрустнула она, — появятся раз в сто лет, чтобы тотчас смотаться к черту на рога.
— Ни пуха ни пера, мужики, — напутствовал Вовик друзей, когда они уже сидели в машине, — соблюдайте достоинство. Стива, усек? К тебе относится. Андрюха, ты его жучь чуть что, не давай распускаться.
Андрей изобразил на лице тонкое понимание обстоятельств: о чем речь, как говорится.
«Москвич» тронулся и медленно покатил, словно поплыл, по длинному двору, минуя арку, разнообразные флигеля и палисадники. Почему-то даже по внешнему впечатлению ясно было, что не ближний предстоит ему путь, что не на другой конец Москвы он направлялся, а, можно сказать, на край Отечества.
Вовик и Маша, как положено мужу и жене, плечом к плечу стояли у своих дверей и махали руками. Выезжая в переулок, автомобиль замедлил ход, он поворачивал, и затылки друзей исчезали из виду.
— Стой! — вдруг заорал Вовик; с легкостью, совершенно неожиданной в таком тяжелом мужчине, он промчался вихрем по двору и буквально уцепился за ручку отъезжающей машины.
— Стоп, мужики! Командора забыли! Вы уезжаете, а я остаюсь? Хреновина какая-то! В самом деле! Через полчаса соберусь, по-флотски! Всем стоять по местам, с якоря не сниматься! Мария только рада будет, что попал в надежные руки.
Путешествие в автомобиле не поездка и не прогулка, а именно путешествие в дальние края, да еще такое внезапное, непредвиденное: сорвались и рванули куда глаза глядят — возвращает душе забытую остроту чувств, восприимчивость и возбудимость — будто пыль сдувает с ее поверхности. Душа молодеет, солнце отражает, как в забытые почти годы юности, а совершенная неохватная воля ударяет в голову, как вино. Все, что осталось за спиной, не только дела и надоевшие хлопоты, но даже и быт, и связи, и обязательства, и родимый домашний уклад, — решительно все на свете на какое-то мгновение кажется вовсе несущественным, ошибочным и пресным. Жизнь, единственно достойная своего названия, представляется дорогой. Вот такой — бесконечной, бог весть куда ведущей, меняющей по собственной прихоти пейзажи и ландшафты.
Даже Стива, впервые за все это время как будто бы отвлекся от скорбных и мучительных своих мыслей. И у Андрея неотделимая от него кисловато-скептическая мина уступила место почти мечтательному выражению. О Вовике и говорить не приходится, он прямо-таки бушевал на заднем сиденье от переполнявших его эмоций, то ржал без видимой причины, то песню ни с того ни с сего пытался затянуть, то в виде дружеской ласки нешуточно лупил товарищей по плечам, и при всей своей внушительной солидности вновь поразительно походил на школьного толстяка-заводилу.
— Живем, мужики, а! Сидели на печи, парились, кисли, и вдруг с ходу — аля-улю! Свободный полет! Автономное плавание! Пишите письма! Мой адрес — Советский Союз! И ведь ни в жизнь бы не собрались, если бы не Надежда твоя благоверная! Я ей даже благодарен, прости, конечно, Стива…
Навстречу им неслись такие же легковушки — «Жигули» различных моделей, «Москвичи», старые и новые «Запорожцы», иногда несносимая «Волга» прежнего выпуска, тяжелая, будто танк, монументально возникала на горизонте. Это возвращались с юга отгулявшие отпускники, корзинами и фруктовой тарой загрузив до предела семейные свои экипажи, взгромоздив иногда на крыши перетянутые веревками палатки, тюки с неизвестным содержимым, а иногда и целые байдарки. Иностранные автобусы, расписанные картами трансъевропейских маршрутов, встречались по пути время от времени, туристы из-за огромных, подтененных синевой либо желтизной окон глядели отстраненно, будто рыбы из аквариума. Однако чаще всего мчались друзьям навстречу высокие КамАЗы с прицепами, эти караваны были не только мощны, но и быстроходны под стать легковым машинам, оттого, поравнявшись с ними на мгновение, дребезжащий «Москвич» едва ли не отлетал в сторону, сносимый воздушным потоком. Андрей в эти секунды чертыхался, с напряжением выравнивая руль.
— Стива ее тоже поблагодарит, если встретит, — бросил он Вовику через плечо, — что еще ему остается?
Стива встрепенулся, готовясь обидеться, но только вздохнул:
— Ты не хочешь меня понять…
Андрей, забыв о благоразумных предупреждениях, решительно давил на газ.
— Да что там понимать? — азарт шоссейной езды побуждал его к рисовке, к показной резкости и особому залихватскому тону. — Чего понимать? Тоже мне теория относительности! Знаешь, как сказал поэт: «На лестнице кричать «Вернись!» уже не надо». Понял? А ты на всю страну кричишь: «Надя! Ау? Где ты?!»