Неспешным, чуть ленивым шагом демонстрирующих себя людей компания, минуя всполошившегося было, но вовремя притихшего швейцара, вошла в ресторан. «Дым коромыслом» — эти простодушные, хотя и образные слова очень подходили для обозначения того, что творилось в его залах. Изысканный дизайн внешнего оформления окончательно растворился: музыканты неуловимо дворового вида, несмотря на белые пиджаки и огромные бабочки, настырно терзали свои гитары и надсадными голосами выкрикивали в микрофоны неуловимо неприличные слова каких-то особых, нигде более не исполняемых ресторанных песен. Толпа, а скорее даже куча людей, что характерно, не только молодых, но и в самом, что называется, зрелом возрасте, прыгала, скакала, тряслась, радела, бог знает что выкидывала в такт музыке и вразнобой с нею. Над столами, недоеденными блюдами уставленными, взвивалось тем временем отчаянное кокетство, перебиваемое выяснением отношений. К тому же невыразимое, однако же явное, будто табачный густеющий дым, предчувствие скандала повисло в воздухе.
— Послушайте, — поморщилась та самая девушка, что ехала со Стивой в одной машине, — ну чего мы здесь не видели? В этом вертепе? Мы же путешествуем на машинах, давайте соблюдать стиль — поедем в кемпинг.
Общество переглянулось. Очевидно было, что своеволию и вздорным желаниям этой девушки давно уже не удивлялись, и все же на этот раз она хватила через край.
— Маша, — стараясь соблюдать независимый по отношению к женским капризам иронический тон, ласково заговорил симпатичный блондин. — Я понимаю, конечно, единство стиля — прекрасная вещь, как архитектору тебе, разумеется, виднее, но не кажется ли тебе, что и в эклектике есть своя прелесть?
Но Маша умела настоять на своем.
— Ну да, — мнимо согласилась она, — особенно в тот момент, когда здесь начнется побоище. А оно начнется, можете не сомневаться. — Она раздраженно пожала плечами. — Нет, я все-таки не понимаю, стоило уезжать из ужасающей духоты для того, чтобы целый вечер проторчать в такой же самой духоте!
Через гостиничный мраморный холл она независимо направилась к выходу. Компания, с пониманием перемигиваясь и вздыхая, потянулась за ней. В чем она, несмотря на беззащитность своего взгляда, ничуть и не сомневалась.
Вдруг выяснилось, что Андрей совершенно неспособен вести машину ночью. Сперва он сам этому удивился: как ни говори, больше десяти лет за рулем, потом почувствовал полное свое бессилие, детское, нервное, истеричное, руки дрожат, и глаза слезятся от лучей встречных фар, липкий страх просочился ему под рубашку. Может, усталость была причиной внезапной этой, похожей на неумение неуверенности, может, отсутствие опыта, сам про себя Андрей сознавал, что, раскатывая лихо по городу, в любое время суток и в любом состоянии, к шоссейной долгой езде он, в сущности, совсем не был приучен. Потому и плутал теперь во тьме, как щенок, не в состоянии разыскать пристанища, потому и проклинал тот час, когда, поддавшись на уговоры одуревшего товарища, отправился в это бессмысленное и бестолковое путешествие.
— Еще пять минут такой езды — и привет родителям, — бормотал он зло и в то же время отрешенно, сбитый с толку и подавленный гибельным сиянием несущихся прямо на него огней. — Загнемся в канаве. И за что, самое главное? Из-за кого? Из-за болвана, от которого жена убежала! Так, может, ее не ругать надо, а жалеть, что она раньше этого не сделала!
— Не дрейфь, Андрюха! — вовсе не сочувствуя водителю и не разделяя внутренней его дрожи, гоготал Вовик. — Прорвемся, гадом мне быть!
— Куда прорвемся? — злился замотанный Андрей. — Как бы на тот свет не прорваться! Понесла меня нелегкая!
— Да ладно ныть-то! — Вовик окончательно раздухарился. — Раскис совсем, мастер. Ну-ка тормозни, я сам за руль сяду, раз ты такой впечатлительный.
Андрей даже не удостоил ответом такое нелепое предложение. Тогда Вовик через его плечо с заднего своего сиденья полез к ручному тормозу, уже никакого сомнения не оставляя другу о природе своего воодушевления.
— Дай-ка мне! Я вас катаю!
— Нажрался! — в отчаянии изумился Андрей, даже о своих водительских муках забыв. — Но где? Каким образом? У нас же ни грамма с собой! Вот уж действительно свинья грязи найдет!
— Ах, свинья! — оскорбился Вовик. — А ну тормози, к чертовой матери! — Он распахнул на ходу дверцу. — Тоже мне, товарищи! В гробу я видал таких товарищей!
Андрей резко остановил машину, выскочил на шоссе, замахал руками, заорал что есть мочи:
— Вова, вернись! Не сходи с ума!
Потом в сердцах грохнул кулаком по капоту ни в чем не повинного «Москвича»:
— С кем связался?..
Уже не злоба владела им, не раздражение, а просто отчаяние, совершенное и бурное, какого он, сорокалетний мужик, чего только не повидавший в жизни, не переживал с самого детства. Решительно не понимал он теперь, что ему делать, куда ехать, где искать товарищей. Старая дружба расползалась на глазах, словно ветхая, хоть и любимая рубаха, ткань выносилась, протерлась, провалилась, заплату не на чем укрепить.
Андрей курил, прислонившись к поржавевшей, побитой своей машине и с горечью думал о том, что ничего не надо фетишизировать, ни старых домов, ни былых привязанностей, все это романтизм и слюнтяйство, жить имеет смысл только настоящим, этим часом, этой минутой, не забегая вперед надеждой и уж особенно не поддаваясь ностальгической эйфории, от которой одно расстройство. Из тьмы, из непроглядной августовской ночи, пахнущей полевой сыростью и безлюдьем, как ни в чем не бывало возник Вовик.
— Ну ты, трезвенник! Поворот-то на кемпинг давно проехали!
Компания, вслед за Машей вышедшая из гостиницы, в последний раз приостановилась на широких маршах гранитной лестницы под взметенным, подобно крылу доисторической птицы, козырьком фронтона.
— Подумайте, — все еще не теряя надежды, воззвал к общему благоразумию обладатель изящной бородки, — через час, максимум через полтора примем горячую ванну, сядем в кресла, выпьем виски со льдом…
Немалый вкус к налаженной жизни, к несложным, но таким притягательным ее благам выдавали эти слова, а еще больше тон, каким были они произнесены, почти вдохновенный в задушевной своей заботливой убедительности. Однако даже упоминание о ванне не заставило Машу переменить намерение.
— Господи! — заговорила она с каким-то подозрительным энтузиазмом, — я с самого детства не сидела у костра, не ночевала в палатке! С пионерского лагеря в Балабанове, честное слово! Какого черта, я поехала на машине, если это невозможно? Полетела бы лучше самолетом!
Удивленные такою нежданной тягой к радостям походного бытия, мужчины лишь одно поняли в точности — перебороть бабью взбалмошность невозможно. И с досадой отперли машины.
После поворота в соответствии с указателем, изображающим графически палатку, а также скрещенные ложку и вилку, у Андрея отлегло от сердца. Шоссе в этом месте, подобно городскому проспекту, освещалось фонарями, их воспаленно желтый свет действовал на него успокаивающе. К тому же встречные фары не слепили его больше, в эту пору из кемпинга уже никто не выезжал. Включив дальний свет, Андрей еще метров за сто до конца пути разглядел среди кустарника и редких деревьев долгожданную арку приюта для путешествующих автомобилистов. Одинокая долговязая фигура маялась возле замкнутых на засов железных ворот. Разумеется, это был Стива.
— Боюсь, парни, пристанища мы здесь не найдем, — произнес он, опережая возможные упреки, чрезвычайно озабоченно, словно полдня назад только за тем и покинул приятелей, чтобы прибыть в кемпинг в качестве квартирмейстера. — Им даже интуристов девать некуда. — В этих словах, а также в суетливых его движениях улавливалась просьба о снисхождении, — не себе, нет, — а местным работникам, обремененным непосильной задачей приютить всех путешествующих по российским дорогам.
— Интуристов… — проворчал Вовик, с кряхтеньем вылезая из машины. — Ты за них не беспокойся, вон они в каких хоромах разъезжают, с собственным сортиром. — Он мотнул головой в сторону расположившихся за забором караванов, домов на колесах, окна которых, зашторенные цветными занавесками, светились в этот поздний час безмятежным покоем бытия.
— Так ты точно знаешь, что мест нет? — спросил он, глядя мимо Стивы.
Тот виновато развел руками, на этот раз как бы извиняясь перед товарищами за странности своего поведения. И еще как бы оберегая их от бесполезной траты сил и нервов в переговорах со здешней администрацией. Вовик, однако, не внял этому дружескому предостережению, этой чистосердечной заботе и по дощатым, скрипучим ступеням поднялся в контору кемпинга.
Небольшая, дачного вида комната, обклеенная пронзительными плакатами с видами Байкала, Черного моря и волжских просторов, несмотря на позднее время, битком была набита. Можно было подумать, что со всех окрестных полей и лесов, опустевших к ночи, собрались сюда жаждущие покоя и ночлега. Автотуристы — народ хоть и задерганный, однако же большею частью зрелый, солидный, профессорского либо ответственно чиновного вида, не просили и не спорили, а прямо-таки официальные заявления делали протокольными голосами и, неприязненно толкаясь, совали мужчине, сидящему за деревянным барьером, похожим на те, что бывают в отделении милиции, свои, надо полагать, внушительные документы. В вишневых и бордовых сафьяновых книжечках.
Вовик не мог, да и не хотел с ними соперничать. К тому же престижная суета, особо нелепая в дощатом бараке, вызывала у него, подобно любой другой, презрение и насмешку. Протиснувшись тем не менее поближе к заветному барьеру, он прислонился к стене и принялся спокойно и терпеливо изучать сложившуюся обстановку. И быстро понял, например, что суховатого мужика за барьером с морщинистым жестким лицом бывшего взводного командира, не пугают угрозы и растрогать не в состоянии никакие жалостливые слова.
— Не в моих силах… Ничем не могу помочь… Можете жаловаться… — отвечал он невозмутимо, отбивая самые настойчивые притязания и успевая наверняка с одного взгляда разобраться в мандатах, которыми перед его носом потрясали и которыми он столь демонстративно пренебрегал.