— Ясно, — Андрей подвел черту своему любопытству, — знамение времени — магия успеха. Преуспел — значит молодец! Чего, в самом деле, разбираться, каким образом!
— Да он же просто жулик, этот ваш, как его… Валерий Петрович, — брякнул вдруг прямолинейный Вовик, — его же заметут, как пить дать, рано или поздно!
— Ну, во-первых, скорее уж поздно, чем рано, — поморщился юмористически бородач. — А во-вторых, фу… какие это вы слова говорите, даже странно слышать.
— Действительно, — поддержал его артист, разом переставший играть и петь. — Почему-то считается, что человек непременно должен родиться художником, поэтом, избранником муз… Что за снобизм, ей-богу! А если его другие музы избрали или богини, я уж не знаю, как их назвать; короче, те, которые покровительствуют деловым, практическим людям, авантюристам, нефтяным королям… Чего же тут стесняться?
И тут же подтвердил свой риторический вопрос особо чувствительным, почти что надрывным перебором.
— Значит, и тут нас в ы б и р а ю т, — вздохнул подавленный Андрей, — бедные, мы бедные…
Симпатичный блондин неожиданно вздрогнул, как будто именно к нему относились эти слова, как будто некий намек различил он в них, и, не заботясь больше о том, чтобы скрыть смятение, вскочил на ноги.
Стива и Маша сидели на коряге почти рядом. Издали можно было даже заподозрить, что разговор их принял какой-либо чересчур личный оборот. В сущности, так оно и было. Однако в самом невинном смысле.
— Вы не первая, — так и не желая взглянуть на собеседницу, произнес Стива, будто и не к ней обращался, а просто размышлял вслух, — мне все говорят: выброси из сердца… Правильно, и я бы так советовал, что еще скажешь… Ну вот, соберусь я с силами, выброшу, выжгу… и что дальше? Что останется-то? Пустота? Абсолютный вакуум? Вот чего я боюсь. Как же тогда жить?
— Природа не терпит пустоты, — весело объявила Маша, — она ее неизбежно заполняет.
Стива впервые внимательно посмотрел на девушку:
— Опять судите по собственному опыту? А он, к сожалению, имеет ограниченное значение.
Сверху послышался шорох шагов, потом прозвучал вежливый, чуть насмешливый голос:
— Какая трогательная картина! Я не помешал?
Прыжок на влажный песок отозвался глухим шмякающим звуком. Симпатичный блондин разом вырос перед сидящими, пружинистый, словно гимнаст, совершивший двойное сальто или какой-нибудь, бог его знает, соскок с брусьев, прогнувшись.
Стива смутился ужасно, до неприличия, будто и впрямь ощущал перед хозяином «Жигулей» какую-то вину:
— Нет-нет, что вы? Чему вы можете помешать?
— Я уж не знаю, — голос решительного этого человека звучал все изысканнее и все язвительнее, — понятия не имею, чему в таких случаях мешают, а, Маша?
— Тебе виднее, — отзвук давней непрощенной обиды проскользнул в ее тоне, — это ведь ты из себя выходишь, если кто-нибудь забредет к тебе без звонка.
— Вот и поспорь с женщиной, — симпатичный блондин, взывая к Стивиному сочувствию, беспомощно развел руками. — У них всегда готов встречный упрек. Встречная претензия, которую, между прочим, давно бы уже пора предать забвению. А приходить без звонка, — он посмотрел Маше прямо в глаза, — и вправду бестактно. Даже убежав из больницы.
— Поверьте, — все еще не преодолев внутренней скованности, оправдывался Стива, — ваши, как бы это сказать… сомнения, что ли… совершенно лишены почвы.
— Да я и не сомневаюсь, — блондин вдруг совершенно откровенно окинул Стиву оценивающим взглядом, — какая, в самом деле, может быть почва?
Властным, покоряющим движением, уже никакого внимания не обращая на Стиву, он обнял Машу за плечи:
— Пойдемте, радость моя. Нам тут п о к о и уступили — королевские, на полторы персоны.
С хозяйским сознанием своего права и с хозяйской же осмотрительностью повел он девушку вверх по откосу. В походке ее, в опустившихся плечах Стиве почудилась покорность, бабья, нерассуждающая, привычная. Странно, он мог поклясться, что чувство, промелькнувшее в его душе при виде такого обидного послушания, могло бы считаться в сто раз уменьшенной копией той смертельной тоски, какую испытал он, получив телеграмму от пропавшей жены.
Все душное, тяжкое лето мечтали в Москве о таком вот пасмурном, зябком рассвете, но, проехавши более семисот километров на юг, проснулись с ощущением неуюта и разочарования в жизни. На похмелье было похоже это состояние, не по причине выпитого накануне — выпили самые пустяки, а по сути, по ощущению: кончился вчерашний праздник, споры, страсти, нервная веселая взвинченность — все это осталось за плечами, в угаре дотла прогоревших чувств. Предстоял осмотр машин, копание в двигателе, заправка, отъезд — опять же работа. Вовик как человек, наиболее к ней привычный, поднялся раньше всех, тем более что ночевал он в спальном мешке прямо на пожухлой, полувытоптанной траве. По флотскому своему обыкновению, а также по свойству тех выпивающих людей, которых с утра тяготит смутная тень вины, он немедленно занялся внутренним своим самочувствием, помахал для зарядки руками, поприседал, покряхтел, поухал и тут же затеял бриться. Вот так вот, с намыленными щеками и с опасной бритвой, источенной до узкой полоски, в руке принялся он подымать товарищей. Спали они в машине, скорчившись кое-как на разложенных сиденьях.
— Подъем, выходи в шинелях строиться! — никого не стесняясь, зычным боцманским голосом орал Вовик и продолжал при этом бриться, пугающе взмахивая время от времени убийственным клинком, то ли для того, чтобы стряхнуть с него, пену, то ли затем, чтобы сопроводить свою команду решительным воинским жестом.
— Вот глотка-то луженая, — ругался мятый со сна Андрей, у которого от тесноты и неудобной позы свело руку и ногу, — как с тобой жена живет, понять не могу; от таких, как ты, бегать нужно, а не от этого простогландина, — он мотнул головой в сторону Стивы. Тот сидел на корточках перед дорожной сумкой и рылся в ней судорожно и растерянно, что-то искал и не мог найти. Оказалось, электробритву. Вылетали на свет божий рубашки не самого модного покроя, майки, прочие предметы, не рассчитанные на всеобщее обозрение.
— Вовик, где же она… — бормотал Стива обиженно, — вот, черт возьми, неужели забыл, ты не знаешь, какое здесь напряжение? Хотя ты бреешься по-старому…
— Не по-старому, а по-настоящему, — Вовик картинно поднял вверх опасное лезвие бритвы. — Золлингеновская сталь. Клеймо — два мальчика. Благородный мужской предмет, учтите это, студент. А напряжение — двести двадцать, можешь не сомневаться.
С этими словами, все так же уверенно проводя бритвой по щеке, а потом решительно стряхивая с лезвия пену, он направился к «Ладам», возле которых уже хлопотали хозяева, с тем особым утренним водительским раздражением, какое вызывает у пассажиров почтительность, отчасти похожую на подобострастие. Может, поэтому девушки с какой-то особой молчаливой расторопностью соображали завтрак, что-то такое быстро-быстро резали, мазали, кипятили на скорую руку, вообще проявляли себя умелыми, преданными хозяйками, к некоторому даже удивлению Вовика, который с первого взгляда определил их про себя как подруг «фраеров», тех, что во время ремонта машины неизвестно на что куксятся, капризничают и страдают от того, что понапрасну якобы теряют время.
— Консультации не требуется? — полюбопытствовал Вовик тем одновременно пренебрежительным и покровительственным тоном, каким привык разговаривать со своими клиентами, а вот с такими, «центровыми» и наверняка денежными, в особенности.
— Не думаю, — принимая игру, ответил ему симпатичный блондин, ему, видно, хорошо знакома была панибратски-хамоватая манера вольного автомобильного сервиса, и он умел не потерять лица перед ее насмешливым напором. Он окинул Вовика не то чтобы вызывающим, но свойским, всепонимающим взглядом и широким жестом пригласил его, а в его лице — и обоих его друзей, к столу.
Стива, заподозрив, что Маша будто бы специально для него наливает кофе в большую кружку, отвел глаза и преувеличенно затряс головой:
— Спасибо, еще не хочется.
Андрей тоже дипломатично отказался, сославшись на совершенное отсутствие аппетита в столь ранний час. Лишь Вовик, далекий от дипломатии и незнакомый с отсутствием аппетита по соображениям времени, принял из Машиных рук ту самую большую кружку. И при этом еще покосился с грустью во взоре на недопитую бутылку коньяка, которую вроде бы вовсе невинно показывал ему артист. По счастью, Андрей, уже сидя в машине, подал вдруг ни с того ни с сего долгий нервный сигнал. Вовик резонно принял его на свой счет и соблазн скрепя сердце преодолел.
— Не надоел еще «Москвич»? — запросто, как автомобилист у автомобилиста, поинтересовался у Андрея симпатичный блондин, резким и точным вращением руля разворачивая свою приемистую «Ладу». — А то мне моя «коломбина» уже опостылела, — признался он уж и вовсе по-дружески.
— Что так? — вежливо удивился Андрей. — Вы же на ней и десяти тысяч не прошли.
— И проходить не намерен. Бог с ней, куда ни плюнь, сплошные «Жигули», даже неудобно. Вернемся с юга, уступлю какому-нибудь сыну Кавказа. Пора серьезный кар водить, как у солидных людей.
— У Валерия Петровича? — невинно осведомился Андрей.
— Совершенно верно, — блондин искренне улыбнулся его догадливости. — Там «Вольво-350». Догоняйте, по дороге расскажу, что это за тачка.
Одна за одной «Лады» выбрались на шоссе и сразу, буквально в одно мгновение превратились в исчезающие из поля зрения точки. Вслед за ними из ворот кемпинга, гремя всеми своими частями, пулей вылетел «Москвич». Пешеходу, шарахнувшемуся в испуге в кювет, трудно было поверить своим глазам.
— Ты это… — предостерегал Вовик, который на сей раз уселся рядом с Андреем, — не поддавайся на провокацию. Тебя же уделать хотят, ты что, не понимаешь? Между прочим, у тебя ведь не это, как его… не «вольво».
— Ну и что? — напряженно и как-то собранно злился Андрей, припадая к баранке, словно всадник к шее скачущей лошади, — значит, я дерьмо последнее, ничтожество, тварь дрожащая? Посмотрели, и сразу все ясно, кто чего стоит.