— Биолог! Про все живое, значит, — этот здоровенный, мордастый парень неожиданно обнаруживал себя осведомленным человеком. — Ну вот и думай теперь, почему тебя жизнь наказала.
— Я думаю, — закивал Стива. — Только не об этом. Ни о чем другом не могу.
Шофер посмотрел на него без насмешки и даже с некоторым сочувствием. Снисходительным, впрочем, с таким, какое выражают скорее из приличия, нежели от полноты чувств:
— Может, ты и сам где-то маху дал? Мы ведь не понимаем.
— Может, — покорно согласился Стива. — Вот я и ищу, в чем. Каждый день перебираю по минутам. В памяти восстанавливаю. Понять хочу, где ошибка.
— Понял?
Стива вновь посмотрел на шофера внимательно и заговорил поспешно, сосредоточенно и невольно понизив голос, как говорят обычно люди, одержимые какой-нибудь навязчивой идеей, да и пострадавшие к тому же немало за эту идею.
— Нельзя ими дорожить — вот в чем суть. Не спорь, я это всесторонне обдумал, можно сказать, математически высчитал. Когда дорожишь, сам себя обрекаешь на зависимость, на страх вечный, как она там, что там… На несвободу.
— Это точно, — вздохнул водитель.
— И в итоге на крах! На позор! На гибель! — Стива еще больше раскипятился, но голоса, как ни странно, не повышал, наоборот, бормотал, точно страшным секретом делился, точнее, кричал почти беззвучно, отчего производил впечатление действительно тронувшегося человека. — Вот пишут везде, лекции читают: не пей, не кури, по путям не ходи, с подножки не прыгай! Плакаты рисуют! Меня нужно на плакате нарисовать, мой нынешний портрет! Пейзаж выжженной души! Смотрите, уважаемые граждане, до чего доводит беззаветная любовь. И бред мой записать в качестве неопровержимого аргумента. Вот вам душа человека, который любил!
На последние слова ему уж и вовсе не хватило дыхания, он и не произнес даже, а буквально прошептал, будто признавался в непростительном и жутком грехе. Шофер даже отодвинулся от него слегка, подавленный его страстью и невменяемым его видом.
— Здорово ты придумал, ничего не скажешь! Дал под штангу! Всю жизнь по пунктам расписать на манер правил уличного движения. Фотокарточку его развесьте, обратите внимание: пострадавший по линии любви. Интересное кино! Ну а если душу другого изобразить, того, кто не любил никого, думаешь, завлекательнее получится?
В сопровождении гостей Артем Нестерович ходил по рынку, вновь поразительно напоминая какого-нибудь исторического деятеля, окруженного свитой и личным конвоем. Можно сказать, не ходил, а передвигался, повинуясь своей, посторонним невнятной логике или же прихотям и капризам, обнаружить между которыми связующую нить было решительно невозможно. Он то устремлялся вперед, будто повинуясь зову главного своего предназначения и заставляя базарную мельтешащую толпу почтительно расступаться; то замирал вдруг отрешенно, словно застигнутый врасплох внезапно посетившей его идеей. Снедь выбирал с великолепной свободой, с совершенным сознанием своего права, с сокровенным пониманием ее природы, хищно принюхивался, дерзко запускал пятерню в корзины и бочки, властно, по-хозяйски взвешивал на ладони куски говядины или баранины. Ничего не покупал сразу, как бы не доверяя первому впечатлению, однако все наблюдения держал в голове и порой возвращался внезапно за каким-либо припасом в тот самый ряд, из которого ушел полчаса назад, ничего не удостоивши своим выбором. Торговаться не торговался, но цену назначал непременно свою собственную, заметно меньше той, какую просил продавец. Самое поразительное, что с ним никогда не спорили — ему уступали. Не с досадой, как уступают какому-нибудь неодолимому обстоятельству, но почти охотно, с некоторой даже бесшабашной удалью: эх, мол, была не была, будь по-твоему!
— Вы, Артем Нестерович, умеете жить! — не скрывая восхищения, признал мужчина с холеной бородкой. — Проникаете в суть вещей!
— Я везде проникаю, — с оттенком самодовольства, однако иронически согласился Артем Нестерович, — вот в министерстве: что нужно, сразу меня командируют. Из других главков, слушай, в очереди томятся, секретаршам подарки-модарки суют… А я иду прямо к заместителю министра, клянусь честью! И напоминаю ему про керченский десант.
— А он что, в нем участвовал? — почтительно полюбопытствовал артист.
— Какое, слушай, имеет значение! Я участвовал, достаточно, да!
— Любопытно, — заметил симпатичный блондин, — ну а вот, если бы он, — в голосе его слышалась уважительная профессиональная заинтересованность, таким тоном задают друг другу вопросы равночтимые коллеги на высоких симпозиумах и семинарах, — если бы оказался он, допустим, совсем молодым человеком? Не фронтовиком?
— Какое имеет значение, слушай?! — Артем Нестерович сделал рукой непередаваемый жест своеволия и пренебрежения, — я бы ему тогда тем более напоминал. В качестве патриотического воспитания…
Тут он вывел наконец свое окружение за пределы рынка и принялся распределять покупки по багажникам.
— Теперь в совхоз едем, — одновременно намечал он дальнейшую программу действий, — тут недалеко, километров пятнадцать от города. У меня там директор — свой парень, приятель, между прочим.
— Тоже бывший моряк? — серьезно, будто продолжая свою научную анкету, поинтересовался симпатичный блондин.
— Летчик, слушай!
Именно в этот момент на просторную и пыльную базарную площадь, медленно, будто поливальная машина, выкатился тяжеленный КрАЗ, волочащий на длинном тросе обшарпанный «Москвич». Так ребенок, физически развитый не по летам, таскает за собой повсюду на веревочке опостылевшую игрушку.
— Ой! — вскрикнула Маша. — Смотрите! Да смотрите же! Это же наши спасители!
При этих ее словах, ущемлявших их самолюбие, мужчины недовольно поморщились. Маша, однако, простодушно и жестоко не сочла нужным придать этому хоть малейшее значение.
— Я же знала, — причитала она, — что с ними что-то произошло, а мы их бросили! Сердцем чуяла! Представляешь, дядя Артем, эти совершенно незнакомые люди столько раз помогали нам в пути, а мы потом, когда с ними стряслась беда, просто-напросто бросили их на дороге! Ну кто мы такие после этого!
Артем Нестерович был поставлен племянницей в щекотливое положение: не верить ей он не мог, но и осуждать своих новоявленных молодых друзей по соображениям гостеприимства не решался.
— Маша, как всегда, преувеличивает, — поспешил ему на помощь парень с бородкой.
— С самыми лучшими намерениями, — ядовито поддержала его вторая в компании девушка, как видно, не склонная к угрызениям совести. Компания дружно рассмеялась, и это окончательно вывело Машу из себя. Глаза ее сузились, губы задрожали.
— Ну знаете, если нормальная человеческая благодарность — это преувеличение и вообще что-то подозрительное…
Артем Нестерович нежно обнял племянницу, как бы радуясь ее взрывной горячности и в то же самое время стараясь деликатно ее остудить.
— Зачем, слушай, волноваться? Надо позвать их к нам в гости — вот и весь вопрос, честное слово!
Маша просияла, как школьница.
Из трех друзей лишь один Андрей не был смущен неожиданным приглашением и без стеснения вошел в незнакомую квартиру, где во всем ощущался некоторый перехлест: и мебель была излишне помпезна и модна, ни дать ни взять — прямо из выставочного каталога; и хрусталь чересчур современен, то есть слишком уж стилизован под старину; и книги неправдоподобно новые, будто и не читанные никогда, корешок к корешку, издание к изданию. Надо думать, гостеприимная эта, на широкую ногу поставленная квартира обладала свойством улавливать всякий появившийся в городе дефицит. Он-то отчасти и подавил Вовика, по некоторой душевной неопытности полагавшего, что как раз в такой вот одновременной новизне, выставочности быта и заключено некое главное, почти мифическое, недоступное ему благосостояние. И уж, конечно, праздничный стол довершал это впечатление, составленный и накрытый, как на свадьбу, в двух смежных комнатах, так что разделяющие их стеклянные двери оказались распахнуты до предела. Вот этот сияющий, тесный от яств, перегруженный, тяжелый пиршественный стол совершенно расстроил и без того неуверенного в себе Стиву, свадьбу ему напомнил — не такую, понятно, изобильную, однако для интеллигентной его родни вполне на уровне, а главное, по-настоящему веселую и к тому же какую-то необычайно уютную по атмосфере, задушевную, что ли. Да-да, именно задушевную, хотя это именно свойство мало удается свадьбам.
Помимо москвичей из обеих компаний, в дом Артема Нестеровича, как водится, были приглашены друзья и соседи. Больше всего собралось молодежи, приятелей и приятельниц Рузаны и Павлика, детей хозяев дома. Выглядели они ничуть не провинциально, наоборот, Стиве они почему-то казались иноземцами. Тут не в одних лишь джинсах и майках с фирменными надписями было дело, но во всей их физической стати, а также в той скромности и предупредительности, с какою они, в отличие от своих столичных сверстников, держались со старшими.
Наши приятели, как ни старались затеряться в многолюдной компании, были посажены на видные места, по левую руку от хозяев, причем опять же вопреки безотчетному своему желанию, устроились не купно, а вперемежку с прочими старыми и юными гостями.
— Не скрою от вас, — точно выбрав момент, будто опытный председатель собрания, открыл Артем Нестерович застолье, — народ здесь собрался большей частью молодой и с былыми обычаями не вполне знакомый.
Замечательно серьезен и торжествен был в этот момент хозяин дома, воспринимая обязанности тамады как важнейшую миссию почти международного политического значения. Потому-то таким весомым и даже монументальным, раз и навсегда утвержденным ощущалось и почти виделось каждое его слово.
— За этим столом присутствуют сегодня друзья нашей московской племянницы. Кто не слеп, тот видит все ее достоинства. — Тонкая, еле заметная улыбка промелькнула на губах тамады. — Меня сейчас интересует только одно из них. То именно, что она привезла в мой дом таких замечательных людей! Клянусь хлебом! С одной стороны, — взглядом опытного председателя Артем Нестерович тотчас же отыскал среди гостей вторую девушку из Машиной компании. — Красивых! Во-вторых, культурных, образованных товарищей, кто не слеп, видит и это. — Тут глаз тамады скользнул по лицам собственных детей, вероятно, данная тирада таила в себе некий воспитательный намек. — И наконец, самостоятельных людей, чему я лично придаю большое значение.