— Считай, что так. Не берегли себя. Потому и в живых остались. Кое-кто.
Еще громче, еще настырнее и беспощаднее гремела музыка. Видимо, на то и была она рассчитана, чтобы подавить рассудок, чтобы незримые пути расплести и тайные, лишь туманно подозреваемые страсти разом выплеснуть наружу. Даже Андрей, всю жизнь без натуги успевавший за веком и удовольствие от этого получавший — от того, что все ему в пору и ничто не претит, даже он почувствовал нечто вроде мигрени. И, лавируя среди танцующих с любезной, понимающей улыбкой на губах, пробрался на кухню. Вместе с ним в открытую дверь ворвалась тугая струя мелодии. Хозяин дома и Вовик, сидевшие за шатким столом, как давние приятели, даже вздрогнули от ее направленного напора. Чуть арбуз не опрокинули, едва не кокнули початую бутылку коньяку.
— Ты эту музыку любишь? — придя в себя, спросил Артем Нестерович Вовика в тот момент, когда тот подымал бокал.
— Я ее ненавижу, — честно признался Вовик. И, подумав, добавил: — Но терплю.
— А я, — хозяин страдальчески потер виски, — устаю от нее очень. От артобстрела так не уставал, клянусь честью!
— Знаете, как она называется? — подсаживаясь к столу, спросил Андрей и сам же ответил: — Кровь, пот и слезы.
— Серьезно? — подивился Артем Нестерович столичной информации. — Скажи на милость! У одного поколения все всерьез, все по-настоящему — и кровь, и пот, и слезы, а у другого — так, в виде развлечения. Жизнь!
Все трое закусили арбузом.
— Но ведь у вашего поколения, — осторожно, не то чтобы возразил, но как бы засомневался Вовик, — …тоже ведь музыка была!
— Что ты! — Взгляд Артема Нестеровича азартно вспыхнул. — Какая музыка!
Он вздохнул:
— Иногда услышишь, комок в горле — честное слово!
— Вот эту, например, — вспомнил Андрей и, наклонившись к столу, словно секрет собирался сообщить, негромко пропел:
Когда мы покидали милый край родной
И молча уходили на восток…
— Откуда знаешь? — вздрогнул хозяин, — мороз по коже, слушай! Я же сам ростовский! Но ты откуда помнишь, ты мальчик был?!
— Но был, — засмеялся Андрей. — Был мальчик.
И уже хором, не сговариваясь, они подхватили:
За тихим Доном, за веткой клена
Маячил долго твой платок.
Симпатичный блондин по-прежнему крепко и как-то даже делово прижимал к себе юную долговязую партнершу, судя по ее нервному смешку, краткому, как вскрик, что-то нашептывал ей на ухо с абсолютно серьезным, подобающим заседанию либо собранию выражением лица, взгляд его в то же самое время беспокойно шарил по комнате. Неожиданно блондин прервал этот полный неги танец и, оставив девушку в растерянном недоумении, вышел в коридор. Тревога, которую он ни за что не хотел выдать, нарастала. Уже ничуть ее не стыдясь, заглянул во вторую комнату, в третью, в четвертую — там мирно журчала беседа старшего поколения, флиртовала и спорила о чем-то молодежь. В состоянии молчаливой паники, ненавидя себя за это, блондин воротился в гостиную и, едва не растолкав танцующих, рванулся к балконной двери. Стивина спина с торчащими лопатками привлекла его обостренное ревностью внимание. Однако на пороге лоджии ревнивец со злостью смирил свой порыв. Стива пребывал в совершенном безрадостном одиночестве. Опершись о перила, он глядел вниз, в темень захолустного двора, скрытого под кронами старых ветвистых деревьев, кустарником заросшего и пыльной травой, застроенного невидимыми теперь флигелями и сараями.
Стараясь поступать логично, симпатичный блондин вновь обошел всю квартиру. Даже в ванную нескромно толкнулся и тотчас отпрянул назад, чертыхаясь, хотя мальчик и девочка, которые целовались там, не обратили на него ни малейшего внимания и от приятного своего занятия ни на мгновенье не отвлеклись. В изнеможении, не зная уже, что и подумать, он распахнул дверь кухни.
Артем Нестерович, Вовик и Андрей, сгрудившись за столом и едва головами не касаясь, только что не обнявшись, как самые близкие и дорогие друзья, на удивление стройными, хоть и не вполне трезвыми голосами пели, дирижируя друг другу:
Так здравствуй, поседевшая любовь моя!
Пусть кружится и падает снежок
На берег Дона, на ветку клена,
На твой заплаканный платок.
И Маша была тут же. Прислонившись к стене, стояла она и на первый взгляд насмешливо, с женской независимой иронией, а на самом деле с безотчетной нежностью смотрела на чувствительных, самозабвенных певцов.
Солнце желтыми квадратами, памятными с детства, со счастливых пробуждений первого января либо Первого мая, предвестием праздника лежало на паркете. А паркет сиял непорочно, он, как и вся здешняя квартира, будто бы обладал чудесным свойством самоочищения, даже представить трудно было, что вечером здесь дым стоял коромыслом, хлопали пробки, лилось вино, танцующие содрогались в беспощадном ритме. Празднество улетучилось и выветрилось, лишь на кухне оставив за собой что-то наподобие последнего прибежища. Сам хозяин и Вовик, небритые, прокуренные, постаревшие за бессонную ночь, вопреки усталости, хорохорились, убеждали друг друга в чем-то осевшими голосами, божились, переругивались, друг друга перебивали. Умытые и чисто выбритые Стива и Андрей, появившись на пороге, тотчас испытали ту похожую на брезгливость досаду, какая неизменно охватывает трезвых людей при виде постороннего, бессмысленно затянувшегося пира.
— Кутеж двух князей, — вздохнул Андрей, едва скрывая злость.
— Хорошо, слушай, сказал! — Обросший за ночь седой щетиной хозяин только теперь, кажется, обратил внимание на долгое отсутствие Вовиковых друзей. — Ай, молодец! Где пропадали? Присоединяйтесь, будет кутеж четырех!
— Большое спасибо, Артем Нестерович, — Стива деликатно поставил на стол протянутые им фужеры. — За все спасибо. Нам пора. Вовик, ты слышишь? Мы едем.
— Куда это? — Невменяемым, вздорным глазом уставился на друзей Вовик. — Я лично уже приехал. Только-только отдыхать начал.
— Хватит уже! — остановил его Андрей. — Вторые сутки отдыхаешь без перерыва. В зеркало взгляни, на кого похож!
— Чего вы мне дышать не даете?! — взъярился Вовик. — Вечно меня одергивают! Туда не ступи, того не делай! Дал бог одноклассничков! Представляешь?! — воззвал он к сочувствию хозяина. — Мальчика себе для услуг нашли, салагу, баклана мокрохвостого!
— Вова! — сгорая от стыда, умоляюще прошептал Стива. — Люди уже собрались.
— А меня спросили? Собрались! Я тоже собрался — с другом посидеть! Я, может, в кои-то веки родную душу нашел. Я, может, гуляю, наконец, по буфету, от вольного! И вас больше не задерживаю! — Пренебрежительным жестом Вовик указал на двор.
— Друзья! Кончайте ссориться, клянусь хлебом! — объявил хозяин.
— Да мы не ссоримся, — сухо перебил его Андрей, — просто выяснили кое что.
— Чего ты выяснил? — продолжал куражиться Вовик.
— А то, что тебе, оказывается, плевать на товарищей, — неожиданно твердо подытожил Стива и тотчас же вышел из кухни.
— Мне? — опешил Вовик. — Мне плевать? Да пошли вы, знаете, куда? Вот мой товарищ, — обнял он Артема Нестеровича, — спросите его, я его хоть раз обидел? Друзья, называется, шагу ступить нельзя!
Зная по печальному опыту, как неуправляем его кураж, как разгорается он еще больше от попыток его урезонить, Андрей сдержанно откланялся и вслед за Стивой спустился во двор.
Не глядя друг на друга, оба приятеля трясущимися руками запихивали в багажник манатки, чертыхались про себя, неосознанно затягивали сборы, надеясь все же, что в последний момент их товарищ, образумившись, покажется из парадного. Сколько же, однако, обманывая самих себя, можно было делать вид, что ехать еще не пора?
В тот момент, когда они уже уселись в машину, Вовик возник на балконе и долго еще продолжал посылать проклятия вдогонку одноклассникам.
Старый «Москвич» вновь катился по шоссе. Применительно к человеку можно было бы сказать — плелся, без былого азарта, без подъема и вдохновения, тихо-мирно, трюх-трюх, ни дать ни взять — семейный неспешный рыдван, напиханный вперемежку детьми, кастрюлями и домашними животными. И водитель, и единственный его пассажир угрюмо молчали, отчужденные друг от друга. Стива несколько раз собирался с духом, чтобы высказать Андрею горечь своего разочарования во всем, что понапрасну, оказывается, привык считать дорогим и незыблемым, он совсем было уже и рот открывал, но тут же осекался на первом же звуке, предположив резонно, что раздражение, прорвавшееся у пьяного приятеля, не заставит себя ждать и у трезвого. Оставалось лишь вздыхать.
— Ну что разохался? — безразличным тоном спросил, наконец, Андрей.
Тут уж Стиву прорвало:
— Не понимаю, как он мог! «Я вас не задерживаю» — ты слышал что-нибудь подобное? От кого? От ближайшего друга! От человека, с которым я десять лет учился в одном классе!
— Не тому учился, — окинув Стиву мгновенным неприязненным взглядом, членораздельно произнес Андрей. — Не тому, надо признать. Ты учился верности, а нужно было научиться забывать. Предавать забвению.
Стива глядел на него со страдальческим недоумением.
— Что смотришь? Ты со своей верностью, прости меня, как с писаной торбой носишься! Всем о ней успел раззвонить! Ты лучше по сторонам оглянись, жизнь чрезвычайно разнообразна!
Стива решился было что-то ответить, однако слова его, еще не прозвучав, были заглушены гортанным продолжительным гудком.
Мощный быстроходный КрАЗ догонял наших друзей.
— Привет, артисты! — орал им, чуть не пояс вылезши из кабины, знакомый шофер. — Все в ажуре, починились?
— Да, как будто, — ответил ему Андрей. — Скрипим помаленьку. Спасибо тебе.
— А я тут одного вашего прихватил. — Из кабины притормозившего КрАЗа тяжело и виновато выпрыгнул на землю Вовик. — Смотрю, — продолжал шофер грузовика, — кукует один из моих знакомых на дороге. Что ж вы друзей бросаете?