Каша в холле заваривалась не на шутку. Стива с неожиданной для интеллигентской своей застенчивости цепкостью хватал за грудки симпатичного блондина.
— Я его вырублю! — хрипло голосил тот. — Я его отключу! Не мешайте мне!
Мешали, между тем, Стиве. Официант и бармен при всем своем немалом навыке в такого рода делах, а может, именно вопреки навыку, лишь с трудом оторвали его от блондина. Почти одновременно с разных сторон затесались в свару Андрей и Маша. Стива же в распахнутой на груди, кажется, даже разодранной рубахе, со ссадиной на щеке и с растрепанными волосами уподобился в это мгновение гонимому пророку.
— Вот они, разрушители! — обличал он, стараясь указать свободной, еще не заломленной рукой на симпатичного блондина. — Вот кто женщин уродует, душу им вытаптывает, все нутро! Они! Они учат предавать!
В дверях ресторана решительно возник Евгений Григорьевич. Суматоха, возня и крики в холле сами по себе мало его занимали, лишь от того досада исказила породистое его лицо, что невозможно оказалось одним махом выскочить на улицу. Зато Надино лицо, возникшее в проеме дверей, было встревожено не на шутку. Стивин пророческий глас, расхристанный его вид поверг ее в оцепенение, этим совершенно небывалым зрелищем она была поражена, а не тем, что оставленный его в Москве супруг вдруг объявился поблизости от новой ее судьбы. Быть может, нелепый этот конфликт, собравший вокруг себя толпу вероятных свидетелей и зевак, разрешился бы, рассосался как-нибудь сам собой, одно время казалось, что дело к этому и идет, если бы в момент относительной его разрядки но лестнице не взлетел запыхавшийся Вовик. Не зря в юности он слыл хулиганом, нюх на скандалы, на «почешихи», как он привык выражаться, был у него несомненный. Мгновенно различив в толкотне своих друзей, а также Надежду и Евгения Григорьевича, он по-своему оценил ситуацию. Что же касается Надеждиного друга, то он был прямо-таки ошарашен наглостью автомобильного грабителя, кем еще казался ему теперь Вовик?
— Эй вы! — через головы сопящих, хрипящих дебоширов, уже не понимавших отчетливо, вполне вероятно, кто для кого есть обидчик и враг, крикнул прекрасно поставленным голосом оратора и лектора Евгений Григорьевич. — Что вы там делали возле моей машины? Какого черта вы там крутились? Отвинтили что-нибудь?
— Я сейчас отвинчу, — раздвинул толпу Вовик, — навсегда отвинчу против резьбы! Стива, спокойно! Этого игрока я беру на себя! Тоже мне, первая ракетка! Я ему устрою турнир на траве!
— Вова, не смей! — завопил Андрей, еще надеясь избежать катастрофы. — Это мой знакомый!
— Ах, это ваш знакомый! — вдруг разом прозрел Евгений Григорьевич. — Так у вас тут целая система! Один голову морочит признаниями, а другой в это время обчищает машины!
С этими словами, резко отодвинув, почти что отшвырнув Андрея, он двинулся на Вовика. Растерянный Андрей, не в силах предотвратить столкновения, забытым уже, дворовым, школьным чувством, затерянным на катках и «плешках» их юности пятидесятых лихих годов, понял, что товарищу грозит нешуточный урон. И, ни о чем уже не думая, с внутренним, почти радостным ощущением полного краха всех своих надежд, занес руку.
Неизвестно, чем обернулось бы дело, если бы Стива с усилием отчаяния не вылез вперед, приняв на себя удар, предназначенный Евгению Григорьевичу. Андрей не успел даже умерить замаха.
Визжали женщины. Пронзительными трелями захлебывался милицейский свисток, почти утонувший в порочных губищах швейцара.
— Вова, это ничего не решает! — Зовом страстотерпца ни за что ни про что побитый Стива перекрывал эту постыдную разноголосицу, по-прежнему загораживая соперника тощим своим телом. — Я не признаю мести!
А по лестнице, тяжело дыша, подымались потные от жары и спешки милиционеры и дружинники. Стива, на пределе связок провозглашающий не то призывы, не то заклятия, представился им явным зачинщиком буйства, за него первого и взялись. Вовик нерасчетливо кинулся другу на помощь, был перехвачен превосходящими силами порядка и после долгой, надсадной возни, с руганью, пыхтением и применением приемов все же застопорен и укрощен. Что оставалось Андрею? Чем мог он помочь своим униженным, несправедливо обиженным друзьям, и впрямь похожим в это мгновение на взятых с поличным дебоширов. Жалкими словами? Попытками объясниться? Тем только разве, что под мстительные крики окружающих добровольно разделить их участь.
Стива, которому заломили за спину руки, которого волокли и толкали и впрямь, будто злодея, пойманного, наконец, к торжеству напуганных граждан, успел все же встретиться глазами с женой.
— Надя! — голосил он, пока его стаскивали вниз по лестнице. — Я ни в чем тебя не упрекаю! Я просто хотел с тобой поговорить! Ты не думай, что я неудачник, нет! Честное слово! У меня талант, дар, самый главный из всех, вот увидишь, он никогда меня не покинет!
Поразительно, какое красноречие овладело им посреди всеобщего ора и ругани.
Проявление твердой власти неизменно гипнотизирует самую разгулявшуюся публику; зрелище усмиренных, утихомиренных буянов настораживает неизбежно на какое-то время, достаточное для того, чтобы любой ротозей живо представил себя на их месте, а потом со спокойной душой порадовался безотчетно, что остался на своем. Тут уж резонное почтение к недрогнувшей руке порядка перерастает незаметно, но естественно в преклонение перед нею — так легко и так по-человечески проникнуться мысленно могуществом власти, отождествить себя в воображении с поспевшею в самое время справедливостью. Оттого-то, надо думать, такие злорадные в своей несомненной праведности подначки и крики градом сыпались на головы друзей.
— Хулиганье! Так им и надо! Пятнадцать суток схлопочут!
У самого выхода Стива предпринял вдруг последнюю безнадежную попытку упереться, движение застопорилось на миг, правильные звенья задержавших и задержанных едва-едва вновь не превратились в клубящуюся свару, виновник ее, не имея возможности обернуться, невероятным усилием обратил наверх свое несчастное, в кровоподтеках лицо:
— Надя! Я никогда еще никого не разлюбил!
Руководитель оркестра на эстраде ресторана как ни в чем не бывало интимно наклонился к микрофону.
— Для наших гостей из солнечного Ростова исполняется популярная песня «Я так хочу… — тут он сделал паузу, — чтобы лето не кончалось!»
Опомнились в камере предварительного заключения. В том самом скучном, малоуютном помещении, какие в благословенных южных городах устраиваются по тому же способу, что и в суровых северных. Стива долго еще не мог прийти в себя, все метался по мрачной этой тесной конуре, шарахаясь от одной голой, в сырых потеках, стены к противоположной, на некрашеные скамейки натыкаясь, кидаясь на обитую железом дверь. Зато Вовик оглядывал интерьер с придирчивостью знатока и вместе с тем почти с ностальгической нежностью.
— КПЗ есть КПЗ, — подытожил он философски, пощупав стены, выкрашенные липкой грязноватой краской. — Что здесь, что у нас в «полтиннике». То есть в пятидесятом отделении. Один к одному.
— Не знаю, я там не бывал! — прокричал Стива, не прекращая своих метаний от двери к забранному решеткой окну.
— Ну, конечно, — согласился Вовик, — ты же у нас первый ученик был, где тебе о «полтиннике» знать.
— Узнает, — откликнулся Андрей, — если выступать не прекратит. — И с раздражением накинулся на Стиву:
— Да перестань ты шастать взад-вперед, голова от тебя болит!
Стива остановился посреди камеры, застигнутый этим окриком, будто новым ударом, в который уж раз хотел он высказаться до конца, до дна души, но, вспомнив тут же, чем кончаются такие попытки объясниться, сник как-то сразу, без малейшего перехода от возбуждения к покою. Андрей даже неловко себя почувствовал, не ожидая, что такое сильное действие окажут его слова.
— Да-а! — ни к кому не обращаясь, произнес он тоном, в котором, однако, слышалось извинение. — Неплохой финиш пробега. Большой приз «Пятнадцать суток». Верный способ помолодеть — двадцать лет как с плеч долой! Ничего не было! Ни планов, ни надежды, ни работы.
— Работа была, — неожиданно рассудительно вздохнул Стива, ощупывая ссадину под глазом, а потом пробуя пальцами боковой зуб: не качается ли? — На работу наверняка сообщат — со стыда сгоришь!
— Телега придет как пить дать, — подтвердил Вовик, со вкусом укладываясь на лавке; как бывалый человек, он знал, что в узилище главное — это беречь силы.
— Я не сгорю, — помотал головой Андрей, он тоже производил инспекцию потерь, они состояли лишь в оторванном кармане рубашки, — мне в данный момент сообщать некуда. Состояние перехода в новое качество. Каким путем? — вот в чем вопрос. Наклевывался один шанс — и тот сплыл. — Андрей пронзительно свистнул и показал большим пальцам через плечо в сторону Вовика. — Псу под хвост. Благодаря решимости товарища.
— Да идите вы! — лежа, обиделся Вовик. — У одного трагедия, у другого на этом же самом месте расчеты хитрые… Для меня это слишком сложно.
— Да и для меня тоже, оказывается, — вслух подумал Андрей и подошел к железной двери, словно желая проверить, как она устроена и надежно ли заперта, — расчеты, я заметил, вообще редко оправдываются. Вечно им мешает какое-нибудь… движение души.
Вовик, подложивший под голову левую руку, всерьез посмотрел на свой огромный правый кулак:
— Мешает.
— Подведем итоги, — заключил Андрей. — Жены не воротили, протекцию потеряли. Впрочем, наш оскорбленный супруг все-таки высказался… Засчитаем по графе доходов… Осталось только со здешним начальством объясниться.
Еле успел он отпрянуть от распахнувшейся двери, как в камеру предварительного заключения с гиканьем и прибаутками ввалилась компания молодцов, длинноволосых, одетых в подобие хламид из штемпелеванной мешковины и в джинсы, заплатанные скандальным манером на самых интересных местах, выношенные и вытертые до дерюжной основы.
— Смотри! — изумился один из них, вылупившись нагло на обитателей камеры. — Здесь уже клиенты отдыхают! За что срок тянем, мужики?