— Да так, хипповали на пляже, — по-свойски разоткровенничался Вовик. — Балдели в дискотеке.
Начальством оказался дежурный милицейский капитан лет сорока пяти, усталый, с испариной на полысевшем лбу и, что вовсе удивительно, совершенно незагорелый, даже бледный по-зимнему, как будто в этих полуденных краях нес исключительно ночную службу, а днем в холодке отсыпался.
Приятелям было приказано писать объяснения их хулиганских действий, посажены они были раздельно и снабжены линованной бумагой, чернильницами-непроливайками и перьевыми ручками давнего ученического образца.
Вовик, немедленно испачкавший в чернилах пальцы и лоб, вновь, как и во время дружеской возни, сделался похож на школьника-толстяка, специалиста по сдуванию соседских сочинений. Стива творил торопливо, словно стихи писал или любовное послание, ощупывая по сложившейся уже привычке свои синяки и ссадины, как будто физическая боль служила ему источником вдохновения. Что же касается Андрея, то он никак не мог определить для себя наиболее вероятную версию происшедшего, то так приступал, то этак, перечеркивал написанное, начинал вновь, ненавидя самого себя за допотопные, протокольные, бог весть из каких глубин памяти вылезающие определения и обороты.
Как в школе по звонку, через пятнадцать минут листки были собраны. Водрузивши на нос очки, отчего вид у него сделался и впрямь учительский, капитан вновь и вновь перечитывал объяснения, хмыкал непонятно-скептически или же сокрушенно, чесал за ухом, сопоставляя факты и версии, перебегал глазами с одного листка на другой и умудренно качал головой.
— Так и знал! Культурные, называется, люди! Научные… А? К единой точке не могли прийти. Фантазии не хватило. Понаписали черт-те чего! Один философию развел, другой права качает, третий вообще на себя берет — и чего было, и чего не было. Как же все-таки прикажете все это понимать? Темните, граждане.
Друзья уличенно и стыдливо переглянулись.
— Видите ли, товарищ капитан, — отдаленно начал Андрей, — противоречие здесь чисто внешнее… А по существу дела мы показываем одно и то же. — Он обезоруженно улыбнулся.
— То, что успех не может определять собой ценность личности, — выпалил Стива, словно дождавшись, наконец, слова в ученой дискуссии. — Что из того, что кому-то больше повезло в жизни, больше перепало, больше досталось, значит, им все дозволено? Значит, они человечески значительнее, умнее, тоньше организованы?! Да ерунда это все, чушь собачья!
Капитан внимательно через очки посмотрел на синяк у Стивы под глазом.
— Насчет этого спору нет, — покачал он головой, — с этим я согласен, но штраф-то за это взять не могу.
— А вы за что-нибудь другое возьмите, — тут же нашелся Андрей, — если уж положено. Там, кажется, в суматохе кокнули что-то такое?
— Почему кажется, — капитан заглянул в протокол, — точно вам скажу: четыре фужера и три тарелки.
— Ни хрена себе, — присвистнул Вовик, — они теперь под нашу марку японский сервиз спишут.
Стива нервно его перебил:
— Да бог с ними! Мы сейчас же за все заплатим.
Капитан, усмехаясь своим мыслями, еще раз с любопытством профессионала оглядел Стивин синяк. И, кажется, остался доволен, правда, непонятно чем: то ли его размерами, то ли цветом. А может быть, некоторым его несоответствием интеллигентным чертам Стивиного лица.
— Заплатили уж, — с некоторым канцелярским шиком капитан отбросил в сторону бумаги. — И суть дела изложили. Чин чином, не в пример некоторым. Ясно, четко и последовательно. История-то доброго слова не стоит. Если вдуматься.
Друзья вновь крест-накрест обменялись недоуменными и даже настороженными взглядами.
— Кто? — верно истолковав эту переглядку, капитан многозначительно улыбнулся. — Нашлись люди. Гражданка одна. Не скрою, из себя очень даже ничего. Есть на что посмотреть. А главное — сообразительная, приятно слушать. Ни тебе слез, ни кокетства, ни разных бабьих фиглей-миглей. Всегда бы с такими гражданами дело иметь.
Стива, боясь поверить самому себе, спугнуть опасаясь столь явно оправдавшую себя надежду, глядел на друзей ликующими глазами. В сочетании с многоцветным синяком это торжество производило комическое впечатление.
— Надо бы, конечно, наказать вас по всей строгости закона, — капитан, словно опомнившись, придал своему голосу непроницаемую однозвучную сухость, — да наш город-курорт славится своим гостеприимством. — Он солидно помолчал.
— Какая все-таки приятная гражданка. И что главное — принципиальная! Всю правду резанула — не постеснялась. Учитесь, граждане!
Нежнейшим, целомудренным утром, словно и не известный курорт был вокруг, с его толчеей, соблазнами и грешными расчетами, а некая удаленная от суеты, уединенная, чистая местность, вроде обсерватории или монастыря, друзья вышли на улицу. Даже после непродолжительного заточения вновь обретенная воля ошеломила полнотой бытия, туманным еще, как будто затаенным светом, щебетом очнувшихся птиц в окрестной, неожиданно свежей листве, самим воздухом, настоявшимся за ночь в садах и скверах, ощутимым почти на вкус.
— Отбыли наказание! — Вовик раскинул здоровенные свои грабли навстречу восходящему, прямо из моря вынырнувшему солнцу.
— Приступаем к новой жизни!
Андрей ополоснул лицо возле крохотного домового фонтанчика и, не вытирая лица, посмотрел на часы.
— Лето, между прочим, кончилось. Поздравляю вас, коллеги, с началом учебного года.
Спешить им было некуда, никто не ждал их в этом городе, не нашлось у них здесь ни родных, ни приятных знакомых, даже крыши над головой не успели себе подыскать, если не считать, конечно, милицейской камеры, вот и шли они куда глаза глядят по трогательно захолустным улицам, одноэтажным, зеленым, вымощенным булыжником, вовсе не похожим утром на вместилище кипящей, жаждущей развлечений толпы.
Еще издали, выйдя на площадь, заметили верный свой «Москвич», сиротливо приткнувшийся в тени модернового ресторана, к которому не хотелось даже и приближаться. Как спина пожилого человека, как бы он ни крепился, неизбежно выдает усталость и тяжесть прожитых лет, так и на багажнике «Москвича», на исцарапанных и помятых задних его крыльях, на стекле, покрытом слежавшейся, запекшейся пылью, читались следы непомерных трудов и одинокой неухоженности. Не сговариваясь и не глядя друг на друга, приятели образ своей собственной судьбы готовы были увидеть в этой машине, когда-то завидной, лучшей из возможных, заставлявшей смотреть ей вслед…
Приблизившись к автомобилю, друзья застыли в изумлении: поперек капота, давно не мытого, утратившего натуральный свой колер, лежали цветы — тяжелые астры и мохнатые, подувядшие за ночь гвоздики.
— Сюрприз к освобождению, — Андрей сделал вид, что хочет воткнуть астру в петлицу несуществующего пиджака, — где это я уже видел эти цветы?..
— И я, — всем своим побитым, несчастным лицом улыбнулся Стива, как бы продираясь улыбкой сквозь ссадины и синяки.
Друзья сели в машину и не спеша покатили по площади, будто совершая круг почета, положенный победителям какого-нибудь известного многотрудного соревнования. Впрочем, для победителей выглядели они неважно, небритые, похудевшие, даже на посторонний взгляд, опустошенные и усталые. Все сказалось — и гонка на пределе ресурсов, и нервотрепка, и обиды, и бессонная ночь под замком. И вместе с тем, впервые за последнюю неделю не то чтобы спокойствие, но какое-то мудрое умиротворение отпечаталось на их лицах.
— Осень, друзья мои, — произнес Андрей, словно признаваясь в чем-то, — никуда не денешься, осень.
— Да и пора уж, — согласился Стива, — всякий раз думаешь, что торопишь весну, что лето догоняешь, а на самом деле ждешь осени.
— Точно, — вздохнул Вовик, — осень не обманет.
1979—1982
Об авторе
Анатолий МАКАРОВ — прозаик и публицист, автор книг «Точка отсчета», «Человек с аккордеоном», «Мы и наши возлюбленные», «Футбол в старые времена», переведенных на языки народов СССР и иностранные языки. Некоторые из его повестей легли в основу кинофильмов и спектаклей. В качестве специального корреспондента «Недели» Анатолий МАКАРОВ объехал почти всю страну, неоднократно бывал за рубежом.