Папа выскочил из кухни, взметнув висевшую в дверном проеме занавеску из пластмассовых бус, нервно прошелся по коридору и вернулся, нависнув у Крюгера за спиной.
— Как там твой друг? Ну этот, полненький мальчик такой? — не отставала мама.
— Света, хватит! — вдруг рявкнул отец. — Ну ты не видишь, что ли!..
Чего конкретно не видит Света, он не сказал, и снова скрылся в коридоре.
Спагетти (которые Витя, на самом деле, очень любил) вдруг перестали лезть в горло. Он грохнул вилку в полупустую тарелку, отодвинул табуретку и начал вставать.
— Сын, присядь, — вдруг с мрачной торжественностью сказал снова нарисовавшийся из-за бус папа Сережа.
— Да что вам от меня надо?! — Крюгер услышал свой голос как бы со стороны. Звучал он тонко и визгливо, как у дур из Аллочкиного окружения.
Витя замолчал и опустился обратно на табуретку, зато мама вскочила со своей. Она рывком распахнула окно, отодрав оставшиеся еще с прошлой зимы бумажные полоски теплоизоляции, и выхватила из ящика кухонного шкафа пачку сигарет. В повисшей тишине Светлана сломала одну спичку, безрезультатно чиркнула другой, уронила третью и, наконец, дрожащими руками зажгла сигарету от четвертой.
Дома пару раз курил только папа (будучи сильно пьяным). Мама не курила вообще — так, по крайней мере, до сего момента думал Крюгер.
— Ладно, Свет, хватит этого… театра юного зрителя, — вдруг сказал из-за спины отец. По голосу было очевидно, что он неприязненно морщится. — Витя, мы с мамой приняли решение развестись.
Крюгер замер, вперившись взглядом в тарелку с недоеденными спагетти. Перемазанные кетчупом, они выглядели как свернувшиеся в луже крови длинные белесые черви.
Мама резко затушила сигарету в подвернувшейся под руку чашке и затараторила в том смысле, что они с папой слишком разные люди, что всем так будет только лучше, что Витюша останется с ней, что она была плохой матерью — но теперь исправит все свои ошибки, что…
— Свет, не истери, — кажется, будущий развод уже оказал на папу благотворное влияние. Он говорил медленно, весомо, без синего надрыва и похмельного самоуничижения. — Виктор — взрослый парень. Мы будем часто видеться — я, в конце концов, никуда не исчезаю, поживу у Фролова на Военведе, пока с работой не решится.
— Витюша, я тебе со всеми уроками буду помогать, — заголосила мама. — Я буду твои любимые сардельки готовить! Каждый день!.. Только не расстраивайся, умоляю!.. Так всем будет лучше!
Крюгер сидел, глядя в макароны. Вся его сила воли уходила на то, чтобы радостно не засмеяться — наконец-то! Наконец-то закончится эта бесконечная грызня, наконец-то можно будет не гулять по сорок минут перед возвращением домой из школы, наконец-то можно забыть про генеральный штаб на дереве, от которого у него уже ныла спина и мерзла жопа! Наконец-то мамина энергия будет направлена на него, а не на то, как бы еще уязвить несчастного, жалкого, сломленного отца! Да и отец, по правде сказать, уже не выглядел таким уж жалким и сломленным — жизнь с мамой, видимо, была не подарком.
— Ну всё, всё, — сказал папа Сережа и хмыкнул. — Всё хорошо, что хорошо кончается.
Он вдруг обнял Крюгера, уперевшись ему в макушку колючим подбородком. Мама бросилась к ним, ударилась о табуретку, ойкнула и неловко заключила обоих в объятия.
Вите было жарко и тесно (плюс воняло сигаретами и черемшой), но сдержать улыбку он так и не смог.
Это были первые за долгое время прекрасные новости!
58
— Блять, там гадюка! — Крюгер с воплем выскочил из воды и забегал по вытоптанному в камыше пятачку, высоко поднимая голые ноги.
Пух замер и уставился прямо перед собой, затаив дыхание, — как вести себя при столкновении с ядовитой змеей, он не знал, но интуитивно (и совершенно правильно) решил, что нужно не привлекать к себе внимания и не делать резких движений. Напрягся даже Шаман, до этого момента аккуратно складывавший одежду себе под ноги.
— Да где? — неожиданно спокойно спросил Новенький. Он сидел на земле, скрестив ноги, — очень хотелось искупаться, но Степа стеснялся своих ветхих семейников и раздеваться не решался.
— Там плыла, понял, — огрызнулся Крюгер и, не переставая мельтешить, широко раскинул руки. — Вот такенная, с меня! Пиздец!
Новенький неожиданно заржал, потом осекся и, не дожидаясь взрыва крюгеровского негодования, объяснил:
— Да это уж, Витя! У нас такой в саду раньше жил. Гадюки поменьше и плавать не умеют. Ну, умеют, но не любят. А голова у нее какая была?
— Да хер ее знает, понял… — Витя остановился и моментально переключился на степенный тон. — От такенная будка, с кулак! Вся в пятнах желтых!
Тут Пух отмер и с облегчением вздохнул — про то, что желтые пятна у основания головы свойственны именно ужам, а не гадюкам, он точно где-то читал.
— А ты сразу в панику! — сказал он. — Между прочим, и ужи, и гадюки занесены в Красную книгу, их беречь надо!
— Да ты сам ссыкло, понял, — Крюгер отгавкивался больше по привычке, без злобы. — Говно всякое в Красную книгу позаносят, а мы страдай!
Он развернулся, разбежался и в урагане брызг ворвался обратно в Гребной канал. Следом стартанул Шаман.
Воскресным утром дождь прекратился, выглянуло солнце и снова стало тепло. Ростовская осень иногда прерывалась на такие антракты и включала на день-два настоящее, безоговорочное лето — словно затем, чтобы все успели с ним попрощаться и смириться со скорым наступлением нескольких месяцев сырости, вечных сумерек и редкого грязного снега. Идея двинуть на Гребной канал возникла спонтанно: Крюгер нарисовался у Новенького на пороге, (сделал вид, что не) обрадовался Шаману и предложил зайти за Пуханом — чтобы, как он выразился, «тасануть на набережную». Там оказалось скучно и пустынно, поэтому друзья перешли пешком Ворошиловский мост и, несмотря на нытье не готового к таким приключениям Аркаши, спустились к поросшему камышом берегу канала и решили окунуться. (Точнее, решил Крюгер, а все остальные просто смирились с неизбежным — плавок, естественно, ни у кого не было.) В близлежащем Дону купались только пьяные, приезжие и пьяные приезжие: там было грязно, воняло тиной, а до нормальной глубины надо было метров пятьдесят переть по щиколотку в воде.
После приключения с ложной гадюкой Пух решил на всякий случай от воды держаться подальше и подсел к Новенькому. Тот смотрел куда-то сквозь купающихся Крюгера с Шаманом и едва заметно шевелил губами, как будто думал вслух.
— Вы как будто всегда были, — вдруг тихо сказал тот, не поворачивая головы.
Аркаша сразу понял, что́ имеется в виду. Он и сам в последнее время задумывался о том, как это всё получилось: еще недавно с ним общался только Витя, которого все остальные в классе считали «придура́шным». А потом случилось столько всего: эта странная экскурсия в Танаис, выходки Аллочки, нападение Шварца с его отморозками, Взрослая Хренотень… Он всё пытался вспомнить, в какой конкретно момент перестал представлять свою жизнь без этих троих: дерганого Крюгера, не по годам взрослого Шамана, надломленного Новенького. По всему получалось, что отсчет надо было вести с того вечера, когда они как ни в чем не бывало зашли проведать его, пристыженного и описавшегося, — но нет, не вдруг же это случилось. До этого их спас Шаман, а еще до этого он сам заступился за Степу…
— Я думаю, так нужно было, — сказал Пух вслух, но самому себе.
— Кому, понял, нужно? И что? Ты че, по ходу, репу напек на жаре? — мокрый и скользкий Крюгер плюхнулся рядом и откинулся на спину, ломая высокие сухие заросли.
Аркаша промолчал. Из Гребного канала вышел Шаман, с удовольствием потянулся и потряс головой, вытряхивая воду из уха.
— Вода — кайф, — сказал он, отфыркиваясь. — Зря вы не полезли, пацаны. Теперь по-любому до мая голяк с купанием.
Пух, вообще говоря, поначалу планировал окунуться и даже начал было стаскивать с себя футболку, но увидел, как рядом раздевается увитый злыми боксерскими мышщами Шаманов и передумал. Ерунда какая-то! Еще зацепишь какую-нибудь болячку в этом канале! А еще потом родителям объяснять, почему весь мокрый, — Аркаше, понятное дело, подобные экспедиции были строжайше запрещены. Его и гулять-то на весь день отпустили только потому, что мама с папой со вчерашнего вечера были заняты важным делом: рылись в ящиках со старыми документами и вычерчивали на альбомном листе генеалогическое древо семьи в попытках выяснить, нет ли у Худородовых каких-нибудь забытых родственников за рубежом. По состоянию на утро воскресенья таковых не обнаружилось, но родители надежды не теряли — это и позволило Пуху ускользнуть.
Шаман легко опустился на землю рядом с распластавшимся Крюгером.
Было очень тихо; ветер шевелил заросли рогоза (от камыша он отличается коричневой колбаской на конце стебля) и где-то вдали тарахтела моторка. В любое другое время в такую погоду весь берег Гребного был бы заставлен переносными мангалами и ящиками с пивом, но сегодня в Москве происходило что-то совсем жуткое — ростовчане прилипли к телевизорам и старались не выходить из своих дворов.
Ни о чем этом друзья не знали.
— Санечек, а ты как теперь? — Крюгер поднялся на локтях и принял озабоченный вид. — Я в смысле, понял, про Леху.
— Братан, честно, не знаю. Есть одна мысль, но я пока…
Шаман не договорил, но Витя бы в любом случае не дослушал: на слове «братан» он чуть не расплакался от радости. После того случая перед экскурсией он тщательно избегал употребления главного пацанского обращения в присутствии Саши Шаманова — и всегда обращал внимание на то, что его прекратил употреблять и сам Саша.
— Ты у меня живи, сколько хочешь, — встрял Новенький. — Бабушка при тебе не… Ну… Лучше себя чувствует. Не знаю, почему так. Машка тебя тоже любит.
Шамана инстинктивно обожали почти все дети и животные, но Степина кошка достигла в этом каких-то особых, граничащих с предательством, высот. Может, дело было в «Вискасе», к которому гость ее моментально приохотил, а может, в чем-то другом, но факт оставался фактом: при виде Саши кошка вскакивала, терлась о его ноги, ласково заглядывала в глаза, щурилась и пела нежные песенки на кошачьем языке, — со Степой она никогда так себя не вела. Справедливости ради, Шаман и сам привязался к Машке: он сам ее кормил, подолгу гладил ей щеки, чесал за ушами и шептал какие-то слова, без перевода понятные на кошачьем.