Спавший под курганами сделал шаг навстречу.
— Видели бы вы себя сейчас, Виктор Ильич! — сказал он. — Настоящее Последнее Выражение! Вот так шутка!
Оболочка Питона шутовски зааплодировала и беззвучно засмеялась, неестественно широко разевая рот.
Гужвий был готов поклясться, что слышит треск рвущихся в этом рту сухожилий.
Он заплакал и закрестился.
— Господи, помилуй! Господи, помилуй!
— Вашего бога я проспал.
Последним, что увидел в своей жизни каталогизатор университетской библиотеки Ростовского института железнодорожного транспорта Виктор Ильич Гужвий, были зубы.
Они смыкались
и смыкались
и смыкались
и смыкались
на остатках его лица.
63
Пух, уговоривший папу помочь ему с домашкой по геометрии, вдруг поднял голову от тетради, замер и улыбнулся.
Крюгер, который после купания в Гребном канале и движухи на свежем воздухе не на шутку заебался, вышел из душа, натягивая на себя свежую футболку (мама снова начала регулярно стирать). Он собирался заточить бутер с колбасой и пораньше лечь спать, но еще до того, как Витя откусил первый кусок, — он замер и улыбнулся.
Шаман нашел в крошечном дворике на задах Степиного дома старую порванную шину, валявшуюся там с незапамятных времен, приспособил ее к дереву и молотил резину кулаками, отрабатывая длинные серии. После двух джебов, правого хука и прямого должен был следовать левый апперкот — но Саша замер и улыбнулся.
Новенький, отбежавший в коммерческий магазин за минералкой и чаем, протянул деньги в зарешеченное окошко, замер и улыбнулся.
64
«Узи-маузер! Узи-узи маузер! Буду погибать молодым! Буду-буду погибать молодым!»
— Выключи говно это, заебало.
Степаныч хотел было огрызнуться, но вовремя передумал — как говорили в таких случаях восьмиклассники, «засунул язык в жопу». Леха быстро оправился от ножевого в бочину; «зажило, как на собаке», — с неудовольствием думал физрук, на котором каждый крохотный порез бесконечно кровоточил, пульсировал жаром и никак не переставал болеть. Перечить Шаману стало опасно — спаситель его очевидно бесил, и по некоторым мимическим нюансам Степан Степаныч понимал, что Леха едва сдерживается, чтобы не разломать его на части. Выручил, называется, из беды старого друга!..
Магнитофон был их единственным развлечением — телевизора в дачном домике не было, а радио издавало только злое шипение и визг. Кассеты нашлись у Шамана в машине: «девятку», на которой они сбежали из города после стремных событий в гаражах, спрятали за курятником, где она, прикрытая кусками линолеума, и стояла, постепенно врастая в грязь.
— Так нет больше ничего, Лех. Там только блатота и эта дрочильня еще, хардкор или как там ее зовут…
Обросший жутковатой черной бородой Шаман, до этого меривший шагами домик, подскочил к магнитофону и злобно выдрал его из розетки. Мистер Малой заткнулся.
— Хардкор — это Слон любит. На сиреневых точках килограммами поеботу эту берет, «Террордром» или «Тандердом», я не ебу. Я говорю: слышишь, это же для объебосов музыка, под колесами чтобы не скучно было. А он такой: да ты не понимаешь, это техно! Я, говорит, качаюсь под нее, чисто для ритма. А там пилево пиздец, голова отрывается, какой ритм. Он еще, слышишь, отличает там одно от другого — это, типа, «Вестбам», это Маруша, это то, то другое. Пиздец!
Стаканыч поковырял отросшим ногтем красно-белую синтетическую скатерть, прожженную сигаретами и засранную черными разводами. Слушать о музыкальных предпочтениях братвы ему было неинтересно, но отвлекать Шамана ни в коем случае не следовало — он мог начать по сотому кругу выспрашивать, что́ дословно сказал физрук Саше, как тот отреагировал и точно ли брат понял, что ему надо как можно скорее бежать из города к родителям. Степаныч честно собирался на следующий же день после неудавшегося визита отловить Шаманенка в школе и теперь уже точно всё ему передать, но визит жутковатого майора спутал все карты — еле ноги унесли, и спрятались в Вешенской, на законсервированной на зиму даче физруковой свояченицы.
— Леш, а давай я, может, в город катнусь? — Степаныч все-таки не выдержал и осторожно вклинился в Лехин монолог. — Курицу на ЦГБ куплю, там, йогуртов, пива возьму…
— Пиздуй, — саркастически перебил Шаман. — Там-то тебя товарищ майор с дядей Колей Фармацевтом и примут. Ты сам перед мусорами спалился — они теперь по курсам, что ты со мной в близких. С-c-сука, не мог, главное, хоть тут не пиздеть — так нет, «мы с Шаманом вась-вась»!
То есть Леха из гаража слышал диалог физрука с майором.
— Сиди теперь! — продолжал Леха, в заточении ставший нехарактерно разговорчивым. — Или не сиди, мне похуй — только тогда я сначала из этой жопы сруливаю, а потом ты еще пару дней тут живешь. А после этого двигай хоть за курицей, хоть за хуюрицей — так и так тебе в Чалтыре на крюке болтаться, только меня уже не варик тебе будет слить.
— Так а долго еще? — не выдержал Степаныч. — Я уж не могу тут, с души воротит. Мы так с тобой сами друг друг глотки перекусим, никаких мусоров не понадобится.
— Кусака, блять, нашелся, — Шаман нехорошо улыбнулся и на вопрос про «долго» не ответил. — Царь зверей.
За окнами было темно и пакостно — южная осень окончательно вошла в фазу, когда несколько шагов по улице убивали любую обувь, а также любые штаны. Отопления в домике не было, поэтому Шаман с физруком не снимали найденные в сарае телогрейки, провонявшие за неделю по́том, кислым табачным дымом и осенью.
Дачный поселок стоял пустой, что Шамана полностью устраивало: любую машину было видно за километр, любое не по делу горевшее окно сразу обращало на себя внимание. Он подуспокоился, насколько это было возможно в сложившейся ситуации: в такой жопе их точно не найдут. Дача была записана на давно покойную сестру физруковой жены, сама жена объявила Степанычу бойкот и искать бы его не стала, так что оставалось только выжидать — и надеяться, что с младшим братом всё в порядке.
Леха пару раз доходил до сельпо и с помощью природного обаяния убеждал продавщицу разрешить воспользоваться телефоном; в ростовской квартире трубку никто не брал. Оно и понятно, говорил себе Шаман: малой дисциплинированно срулил в Новошахтинск. Звонить соседям родителей, чтобы в этом удостовериться, Леха не стал — во-первых, потому, что те могли в очередной раз с Шамановыми разосраться, а во-вторых, потому что боялся услышать, что брат не доехал. Что делать в этом случае, он не знал.
— А ты чего топорщишься, Степашка? — единственным громоотводом для Лехи поневоле стал физрук. — Хули тебе в Вешках не сидится? Тебе дома жена такой пропиздон вставит, что лучше, по ходу, сразу нашей отморози сдаться.
Это было похоже на правду. Когда Степаныч набрался смелости позвонить домой, из трубки на него вылился поток лая, контрапунктом в котором проходила фраза «вали к своей шлюхе». Обиднее всего, что никакой шлюхи у Стаканыча не было. Физрук подозревал также, что он больше не физрук — несколько дней отгула, которые он взял в школе после Танаиса, давно закончились, а выходить на связь с директрисой и пытаться как-то объяснить ситуацию у него не хватало духу.
Неожиданно для себя — от безысходности и желания накатить (бухать Шаман запретил) — Степан Степаныч заплакал. Жил бы себе как жил, — а теперь ни семьи, ни работы; выручил, называется, друга в трудную минуту!.. Да и какой он друг — школьный гопник, бандит, уголовник!..
— Ладно, слышишь… Не труби. — Шаман не знал, как утешать плачущих, — младший брат был ребенком спокойным и даже в младенчестве почти не хныкал, а истерящую Кристину и ее многочисленных предшественниц он предпочитал просто выставлять за дверь, пока не успокоятся. Степашку же ему вдруг стало без базара жалко. — Че-то это… Иди реально сэма возьми, на душе хуево. Бахнем по полста.
Не прекращая всхлипывать, Стаканыч молча поднялся, вышел за порог, влез в облепленные комьями грязи говнодавы и пошел через улицу к самогонщику Дядь Мише.
Как часто бывает в таких случаях, «по полста» превратилось в долгую и мутную пьянку, отягощенную тем, что есть было особо нечего — тушенка уже не лезла, а буханка черного хлеба по консистенции напоминала кирпич. Леха накидался моментально: пить он не любил, и делал это только по социальным бандитским надобностям, плюс был еще слаб после ранения. Самогон Дядь Миша делал повышенной злоебучести: голова от него становилась тяжелая, щёки тянуло к столешнице, но язык развязывался только так.
Точнее, развязался он только у Шамана — Степаныч в вопросах синьки был человеком опытным. Он кивал, неопределенно мычал и задавал вопросы, на которые трезвый Леха еще ни разу ему не ответил.
— Так а я не пойму, Леша: чего ты сам к родителям не рванешь? Брат там уже, отсиделись бы нормально, чем тут вот это вот…
Где находится Саша Шаманов и жив ли он вообще, физрук не знал, и задумываться об этом не хотел.
— Братан, там тема пиздец, — буровил Шаманов, прикрыв глаза. — У меня там по казачьим движениям свои ходы были, атамана знаю. Они там на положняках, как эти, слышишь, самураи… Смотрел «Убийца шогона»?.. У меня кассета есть, приколи потом, дам глянуть. Там вначале охуеваешь, непонятно ничего, а потом, слышишь…
— Подожди, так чего казаки́? — физрук технично перевел разговор в нужное русло.
— Казаки́ при понятиях своих. На меня им похую, а за малого порубят нахуй, Фармацевт, не Фармацевт… Там не бригада у них даже, а это, как сказать, чисто взвод. Даже у мусоров на них очко жим-жим. Хотя у них, слышишь, шашки говно, из рессор вытачивают, чисто для красоты. Мне подарили там, по ходу, с понтом в казаки посвятили, так она хуйня хуйней — я замахнулся бревно рубануть, так там ручка в одну сторону, лезвие в другую, чуть жопу себе не отрезал… Пацаны неделю стегались.
— А как же они, ну, без шашек порубят?..
— Как? Как дурак. Хули ты лезешь, Степашка? Дохуя будешь знать — скоро состаришься. Только не успеешь, га-га!