(Подаренный Слоном ствол, который Шаманов носил с собой в школу на дне спортивного рюкзака, предварительно обмотав потными боксерскими бинтами, тоже был ко всему готов и кое-чего ждал. О фобиях и принципах своего нового владельца ствол не знал.)
— Вы почти обо всём догадались, — вдруг донеслось из темноты, где стоял Крюгер. — Поэтому скрываться больше нет смысла.
Шаман развернулся к голосу, прикрыв спиной бледного Степу. Пух издал сдавленный звук, словно его душат.
— Только спокойно, — сказала оболочка Крюгера, медленно выходя под свет фонаря. — Начнете орать — люди сбегутся… Так и не поговорим.
Аркаша вскочил, зажимая рот ладонями, и рванул к своему подъезду. На полушаге он осекся, едва не упал, выпрямился и опустил руки. Его губы были растянуты неестественно широкой улыбкой.
— Я не сделаю вам ничего плохого. Вы — чистые обертки. Вы — пробудивший меня свет.
— Пи-и-издец, — обреченно протянул Крюгер, сразу всё понявший и сразу во всё поверивший. На самом деле, он первым начал догадываться о том, что из Танаиса с ними что-то вернулось. Недавняя истерика была защитной реакцией разума на окончательное осознание.
— Что ты такое? — дрожащим голосом спросил Новенький, выглядывающий из-за плеча напрягшегося Шаманова.
Ответил улыбающийся Крюгер.
— Я ваш новый лучший друг. Ваши разумы безупречны. Каждая их капля вкуснее, нежнее и благоуханнее тысяч песьих умов. Я многому научился. Ваши разумы не развалятся под моей тяжестью. Я буду вас беречь, потому что других таких оберток я не найду. Я очень долго пытался.
— Витяй, завязывай моросить, — Шаман упирался до последнего. — Какие обертки?! Иди домой, полежи. У тебя температура, по ходу.
— Я… Я знаю, что он… Оно такое, — сквозь всхлипывания сказал Аркаша, на всякий случай держащийся за подъездную ручку и готовый в любой момент сквозануть внутрь. — Я читал. Это инопланетный паразит! У Роберта Хайнлайна есть роман, называется «Кукловоды», и там…
— Не угадал, — перебил улыбающийся Шаман (Степа отскочил подальше). — А может, и угадал. Не уверен. По-моему, космос — это черная бездна ужаса. Я бы на вашем месте зарылся от него поглубже под землю, а не запускал навстречу ледяному безумию железные коробки. В космосе нет разумов. Точнее, они есть, но я не стал бы привлекать их внимание. Я их боюсь.
— Тогда, — продолжил осмелевший Пух, — ты сарматский бог безумия.
— Какая разница, кто я? — спросил Новенький. — Что изменится от этого понимания?
— Скажи хотя бы, как тебя зовут, — напирал Пух.
Крюгер сделал глазами выражение «ты что, ебанулся?!» и покрутил пальцем у виска — он не понимал, с чего Аркаша так разошелся.
А вот спавший под курганами всё прекрасно понял.
Пух вдруг улыбнулся и сказал:
— Вы не перестаете меня удивлять своей чистотой и глубиной! Знать подлинное имя своего врага — верный способ его победить; еще за тысячи лет до вашего рождения это было ведомо жрецам и шаманам. Но я вам не враг — и поэтому сейчас вы узнаете мое имя.
Не переставая улыбаться, Пух вдруг рухнул на колени и поднял голову к черному небу. Его глаза заполнились невыразимой мукой, вены на шее напряглись. Он широко открыл рот, затрясся крупной дрожью и издал едва слышный хрип — выглядя при этом так, словно захлебывается оглушительным воплем.
Парализованные ужасом друзья смотрели, как из глаз Пуха катятся черные слёзы.
Из окна второго этажа донеслось непредставимое посреди творящегося кошмара шипение открываемой бутылки, звон упавшей на пол крышки и короткое ругательство.
Подлинное именование спавшего под курганами закончилось так же неожиданно, как началось. Аркаша перестал трястись, выпрямился, вытер глаза, шутовски поклонился и сквозь улыбку сказал:
— Приятно познакомиться.
— Отъебись от нас! — огрызнулся Шаман. — И без тебя гемор сплошной…
— Так, это еще что такое? — донесся с застекленного балкона четвертого этажа возмущенный голос профессора Худородова. — Я понимаю еще, сценку для драмкружка репетировать! Но выражаться при своем сыне я не позволю! Аркаша, немедленно домой!
Пух по привычке закатил глаза (в темноте и с балкона гримасу разглядеть было невозможно — на это, строго говоря, и был расчет) и собирался было пристыженно попрощаться с друзьями, когда его качнуло осознание нового формата реальности. Реальности, в которой присутствуют невидимые степные демоны-трикстеры. Реальности, в которой можно было в любую секунду утратить контроль над своим телом и утонуть в бездне розовой сладкой ваты. Реальности, в которой всё перевернулось с ног на голову. Даже штаны, перепачканные в процессе подлинного именования, больше его не беспокоили — а ведь еще буквально час назад они (точнее, объяснение с родителями по соответствующему поводу) были бы его самой первостепенной проблемой.
Аркаша нервно оглядел друзей, ища на их лицах страшную улыбку. Потом вскинул руки к собственным губам. Сущности ни в ком не было — или она себя никак не проявляла.
— Аркадий, я кому говорю?!
Отец на Пуха никогда раньше не кричал.
— Да иду я, пап, — неожиданно для себя огрызнулся он.
Пух никогда раньше не перечил отцу.
70
Крюгер не очень хорошо помнил, как, какой дорогой и во сколько пришел домой: в голове словно перекатывались булыжники, а перед глазами стояла пелена. Он очень хотел забыть события последнего часа, но понимал, что именно их он совершенно точно будет в мельчайших деталях помнить до самой смерти — а случится она, как некоторое время назад договорился сам с собой Витя, в возрасте 115 лет в самой большой комнате его собственного особняка, где будут находиться огромный телевизор, видеомагнитофон самой последней по состоянию на 2095 год модели, коллекция видеокассет со всеми фильмами в мире, а также фотография с автографом Арнольда Шварценеггера в особой рамочке. Каким конкретно образом Витя заполучит автограф, он пока не решил, зато насчет особняка и видеокассет был совершенно спокоен — ведь он, в отличие от всех известных ему взрослых, не будет тратить заработанные деньги на всякую скучную херню, а вместо этого…
— Витюша, проходи скорее! Я уже места себе не нахожу, хотела твоих друзей обзванивать, — открывшая дверь квартиры мама вклинилась в реальность, немного приведя Крюгера в чувство. — Промок весь, трясешься! Холодно там, да? Ну-ка быстро разувайся.
Трясся Крюгер не от холода, а от панического страха, но говорить об этом маме, порхнувшей сквозь грохочущие бусинами шторки обратно на кухню, он не стал. Ставя под вешалку свой коричневый «дипломат» и выковыриваясь из сырых кроссовок, он вдруг понял, что дома есть кто-то еще. Черные мужские туфли, заляпанные грязью, но явно недавно начищенные, папе Сереже принадлежать не могли — тот, во-первых, носил обувь на пару размеров меньше, а во-вторых, туфель сроду не чистил. Да и туфель-то никаких, честно говоря, у него не было.
В голове что-то закликало, как костяшки счетов, которыми их задрачивали на уроках математики во втором классе (как на них считать, маленький Витя Сухомлин тогда так и не понял, но характерный звук остался с ним надолго): такого нарочитого беспокойства по его поводу мама раньше не проявляла, да и час был, как выяснилось, не слишком поздний — полдевятого, детское время. Одета она была не в домашние треники с футболкой, а в подсознательно ненавидимое Крюгером платье на размер меньше нужного; кроме того…
Крюгеровская дедукция прервалась грохотом бусин и довольно-таки фальшивым маминым голосом:
— Витюша, познакомься с дядей Геной!
— Кому дядя Гена, на, а кому Геннадий Александрович! — бухнуло из-за занавески. Сказано это было шутливым тоном, но Крюгер сразу понял, что из знакомства с гостем ничего хорошего, скорее всего, не получится.
Это было серьезной недооценкой ситуации.
Дядя Гена, которого Витя сразу решил из принципа даже мысленно всегда называть именно так, был мужчиной крупным — и занял собой всё пространство их небольшой кухни. Одет он был как бы в половину военной формы: темно-зеленые штаны и светло-зеленую рубашку, но воротник у рубашки был рассупонен, фальшивый галстук на резиночке висел на спинке стула (который мама явно специально принесла из комнаты), а на столе почему-то лежали отстегнутые подполковничьи погоны. Пиджака видно не было (он висел на плечиках в шкафу в маминой спальне, чего Крюгер пока не знал), зато на выдвинутой из-под стола табуретке красовалась фуражка. Никакого ужина, на который Витя, вообще-то, рассчитывал, сервировано не было: на кухонном столе стояла початая бутылка коньяка, разломанная шоколадка «Вдохновение» и странная композиция из блюдца, нарезанного тонкими дольками лимона и горки сахара-песка. Пахло от гостя табаком, кожей и чем-то влажно-терпким.
Дядя Гена встал, оглядел Крюгера из-под густых черных бровей и резко протянул руку.
Витя замялся. Рукопожатий он страшно не любил и по возможности старался их избегать: с друзьями и нормальными пацанами Крюгер здоровался словами и иногда поджопниками, а с лохами и всякими отморозками и здороваться-то нужды не было. Проходили недели, а иногда и месяцы между необходимостью мацать чьи-то потные ладони.
Протянутая рука замначальника военной кафедры Совпартшколы, подполковника бронетанковых войск Геннадия Александровича Жигловатого продолжала висеть в воздухе.
— Витечка, ну ты уж как-то, ну, уважь, — зачирикала почуявшая нарастающее напряжение мама.
— А ты, Светлаша, не переживай, — сказал подполковник, не сводя с Крюгера водянисто-серых глаз. — Сделаем мы из твоего сопляка настоящего воина. Настоящего, на, защитника нашей Советской Родины!
Крюгер, который вертел все эти воинские дела на известном месте и ничего ни от кого защищать не собирался, но был почему-то напуган еще сильнее, чем во время недавней беседы с сарматским демоном безумия, нехотя вложил ладонь в подполковничью лапищу.