юдей денег нет, а гниды как сыр в масле катаются. Ельцинская мразь всю страну…
Дослушивать зареванный Пух не стал. Он хотел выбежать из квартиры, но проход загородили варвары — пианино протискивалось во входную дверь с трудом, как будто не желая покидать насиженное место. От бессилия Аркаша врезал ногой по стене коридора, ушибся и завыл еще громче.
Папа продолжал нести свою мышиную чушь про гнид и мразей. Мама так и не пошевелилась с момента, как грузчики вошли в зал.
— Это, хозяйка, тут к вам, — донеслось с лестничной площадки.
Софья Николаевна снова вяло махнула рукой.
— А Аркаша дома? — вдруг издалека, словно из колодца, донесся голос, который Пух узнал бы из миллиона. Нет, из миллиарда.
В разоренную варварами квартиру настороженно заглядывала Аллочка.
87
Шварц приземлился в какой-то сухой кустарник, отделенный от улицы забором, и замер, — но быстро сообразил, что прятаться не от кого и незачем. Его больше не беспокоило, потревожит ли он хозяев своим появлением. Им всё равно предстояло очень многому сегодня научиться, и элемент внезапности в этом деле никакой роли не играл. Пусть подготовятся к урокам — так даже лучше!
Он осмотрелся. Во дворе коровинского дома было темно — свет за зашторенными окнами если и был, то наружу не пробивался, на участке источников освещения не было, а ближайший уличный фонарь был расположен слишком далеко.
Прекрасно.
Он без особой надежды дернул дверную ручку: не родился еще человек, который, живя на Нахаловке, не запирался бы вечером на все замки и засовы. Даже (и особенно) самые лютые цеховики предпочитали судьбу не искушать.
Дверь легко, без скрипа и прочих посторонних звуков, открылась.
Шварц в последний раз посмотрел на обгорелые руины соседнего дома, на секунду замешкался, но тряхнул головой и решительно вошел в дом к своим новым ученикам.
В темной прихожей пахло едой — но это был не аромат свежеприготовленной жареной картошки, а воспоминание об этом аромате. Намек на запах, словно упрямо не хотевший выветриваться еще долго после того, как вся картошка съедена, посуда вымыта, а хозяева ушли по своим делам.
Шварц забеспокоился, но тоже как-то не по-настоящему, не всерьез. Ушли — так придут. А он подождет. Он никуда не спешит.
Здесь Шварц понял, что́ безотчетно беспокоило его всё это время.
Откуда-то снизу, как будто из-под земли, доносилось тихое пение. Слов разобрать было невозможно; пели а капелла — музыки не было. С учетом обстоятельств звучать всё это, наверное, должно было жутко, но, во-первых, Шварц давно уже не был способен пугаться, а во-вторых, чуйка подсказывала ему, что у пения есть разумное и скучное объяснение. Мало ли, может, хозяева радио не выключили.
(Через три минуты выяснилось, что, во-первых, Шварц до сих пор прекрасно способен пугаться, а во-вторых, что чуйке на этот раз доверять не следовало.)
Неспешно вынув нож из недр кожана, он пошел на звук. Темень нарушал намек на свет, пробивающийся откуда-то справа — такой же неуловимый, как запах картошки.
Пение зазвучало громче, но слов разобрать всё равно не получалось — они были как будто из незнакомого, очень древнего языка.
Дверь в подвал, из-под которой пробивалась светлая полоска, оказалась заперта изнутри.
Мириться с этим Шварц был не готов. Он пошурудил лезвием ножа в проеме на высоте своих плеч — была надежда, что там простая щеколда, которую можно будет сковырнуть.
Нож сначала не встретил препятствия, а потом, на пути вниз, с лязгом уперся в твердое. Металлический засов.
Пение на долю секунды прервалось, после чего стало приближаться.
Шварц отступил на шаг назад, половчее перехватив нож и отведя его за спину — убивать учеников он не собирался. Точнее, пока не собирался. Он ожидал, что из-за двери что-нибудь скажут перепуганным голосом, или будут молча мяться и дышать, или пригрозят милицией, — ко всем этим заходам Шварц был готов.
Песня оборвалась.
Засов с грохотом сместился.
Дверь безо всяких предисловий распахнулась.
Глазам Шварца предстал голый по пояс мужчина, торс которого был исписан лютыми тюремными татуировками. В одной руке мужчина спокойно, даже лениво, стволом вниз держал автомат АКС-74У. Второй рукой он почесывал свою лысину, покрытую сизой щетиной.
— Заблудился, блядина? — вежливо осведомился у ночного гостя Гога Штаны.
Бык, уломавший-таки Бычиху забрать детей и на время срулить из города в безлюдное по случаю несезона Дивноморское, страшно менжевал из-за оставленного дома оружия — и попросил директора по производству от греха подальше упаковать всё палево в ящики и закопать где-нибудь в Батайске, в лесополосе — в тех краях было зарыто много такого (и таких), что дюжина стволов большой роли бы не сыграли. Этим Штаны и занимался, от скуки напевая старую грузинскую песню «Хохбис келевит ламази», пока в дверях не стал возиться какой-то лишенец.
Молчаливое взаимопонимание между ними возникло мгновенно. Искореженный разум Шварца начал было просчитывать варианты удара ножом, но животная изнанка, id, посмотрела обитателю подвала в глаза — и сразу поняла, о чем тот сейчас думает.
Гога Штаны с неприязнью думал о том, что расчленять и полночи развозить незваного гостя по нычкам в его сегодняшние планы не входило, но раз уж так распорядилась судьба, то что делать, придется. А он ведь толком даже не обедал!
Шварц рванул к выходу, не помня себя. Даже мать, поселившаяся в его голове, куда-то спряталась. Привыкший ощущать себя ночным хищником, он вдруг осознал, что в ночи водятся гораздо более опасные существа.
Гога приподнял автомат, собираясь закончить жизнь залетного наркомана, но в последний момент передумал: было лень возиться. Еще потом полы от кровищи мыть, чтобы Бык не распизделся… Нет уж. Пусть живет. Может, чему-то научится.
Вслед убегающему Шварцу зазвучала красивая древняя песня.
…Страх ушел быстро — видимо, снова помогла мать.
Он перемахнул через забор на улицу и оперся на собственные колени, тяжело дыша. Во рту было кисло, ноги гудели — тренированное прежде тело после неподвижного лежания в коме буквально разваливалось на части и не было готово к таким подвигам. Он густо, тяжело сплюнул зеленоватой слюной.
Надо было собраться, встряхнуться, подумать, что делать дальше.
Откуда-то издалека послышались звуки хлюпающих под чьими-то ногами луж.
Шварц выпрямился.
По темной 5-й линии брел понурый Новенький.
88
Шаманов-младший проснулся среди ночи от какого-то отдаленного бубнежа, который то становился громче, то совсем стихал, то расходился с новой силой.
По привычке, выработавшейся за ночевки у Новенького, Саша собирался было скатиться с матраса, чуть не наебнулся с раскладушки и шепотом выругался.
Ах да, точняк. Тетя Диана и дядя Армен.
Он прислушался: где-то в глубине дома говорили вроде как шепотом, но на повышенных тонах; ну ясно — так и не помирились. Саша начал уплывать обратно в сон, убаюканный приглушенным жужжанием голосов, но вдруг вскинулся и широко открыл глаза. Спать больше не хотелось совсем — хотя, судя по мигающим на комоде электронным часам, шел лишь четвертый час ночи.
В глубине дома разговаривали три человека.
Одеваться Шаману не понадобилось: повинуясь странной чуйке, он спал прямо в «Адидасе». Подумывал было даже не разуваться, но жалко было засирать кроссовками нездоровую безупречную белизну теть-Дианиных простыней.
Он обулся, ничего не слыша из-за стука собственного сердца, до бровей натянул пидорку и, стараясь не скрипеть половицами, пошел к выходу. Что конкретно его так высадило, Шаман не понимал, но предразумное, животное чувство опасности гнало его прочь из захлопывающейся ловушки.
На кухне кто-то неподвижно и тихо сидел.
«Блять», — обреченно подумал Саша и замер, не дыша. Выскользнуть из соседского дома по-человечески, через дверь, явно не получится: неопасные люди по ночам в гости не ходят, а если и ходят, то не отмораживаются в одно лицо в темной комнате.
Подумалось: вот бы сейчас помогла та невидимая хуйня, что привязалась к ним с пацанами после Танаиса! Разум бы погрузился в розовую вату, а тело под управлением демона (или кто там это на самом деле был) сделало бы всё, что нужно, — пришел бы в себя уже в безопасности… Саша отогнал непрошеную мысль. Рассчитывать следовало только на себя — тем более с учетом того бреда, что невидимка нес из радиоприемника по поводу жертвоприношений и самоубийств.
Кухонный силуэт пошевелился и совершенно буднично почесал себе башку, после чего громко, с подвыванием, зевнул. Это уже похоже на дело, подумал Шаман. Уснет сейчас, а я аккуратно съе…
— Да мы же не звери какие! — голос дяди Армена звучал громко, с надрывом. О том, что кругом ночь, он, очевидно, забыл. — Зовите этого своего — я не буду такой грех на душу брать!..
Силуэт подорвался из-за стола и сквозанул вглубь дома.
Шаману резко перестало быть интересно, чего там такого не собирался брать на душу дядя Армен. Он в пять шагов преодолел расстояние до входной двери, дернул ручку и выскочил на улицу, уже не беспокоясь о конспирации.
Врезался в спину стоящего на крыльце человека.
Отскочил назад, на боксерском рефлексе вскидывая руки к подбородку, — и опустил руки, не успев даже толком сжать кулаки.
— Всё, Шаманенок, отбегался, — спокойно сказал Коля Фармацевт. — В дом иди, поедем скоро.
Дальше были вспышки.
Побелевший Армен, будто бы даже готовый кинуться на Фармацевта и его свиту.
Пылающие ненавистью глаза тети Дианы — и ненависть эта обращена конкретно к нему, к Шаману.
В кухне что-то разбилось.
Везде включили свет.
Кто-то стиснул его плечо жесткими, словно деревянными пальцами.
Всё замедлилось, как будто утонуло в тошнотном киселе из пионерлагеря в Лиманчике.
— Всё, двигаем, — недовольно сказал кому-то Фармацевт. — Спасибо, так сказать, за проявленную бдительность.