Шаман закрыл глаза, выдохнул и откинулся на сиденье. Рыпаться был уже не вариант.
— Николай Ильич, а этого куда? — пропыхтел Амел.
— В подвал веди, пусть с брательником пообщается. Надо ж по-людски как-то. Только, слышишь, там кресло возьми, прищелкни его за обе руки. Туго сделай, чтобы не елозил. Хватит с нас сюрпризов, блять.
Амел выдернул Шамана в холодную ночь, взял за шею сзади железными пальцами и повел в дом, но, сделав пару шагов, споткнулся и замер.
Шаман поднял глаза.
Лицо бандита исказила неестественно широкая улыбка.
Он наклонился к уху пленника и сказал паучьим голосом:
— Я слабею. Меня почти уже нет.
97
Пух не смог.
Он остановился на краю крыши, набрал в грудь воздуха, покрепче зажмурился и…
Отскочил назад, захлебываясь слезами. Колодец ночного двора по-прежнему нашептывал что-то неслышное и влекущее, но внутри Аркаши на этот зов больше ничего не отзывалось. Вдруг невыносимо захотелось к себе в комнату, накрыться с головой одеялом и сидеть в этой теплой темноте до тех пор, пока всё снова не станет как раньше. Как было до преображения профессора Худородова в Горлума. До появления подземного демона. До экскурсии в проклятый Танаис.
Пух не помнил, как дошел до торчавшей посреди крыши будки, как спустился по темной лестнице и остановился перед дверями своей квартиры, давясь слезами и всхлипывая. Дело было на этот раз не в розовой вате (а жаль, отозвалось в сознании), — Аркашу захлестнула первая в его жизни настоящая истерика.
Возвращаться домой в таком состоянии было нельзя — в покое бы его всё равно не оставили. Пух чувствовал, как внутри снова сжимается чуть ослабленная слезами пружина: каждое мамино причитание, каждый звук папиного голоса закрутят эту пружину еще туже, после чего… Нет. Нет-нет-нет.
Он прерывисто выдохнул и, стараясь не топать, пошел по лестнице вниз — нужно выйти во двор, попробовать отдышаться и понять, что делать дальше.
Пух едва увернулся от распахнувшейся ему навстречу подъездной двери.
Крюгер ворвался в клубах собственного дыхания и в сопровождении порыва стылого воздуха.
Оба замерли и молча уставились друг на друга: Аркаша — на заплывший глаз Крюгера, а тот — на перепачканного грязью, кровищей и соплями Аркашу.
Крюгер выдохнул и без сил опустился на ступеньку. Было очевидно, что с обоими случилась какая-то непоправимая жопа.
— А теперь что? — спросил Аркаша, севший рядом.
Ответа на этот вопрос не было ни у кого.
Кроме спавшего под курганами.
— Бежать, — сказала оболочка Крюгера сквозь улыбку.
— Бежать, — через секунду повторила оболочка Пуха.
Демон словно метался между их сознаниями, торопясь донести свою мысль.
— Степан.
— Новенький.
— Смерть.
— Я слишком слаб.
— Сломанный разум.
— Слишком поздно.
98
Пакет с куриными потрошками выпал из ослабевшей руки Новенького и с чавканьем приземлился на пол.
Свет в их с бабушкой доме не горел, но в окно заглядывал чудом не разбитый уличный фонарь. В его желтых, болезненных лучах пятна крови на одеяле казались черными.
Бабушкина рука, лежавшая на одеяле, была тонкой и бледной, будто куриная лапка.
Баба Галя не дышала.
В ее ногах лежала Машка: безжизненный комок с шеей, выгнутой под неестественным углом.
Степа зажмурился.
Кислый, медный запах откуда-то из-за спины Новенький ощутил на долю секунды раньше, чем на его затылке сомкнулись пальцы.
— Сучонок… Научу… Не учишься… Двоечник…
Шварц больше не мог говорить связными предложениями. Он честно пытался, но мысли словно выходили из него пропущенными через мясорубку.
Новенький дернулся — уголки его губ поползли в стороны, превращаясь в улыбку, а глаза распахнулись, наполняясь злой радостью.
— Мать… Помоги… Сучонок…
Шварц ударил пленника в затылок.
Степа обмяк.
Еще один удар. Еще и еще.
Когда Новенький без сознания повалился на пол, перестав улыбаться страшной улыбкой, Шварц огляделся по сторонам и задумался — он не мог вспомнить, зачем вернулся в полусгоревшую хибару и почему просто не перерезал сучонку горло. Его сознание мерцало, норовя провалиться в уютную розовую бездну. Нет. Нет! Шварц замотал головой и глухо зарычал.
Бездна отступила.
А, ну да: после того, как он научил бабку, Шварц споткнулся о спортивную сумку — в ней, как показал беглый осмотр, лежало довольно много денег. Это было очень хорошо — пришлось, правда, вспомнить (не без усилий), зачем нужны деньги и как ими пользоваться. Он забрал сумку, закинул ее в багажник «Нивы» и вернулся за сучонком, которого ждал важный урок. Наверное, самый важный в его жизни. И уж точно последний.
Мысли путались, вязли в забивших голову клочках розовой ваты. Откуда взялась «Нива»? Она же размоталась по проселочной дороге на выезде из Танаиса! А, ржавый гараж-ракушка. Шварц подломил его, заглянул внутрь и обрадовался знакомым очертаниям стоящего внутри автомобиля. Это знак! Чего конкретно это знак, было понятно не очень, но тут помогла мать: вся херня, случившаяся за последнее время, началась с Танаиса и с этого малолетки — его кровь отравила землю и испортила ему, Шварцу, жизнь. А значит, именно в Танаисе всё это должно было закончиться! Только теперь сучонка надо было доучить до конца. На том же самом месте. Пусть вся его кровь уйдет в землю. Совсем вся, до последней капли. Это будет долго, но ничего страшного. Терпенье и труд всё перетрут! Зато потом всё снова станет хорошо и даже еще лучше!
Шварц взвалил вырубленного малолетку на плечо, донес до «Нивы» и сгрузил в нишу между задним сиденьем и крышкой багажника, рядом с сумкой.
Голос в голове требовал начать резать сучонка прямо сейчас, но Шварц отмахнулся — не иносказательно, а по-настоящему отогнал взмахом руки нависшую над плечом мать. Учеба не терпела спешки!
Крюгер с Аркашей опоздали на несколько минут. Будь они чуть менее загнанными, чуть более быстрыми, в чуть меньшей панике, — их жизни оборвались бы прямо тогда и там, на грязной и безлюдной 5-й линии в самом сердце Шанхая.
99
Амел отдернулся от Лехи, как от прокаженного. Думать о том, с чего он вдруг наклонился к пленнику, бандит не стал — мало ли, с последними нервяками еще не такая хуйня может приключиться…
Он привел малого Шамана в дом, кивнул незнакомому физкультурнику в прихожей (после того, как в бригаде случилась междоусобица, Фармацевт привез каких-то отморозков из Краснодарского края; знакомиться с ними Амел не собирался: во-первых, много чести, а во-вторых, он почему-то не сомневался в том, что качки на этом свете долго не заживутся, — а значит, морочиться и запоминать их имена и погоняла никакого смысла не было) и завертел башкой в поисках подходящего кресла. Оно в пределах видимости обнаружилось одно — и именно на нем сидел вася, приставленный смотреть за дверью.
— Стул дай, — буркнул Амел, не отпуская загривка Шаманенка. Тот поначалу пыжился, но теперь, по ходу, смирился с неизбежным, обмяк и покорно брел, куда вели.
— А? — сказал вася.
— Хуй на, — Амел пнул его в колено и сделал нетерпеливое движение подбородком.
На круглом лопоухом лице васи отразилась гамма эмоций: он явно не хотел позволять так с собой обращаться (как было известно любому, хоть краем соприкасавшемуся с криминалами, — как ты себя держишь, такой ты по жизни и есть), но в то же время понимал, что у этого незнакомого быка по-любому есть основания так дерзко себя вести в пыточном доме Николая Ильича. Победил разум — точнее, по правде сказать, легкая природная трусоватость уроженца села Текос. Вася для порядка посидел еще пару секунд, после чего встал и с безразличным выражением лица пошел к выходу — с понтом, покурить.
— Пидор, — ощерился Амел. О том, что вася его услышит, он не беспокоился. Даже, по правде сказать, на это немного надеялся, — очень хотелось кого-нибудь от души ебнуть. Прям чтоб с копыт на жопу, как кирпичом.
Он на секунду залип, пытаясь сообразить, как лучше поступить: вторая пара наручников была во внутреннем кармане кожана, рядом с плеткой, но непонятно было, как катить тяжелый стул с прикованным к нему Шаманенком — в подвал надо было спускаться через три лестничных пролета. Решение пришло быстро: сам пусть катит.
— Слышь, Санек, не в падлу сделай.
Он указал свободной рукой на офисное кресло.
Шаман как-то сразу понял, чего от него хотят и к чему всё это идет, но не нашел в себе сил противиться. Он покорно взял стул за спинку и, понукаемый Амелом, покатил его в глубину дома.
Изнутри чалтырьский особняк выглядел нежилым: мебели в комнатах почти не было, а та, что была, выглядела временной и разношерстной, словно припертой чьим-то хозяйственным дедом с помойки. Пара продавленных диванов, накрытых нечистыми одеялами. Стол, подозрительно похожий на поставленную на две треноги деревянную дверь. Ящики с хламом. Чей-то грязный порванный лифчик. Полупустые пивные бутылки и пустые — от спирта «Рояль» и водки «Распутин». «Когда вы смотрите, я вам подмигиваю», — зачем-то вспомнил Саша навязчивый рекламный слоган; имелась в виду голографическая наклейка, якобы отличающая паленого «Распутина» от настоящего. Еще несколько недель назад Амел непременно бы пошутил, что разницы между паленым и настоящим особо не было («Шо то хуйня, шо это»); сегодня Амел молча вел его сквозь темные комнаты к подвалу, откуда мало кто выходил живым.
Лестница далась младшему Шаманову тяжело — кресло норовило вырваться из скованных рук и ушуршать вниз. Каждая ступенька была пыткой.
Из недр подвала донесся стон. Ничего членораздельного в нем не было, но Шаману было достаточно услышать этот тембр, эту интонацию.
Леха.
Он собирался отшвырнуть кресло и рвануть вниз, но Амел снова ухватил его за затылок и для верности ударил в висок.