Майор решил, что он способен напугать того, кого боялся даже Монгол. Майору надо было бежать.
Бежать было больше некуда.
В левой части майорской груди словно лопнула туго натянутая струна. Он умоляюще посмотрел на Фармацевта снизу вверх. Захрипел. Попробовал вдохнуть. Не смог: тело сжимали железные обручи. В последний раз дернулся.
Его подбородок выскользнул из ладони бандита.
Голова соприкоснулась с полом с гулким звуком (шлем он потерял где-то между гибелью второго и четвертого СОБРовца).
Майор Азаркин умер.
— Тьфу, блять, да что за день такой сегодня, — Фармацевт выпрямился и брезгливо вытер ладони о штанины своих черных джинсов «Wrangler». — Всё через жопу. Хоть с этого бы спросил, так нет… Хасим! Ты хоть живой там?
— Живой, живой… — пропыхтел осторожный Узбек, только сейчас осмелившийся выпрямиться. — Живее всех живых.
— Валить надо отсюда. И из города, по-резкому, — сказал бандит. — Тут всё, жизни не будет нам больше. Отряд мусоров в минусе, никто разбираться не будет, кто да что. Нас стопудняк закроют, еще и намотают там из висяков своих, чтобы до смерти не вышли. А в Москве медали получат, суки. И грамоты почетные.
— А на мне ничего нет, — обиженно ответил Хасим. — Меня-то за что закрывать? Они ж сами тут беспредельничать начали, сами друг друга и положили.
— В пресс-хате найдут, за что тебя закрыть, — огрызнулся босс.
Хасим обиженно забормотал, но упрямиться не стал. Он поднял с пола дрель, рукавом вытер сверло от крови и начал аккуратно сматывать провод — вещь-то хорошая, пригодится еще. Задел жирным локтем прикованного к верстаку Леху, сказал, как будто только что вспомнив:
— А с этим что?
— Я, честно, хуй знает. — Фармацевт подошел к Шаману, побарабанил пальцами по краю железного стола и задумчиво продолжил: — Пашка-то покойный, видишь, мразью напрягающей оказался — подвел пацана под замес. Не по-людски мы с тобой, Хасим, поступаем.
Хасим домотал провод на ручку дрели, положил инструмент на верстак и без выражения уставился на Фармацевта.
— А с другой стороны, — сказал бандит, — нам с тобой сейчас лишние свидетели нахуй не вперлись, и так ситуация косяковая. Так что давай, доделывай по-быстрому — и по съебам.
Узбек пожал плечами (наше дело, мол, татарское — эту неприличную поговорку он очень любил, хоть татарином и не был), переместился в изголовье верстака и положил ладонь на рычаг тисков, в которые была зажата голова Лехи.
— Николай Ильич, — промычал старший Шаманов. — Я никому… Ничего… Отпустите.
— Ну Лех, — как бы с сожалением ответил Фармацевт. — Я ж всё понимаю. Без обид, по-братски. Ты бы на моем месте так же поступил, а то потом всю жизнь ходить оглядываться — нахуй оно надо. У меня и так головняков теперь пиздец сколько, сам понимаешь. Всё, Хасим, давай.
Пухлая рука крутанула рычаг.
112
Новенький вдруг увидел всё происходящее со стороны — как будто он висел в воздухе чуть выше собственного правого плеча. Оскаленные коричневые зубы рванувшего к нему Шварца. Фары откуда-то взявшегося джипа, несущегося по берегу в их сторону. Чуть посветлевшее черное небо, предвещающее скорый рассвет. Его рука с найденным в сумке пистолетом.
Степа медленно, как в рапиде, убрал руку с оружием от своего виска и направил ствол на Шварца.
113
Вместо того чтобы раздавить голову Лехи Шаманова в своих железных челюстях, тиски ослабили хватку.
Фармацевт не сразу сообразил, что палач крутанул ручку против часовой стрелки, — а когда сообразил, было уже поздно.
— А ты мне когда собирался сказать, что под мусоров лег? — мягко спросил Хасим, по рукоять погружая охотничий нож ВОРСМА ВФ-2 между вторым и третьим нижними ребрами Фармацевта.
Нож был неброский, без выебонов, но острый и надежный; Узбек перепробовал много разных, но у местных новоделов была ломучая, плохая сталь, а импортные выглядели слишком вычурно: с гардами, зазубринами, кровостоками и прочей беспонтовой херней. Ножевой завод «Октябрь» в городе Ворсма Горьковской области выпускал вещи минималистичные, по-хорошему простецкие, с одним предназначением — резать плоть.
Фармацевт всхлипнул и недоуменно посмотрел на расцветающий на замшевой куртке алый цветок.
— И не только сам лег, но и меня подложил.
ВФ-2 ужалил бандита чуть выше, между третьим и четвертым ребром.
— Не спросил, не предупредил. А я, может быть, с мусорами принципиально на одном поле срать не сажусь.
Хасим с неожиданной для его тучного тела быстротой выдернул нож и вонзил его снизу вверх под подбородок Фармацевта, пригвоздив язык бандита к нёбу и вогнав острие в мозг.
— Не по-пацански, Коля, получилось, — грустно сказал Узбек вслед оседающему на пол телу. Непонятно было, что он имеет в виду: сучий заход покойного босса или то, что он с боссом только что сделал.
Хасим с кряхтением нагнулся, выбрал не перемазанную кровью часть замшевой куртки и тщательно вытер ВФ-2. Встретился глазами с полумертвым от страха и кровопотери Лехой. Помолчал, раздумывая.
— Не ссы, Шаман. Я ж не такая гнида беспредельная, как этот был, — сказал наконец Узбек. — У меня понятия, уважение.
Он отомкнул одну из цепей, сковывавших Леху, и вложил ключ от второго амбарного замка в его освободившуюся руку.
— Дальше сам справишься. Мне еще по лестнице этой ебаной корячиться.
— Хасим… Слушай… Спасибо, — выдавил Шаманов вслед удаляющейся жирной спине, обтянутой безразмерным «Адидасом».
Леха плакал.
Узбек, уже поставивший ногу на первую ступеньку, обернулся, словно что-то вспомнив.
— Ты, Лех, по жизни лучше другим чем-то займись. Не твоя это тема, по ходу. И, слышишь, ты меня не ищи потом, оно тебе же, вася, хуже обернется.
Старший Шаманов яростно замотал вынутой из тисков головой.
— Или ищи, мне похую, — хрюкнул палач и заскрипел ступеньками.
Леха, отомкнувший второй замок и кинувшийся приводить в чувство брата, не услышал, как в дальнем углу подвала застонал искалеченный совместными усилиями Саши и демона Сися.
114
Степа вспомнил мамину улыбку.
Папину вечную небритость.
Бабушкин айвовый компот.
Машкины бездонные зеленые глаза, словно знавшие о нем намного больше, чем он знал о себе сам.
— Мразь, — твердо сказал он и выстрелил Шварцу в лицо.
Тот опрокинулся назад, словно на полной скорости налетев на невидимую стену, и рухнул на спину в облаке кровавых брызг, осколков черепа и раскрошенных зубов.
Новенький не улыбался.
115
— Блять, Патрашин, ну какого хуя ты за этими лишенцами не смотришь?! Оформлять теперь, рапорты-хуяпорты, без премии останемся!..
— За каждым смотреть, товарищ капитан, — поломается кровать. Вздернулся и вздернулся, первый он такой, что ли. В полной мере, так сказать, ощутил раскаяние в стенах одиночной камеры, не совладал с нахлынувшим сожалением о содеянном, скрутил, понимаешь, простынь…
— Простыню! Село, блять.
— Виноват, товарищ капитан. Скрутил простыню и свел, если можно так выразиться, счеты со своей никчемной жизнью.
— Ты его сам, что ли, удавил? Ну-ка в глаза посмотри!
— Я?! Обижаете, товарищ капитан. Всрался он мне. Калека же убогий — весь переломанный, зубов нет, челюсть только вот недавно заросла. Да и на голову, как говорится, ебнутый. Грех на душу! Ересь какую-то нес последние дни, блажил, я хотел в строгач отвести да поморозить там с недельку, а он вон сам управился.
— Ладно, хер с тобой, Патрашин. Давай там, катай рапорт, как ты говорил: в полной мере не совладал, вот эта вся хуйня… Кто их, торчков ебаных, считает.
— Точно так, товарищ капитан.
— А что он моросил-то? Ты говоришь, блажил. Не посдавал никого под шумок?
— Так ебанутый, говорю же. Кричал, по типу, забери мою жизнь, во имя тебя, про божественные улыбки какие-то.
— Сука, наркоман сраный. Это тот, как его, Сиськин? Которого СОБР разломал в Чалтыре?
— Ситников. Он, да.
— Улыбки, блять. Райкин нашелся. Всё, Патрашин, свободен.
— Слушаюсь… А, товарищ капитан! Там трупик кремировать бы по-тихому.
— А что за спешка?
— Да мне как-то он… Не очень. Ну, страшно мне.
— Ты че несешь, Патрашин?! Тоже под шумок ебнулся со своим подопечным?!
— Да он лыбится лежит. Вскрыли уже на больничке, внутренности вынули, глаза — а он всё лыбится. Да жутко так, не могу. Как будто анекдот сейчас расскажет. А кто тот анекдот услышит, тот уже и не человек больше.
ЭпилогДекабрь 1993
Лехина «девятина», выковырнутая из сарая в Вешенской, словно за два месяца состарилась на десять лет: внутри было сыро и почему-то потягивало говном, двери начали скрипеть, а мотор кашлял и запинался, как астматик. Ко всему прочему, к моменту начала замеса старший Шаманов не успел переобуться в зимнюю резину, а потом стало не до того, — ехали в результате медленно, по-пенсионерски, в сопровождении возмущенного рева проносящихся мимо фур и даже колхозных грузовичков. Леха поначалу орал угрозы и оскорбления вслед каждому из гудящих, но быстро сдулся, нахохлился и молча смотрел через лобовое стекло в стену сырого снега.
— Газани, че ты как телка, — вдруг выпалил он, не в силах больше сдерживать раздражение.
Саша промолчал и газовать не стал.
Машину вел он — брат с покалеченной Хасимом ногой не мог управляться с педалями, да и, собственно, ходить без костылей. Врачи говорили, что эта балалайка минимум на полгода — но говорили такими неубедительными голосами и так характерно отводили при этом глаза, что оба Шамана понимали: полгода — это от фонаря, чтобы раненый бандос не устроил в приемном отделении бычку, узнав правду.
У самого Саши простреленная Фармацевтом навылет ляжка зажила, как на собаке: пуля чудом не задела ни артерию, ни кости. Повезло, что называется, так повезло.
— Не с тобой говорят, еб твою? — не унимался Леха. — Леща надо оформить?