Я при этом испытывал неоднозначные чувства. Было очевидно, что она не такая, как мамы других ребят. Моя Мамочка обладала гладкой кожей и большими глазами, которые, бросая на тебя взгляд, будто видели только тебя и больше ничего вокруг. Ни просторных джинсов, ни свитеров она не носила. Надевала голубое платье, шелестевшее вокруг икр, будто море, и порой полупрозрачные блузки, через которые проглядывали углубления ее тела – теплые и прятавшиеся в тени. Говорила всегда только тихо и спокойно, не имея привычки орать, как другие мамы. Ее подчеркнутые согласные и невыразительные гласные звучали экзотикой. От того, что на нее все смотрели, меня охватывала гордость. В то же время от этих взглядов внутри разгорался маленький костер. Я одновременно и желал их, и нет. Но когда стал ездить в школу на автобусе, стало немного лучше.
В школе я ее защищал. Но когда она возвращалась со смены, жутко ревновал. Боялся, что другие дети, за которыми она ухаживала в больнице, выпьют ее без остатка, не оставив мне ровным счетом ничего.
В определенном смысле так оно и произошло. Когда ее уволили, для нее это стало настоящим горем. Повсюду шли сокращения, и все об этом знали. Нам не хватало денег. Папочка велел мне не досаждать Мамочке. Сказал, что ей требуется немного личного пространства. А она и правда будто как-то съежилась. Безмятежный блеск в ее глазах померк. На тот момент мне было около четырнадцати.
Мамочка близко дружила с Леди Чихуахуа. Каждое утро, если ни той ни другой не надо было отправляться на смену, она ходила к ней домой. Они пили черный кофе, курили «Вирджинию слимс» и говорили. В хорошую погоду устраивались под навесом на террасе. А в пасмурную и холодную, то есть чаще всего, сидели за обеденным столом до тех пор, пока воздух не густел от дыма и секретов до такой степени, что его можно было резать ножом. Я знал об этом только потому, что по выходным они порой не замечали, как быстро бежит время, и мне приходилось являться за Мамочкой, чтобы она приготовила обед. Папочка говорил, что это женское дело, даже если оно сводилось к тому, чтобы открыть несколько баночек с детским питанием. К тому времени он уже стал много пить.
Когда Мамочку уволили, Леди Чихуахуа пришла в ярость, огорчившись даже больше ее самой. И всячески уговаривала не сдаваться без боя.
– Ты же самая лучшая, – говорила она, – и к детям знаешь подход. Да они с ума сошли, дав тебе расчет. Это преступление.
Ее большие карие глаза в такие мгновения превращались в два озерца веры. Леди Чихуахуа всегда бурлила энергией.
– Можно написать совету директоров больницы, – говорила она Мамочке. – Давай, тебе нельзя безропотно сидеть сложа руки. Ты для них настоящий капитал.
Ей вторили и мы с Папулей.
– Мамочка, ты и правда самая лучшая, – говорил я, – они и сами не знают, какая ты для них находка.
– Так уж устроен мир, – по привычке спокойно отвечала Мамочка, – неудачи надо воспринимать достойно.
У меня на тот момент уже начались проблемы в школе, хотя родители еще не воспринимали их всерьез. Думаю, я так хорошо вел себя дома, что им казалось, будто это какая-то ошибка. Всегда помогал, держался вежливо – или по меньшей мере пытался.
– Тедди словно перепрыгнул подростковый возраст, – говорила Мамочка, гладя меня по щеке, – нам очень повезло.
Однажды Леди Чихуахуа пришла к нам домой еще до моего ухода в школу. Я сидел за кухонной стойкой и ел хлопья с молоком. На Мамочке было то самое воздушное голубое платье, развевавшееся при каждом движении. Леди Чихуахуа устроилась на стуле и высыпала в свой кофе три пакетика заменителя сахара. Вокруг ее головы струился пар. Кофе она любила пить сладким и обжигающе горячим – настолько, что он мог бы и убить. Она вытащила из сумки песика и водрузила его на стойку. У него была маленькая, гладкая, смуглая, умная мордочка. Он осторожно понюхал чашечки с кофе и в пелене табачного дыма заморгал глазами.
– Как можно? – спросила Мамочка. – Как можно держать в неволе это маленькое создание? Неужели ты по его глазам не видишь, как оно страдает? Разводить и держать дома диких животных просто чудовищно.
– У тебя очень доброе сердце, – сказала Леди Чихуахуа.
(Конечно, я теперь понимаю, что все это было еще до чихуахуа. Тогда она была Леди Такса, поэтому так я и буду ее называть.)
Леди Такса бросила на Мамочку взгляд, и та сказала: «Давай перейдем в другую комнату. А ты, Тедди, доделай домашнее задание по математике».
Они ушли в гостиную, закрыв за собой кухонную дверь. Я услышал Мамочкины слова:
– Ох уж эта твоя собака. Не могу смотреть на нее без слез. И не позволяй ей садиться на мои обеденные стулья! Они обиты материей, это негигиенично.
Я открыл домашнее задание по математике. У меня болела голова. Боль торчала у меня в голове уже несколько дней, как притаившаяся жаба за глазницами. Я уставился на страницу, которая плыла и ходила ходуном перед глазами. С такой пульсацией в мозгу было трудно сосредоточиться. Прошлым вечером я, похоже, попытался решить хотя бы пару математических задач, но теперь видел, что в большинстве случаев получил неверный результат. Из моей груди вырвался вздох, пальцы достали ластик. Голос Леди Таксы то вплывал в комнату, то стихал. Кухонная дверь представляла собой тонкую сосновую перегородку.
– История с душком, – говорила она, – всю неделю устраивали всеобщие собрания, а вчера приходила полиция. Нам всем поочередно в комнате отдыха для медсестер устроили допрос. Доставили массу неудобств. Из-за них нам пришлось таскаться за кофе в кафетерий, то есть целых три этажа на лифте вниз, а потом столько же обратно. В итоге я потратила на это весь свой перерыв.
– Боже мой, – отвечала Мамочка, – с чего бы это?
– Не знаю. Они движутся в алфавитном порядке, поэтому до меня еще не дошли. Девочки ничего не говорят, хотя выходят все вроде как расстроенные.
– Знаешь, – сказала Мамочка, – меня это совсем не удивляет.
– Не удивляет?
Я почти даже услышал, как Леди Такса в предвкушении подалась вперед.
– А ты сама подумай. Все эти финансовые проблемы. Хотелось бы мне знать, куда деваются деньги! То же самое отделение, тот же бюджет, но почему тогда их вдруг стало так не хватать?
– Ничего себе, – произнесла Леди Такса, с шумом втянув в себя воздух, – думаешь, в больнице выявили какую-то аферу?
– Об этом судить не мне, – самым кротким голосом сказала Мамочка, – мне просто интересно, только и всего.
Я услышал, как Леди Такса прищелкнула языком.
– То, что тебя уволили, мне всегда казалось бессмыслицей, – сказала она, – я об этом уже говорила и готова повторить миллион раз. Но то, что происходит сейчас, может все объяснить.
Мамочка ничего не ответила, я представил, как она улыбнулась своей доброй, немного смущенной улыбкой и покачала головой.
Я расстроился, хотя и сам не знал почему. А потом забрался в старый морозильный шкаф, закрыл над собой крышку и сразу почувствовал себя лучше.
После этого я выпал из времени. А когда пришел в себя, то все еще находился в морозильнике, точнее, по всей видимости, забрался туда вновь. Слышал голос Леди Таксы, чувствовал запах табачного дыма, просачивавшегося из гостиной в щель под кухонной дверью. Только вот сама кухня была немного другой. С подоконника исчезли тюльпаны. Стены казались грязнее.
– Это же скандал! – прозвучал Мамочкин голос. – Швырять камни! Да они переколотили на этой улице все фонари. Как по мне, так во всем виноваты родители. Дети должны знать, что такое дисциплина.
Я распахнул дверь. Женщины удивленно подняли на меня глаза. На Мамочке была зеленая кофточка и слаксы. В окно заглядывал холодный день, обрамленный голыми, безлистыми ветвями. Рядом с Леди Таксой сидел лохматый пес, но уже не такса. Он поднял бурую с белым голову, моргая от табачного дыма. Теперь она превратилась в Леди Терьер.
– Продолжай, Тедди, – мягко произнесла Мамочка, – здесь нет повода для волнений. Иди, тебе надо дозаполнить анкету о приеме на работу.
Я закрыл дверь и вернулся на кухню, где меня ждала недописанная анкета о приеме на работу в городской автосалон.
День был совсем другой, и в школу я больше не ходил. Меня выгнали за то, что я ударил у шкафчиков того мальчонку. Мамочка считала, что мне в любом случае лучше оставаться дома. Я ей помогал. И до этого никогда так надолго не выпадал из времени. Я попытался собрать мелькавшие в голове короткие проблески воспоминаний. Мне, думаю, было лет двадцать, может, двадцать один, Мамочка уже не работала в больнице, а ухаживала в дневное время за престарелыми и инвалидами. Хотя на тот момент уже нет, потому как ее опять уволили из-за человеческой подлости.
В моем теле чувствовались изменения. Я стал крупнее. То есть гораздо крупнее. У меня отяжелели руки и ноги, а лицо обросло рыжеватой щетиной. Вместе с тем появились новые шрамы. Я чувствовал, как они чешутся под футболкой на спине.
– Мехииииико, – говорит через дверь Леди Терьер, – каждый день на завтрак коктейль. С зонтиком.
Она вот уже какую неделю с нетерпением ждет отпуска.
– Со мной едет тот красавчик Генри, упаковщик из «Стоп-энд-Гоу». Двадцать пять лет от роду. Что ты на это скажешь?
– Ты неисправима, – отвечает Мамочка.
В ее голосе слышатся одновременно и порицание, и комплимент. Я размышляю о том, что такое двадцать пять лет и сколько сейчас Леди Терьер. Много. Должно быть, без малого сорок.
– Сильвия тоже так считает, – произносит она и неожиданно грустнеет, – никогда не думала, что моя дочь, когда вырастет, будет меня так осуждать. А ведь в детстве была просто душка.
– А вот мне с Тедди очень повезло, – говорит Мамочка, и мое сердце переполняет любовь к ней, – он всегда относится ко мне с уважением.
«Интересно, а где Папочка?» – думаю я и в этот момент вспоминаю. Папочка ушел после того, как я ударил его по голове. Помню, как под моими костяшками треснула кость, помню синяки на своей руке. То был один из тех случаев, когда я благодарил Бога, что не чувствую боли. Но он ее чувствовал. Знаю, Папочка это заслужил, но до причин мне приходится доискиваться. Память возвращается короткими сполохами. Я ударил его, потому что он раскричался на Мамочку. Называл нехорошими словами и говорил, что она сумасшедшая.