Тед
Надо мной склонился размытый силуэт, прижав руки к дырке в моем животе. Его теплое дыхание щекочет мне ухо. Он давит все сильнее и сильнее, но меж его пальцев все равно сочится липкая кровь. Силуэт тихо про себя ругается и пытается вытащить меня из черноты в залитое солнцем утро.
Можно было бы сказать ему, что все плохо. Мы умираем, наша плоть остывает и превращается в тлен. И каждый из нас чувствует, как это происходит. Кровь выходит из нас медленными толчками, выплескивая на лесную почву наши краски и мысли; каждый вдох медленнее предыдущего и дается все тяжелее, с каждым из них из нас уходит частичка тепла. Уверенный ритм сердца ломается, и теперь его биение больше напоминает игру маленького котенка или же треснувший барабан: все тише, все сбивчивее.
Времени на прощания нет, осталась лишь холодная неподвижность, которая вползает в наши пальцы и руки, в ноги и лодыжки, а потом, дюйм за дюймом, взбирается все выше вверх по ногам. В своем бездонном провале плачут малыши. Они никогда ничего никому не делали. Им всегда не везло. Яркий, сверкающий мир проваливается во мрак.
На окровавленную лесную подстилку длинными полосами ложится солнце. Где-то рядом – далеко-далеко – воет собака.
А потом – ничего.
Оливия
Я опять дома. Как здесь оказалась, не знаю, но это и не важно. Испытывать облегчение от того, что у меня опять появились элегантные ушки и хвостик, сейчас не время. В доме не безопасно.
Стены рушатся, как агонизирующие легкие. С потолка кусками обваливается штукатурка. Окна взрываются, их осколки влетают внутрь и лупят по комнатам градом. Я бегу спрятаться под диван, но его уже нет – вместо него зияет пасть со сломанными зубами. В дырочки для подглядывания врываются ослепительные молнии. С потолка вверх тянутся черные руки. Веревочка туго обмоталась вокруг моей шейки. Теперь она стала прозрачной – окрасилась в цвет смерти. И при этом потеряла всякий запах, благодаря чему я и понимаю, что вскоре умру.
Думаю о рыбе, о том, что мне ее уже не попробовать, а также о кошечке, которую больше никогда не увижу. Затем вспоминаю Теда, то, как я с ним поступила, и начинаю плакать. Знаю, что других уже нет, – точно так же, как знаю свой собственный хвост. Впервые за все время я осталась совершенно одна. А скоро не станет и меня.
Теперь я ощущаю все свое тело. Сердце, кости, хрупкие галактики нервных окончаний, ногти на пальцах рук. Как же они все-таки подвижны, эти ногти. Я понимаю, что форма тела не играет никакой роли и от наличия шубки или хвоста ровным счетом ничего не меняется. Оно в любом случае принадлежит нам.
«Хватит тебе уже быть котенком, – говорю я себе, – вперед, кошка».
Если помочь телу, то, может, вернутся остальные?
Но, подняв глаза, там, где должна быть входная дверь, я вижу бурлящую массу сверкающих клинков, со свистом разрезающих воздух. Выхода больше нет.
Тогда я поднимаюсь на второй этаж и на вершине лестницы вижу, что ни площадки, ни спальни, ни крыши больше нет. Дом совершенно открыт и не защищен от ярящегося неба, от бури, неистово свирепствующей над головой. Она вся сотворена из черного дегтя и молний. В облаках кувыркается и носится огромная морда с отвисшими щеками, оглашая весь мир своим зычным лаем. У меня встает дыбом шерстка. Каждая клеточка моего существа желает только одного: убежать, спрятаться в тихом месте и спокойно дождаться смерти. Но если я так поступлю, тогда всему конец.
«Да будь ты смелее, кошка». Я ставлю лапки сначала на первую ступеньку, потом на вторую. Может, все еще будет хорошо!
Лестница подо мной обрушивается с оглушительным грохотом. Со всех сторон сыплются осколки каменной кладки, взметается столбом удушливая пыль, ко мне тянет свои липкие щупальца черная смола, обжигая и ослепляя. Когда пыль рассеивается, я вижу один только строительный мусор и битые кирпичи. Повалившиеся стены погребли под собой лестницу. Вокруг царит тишина. Вокруг меня сомкнулась ловушка.
«Нет! – шепчу я, молотя хвостом. – Нет, нет и нет!»
Но выхода отсюда нет, и разрушенный дом стал моей могилой. Мне конец – как и всем остальным.
Я взываю к Господу, но он не отвечает.
Где-то вдали чувствуется движение, я вздрагиваю, мой хвост выстреливает вверх. В самом темном углу гостиной стонет Мрак. Вот он поднимает голову, у него рваные уши, а по бокам тянутся длинные порезы, словно нанесенные ножом. Тоже умирает, но еще жив. Пока.
Я из последних сил напрягаю мозг. Ни вверх, ни вниз мне нельзя, но, может, куда-то все же можно?
– Больно, – утробно рычит он.
– Знаю, – отвечаю я, – прости, но мне нужна твоя помощь. Нужна нам всем. Ты не можешь забрать меня к себе вниз?
Он шипит, и в этом звуке угадывается глубина гейзера. Винить его я не могу. Он ведь предупреждал меня насчет Лорен.
– Ну пожалуйста, – говорю я, – сейчас, больше чем когда-либо, пришло твое время.
Мрак выходит вперед, но уже не грациозно, а хромая и мучительно медленно. Потом нависает надо мной, и я слышу его дыхание, с визгом пилы разрезающее воздух. После чего размыкает челюсти, и мне в голову приходит мысль: «Вот оно! Он меня сейчас прикончит». Где-то я даже этому рада. Однако Мрак лишь хватает меня за загривок и поднимает – нежно, как кошка-мама.
«Пришло мое время», – говорит он, и дом тотчас исчезает. Мы стрелой летим сквозь морок куда-то вниз. Я чувствую жуткий удар, и мы оказываемся в каком-то совсем другом месте.
Обитель Мрака хуже, чем я себе представляла. Здесь нет ничего, кроме древней, заскорузлой темноты, великих равнин, необъятных просторов и каньонов черной пустоты. До меня доходит, что такого понятия, как «расстояние», здесь попросту не существует – ничему нет ни конца, ни края. Мир здесь никакой не круглый, к себе в нем вернуться нельзя.
– Пришли, – говорит он, опуская меня вниз.
Я не могу сделать вдох, легкие будто раздавлены одиночеством. А может, это из нас просто вытекают последние капли жизни.
– Нет, – отвечаю я, – нам надо еще ниже.
Он ничего не говорит, но мне передается его страх. Некоторые глубины недосягаемы даже для Мрака.
– Давай, – говорю я.
Он рычит и кусает меня, вонзая глубоко в горло зубы. Хлещет кровь и тут же застывает каменным облаком мелких брызг в ледяном, мертвом воздухе. Здесь, внизу, тела функционируют совсем иначе.
Я в ответ тоже рычу и кусаю его, мои маленькие зубки оставляют на его щеке пунктирный след. Он удивленно вздрагивает и говорит:
– Мы погибнем, если пойдем вниз.
– Нам надо туда, – отвечаю я, – в противном случае мы точно умрем.
Он качает головой, хватает меня за загривок, и мы спускаемся в черную утробу земли.
Это примерно то же, что проваливаться на самое дно самой бездонной океанской пучины. Нас плющит невыносимое давление. Мрак тащит нас все глубже в зловещую землю, скрежеща зубами от боли рядом со мной. Мы с такой силой прижимаемся друг к дружке, что у нас трещат кости и вылезают из орбит глаза. Кровь замерзает, превращаясь в вязкий ил, и рвется наружу из вен. Нас ломает злая сила, калеча тела о зазубренные концы костей. Снаружи всем своим весом наваливается вселенная, растирая наши тела в порошок. Его и меня перемалывает до тех пор, пока от нас не остаются лишь мелкие частички, одна только пыль. Ни Оливии, ни Мрака больше нет. «Пожалуйста, – думаю я, – пусть это уже будет конец». Такая агония больше не может продолжаться. Мы, должно быть, уже мертвы. Я больше его не чувствую. Но сама, каким-то непонятным образом, все еще здесь, все еще живу.
Наверху, первой вечерней звездой, мерцает свет. Мы рвемся к нему, рыдая и пытаясь сделать хоть глоток воздуха. Где-то рядом Мрак поднимает голову и ревет. К моему изумлению, я чувствую, что он урчит у меня в груди.
Меня переполняет энергия, шелковистая шерстка пышет здоровьем, величественно вздымаются бока.
– Где ты? – звучит мой вопрос. – И где я?
– Нигде, – отвечает он, – и одновременно здесь.
– Ты все еще Мрак?
– Нет.
– А я больше наверняка не Оливия.
Я реву и рвусь к яркому сиянию. Раздираю мрак своими великолепными лапами, цепляюсь когтями за кончик света и полосую его до тех пор, пока он не рвется и не раздается вширь. Сражаюсь изо всех сил и наконец вываливаюсь из черноты на солнце, лежащее на земле длинными полосами. Не в состоянии двинуться с места, лежу пленницей холода и окровавленного тела на лесной подстилке, а к моей ране с силой прижимает руку рыжеволосый человек. Кровь почти больше не течет.
Я делаю глубокий вдох и распространяюсь по всему телу, по каждой косточке, каждому сосуду, по каждому кусочку плоти. Вернись. Приди в себя.
В груди слабо дергается наше сердце.
Первый его удар звучит громом, эхом разносясь по всему безмолвному организму.
Потом другой, за ним еще и еще, и вот кровь уже с ревом несется по всем артериям. Мы жадно хватаем ртом воздух, вбирая его в себя напряженным, глубоким вдохом. Тело, клеточка за клеточкой, воскресает и приходит в себя. И начинает петь оттого, что в нем не угасла жизнь.
Ди
Ди бежит навстречу утренней заре. Укус на ее руке представляет собой рваную рану с коричневыми от грязи краями. Она знает, ей нужно в больницу. Яд отсасыватель, похоже, выкачал, но укус мог воспалиться. Об этом лучше не думать. Сейчас важно только одно – найти Лулу. Она, спотыкаясь, бредет через лес, в пятнах света и тени ей видятся лица. Ди постоянно зовет сестру, когда громко, а когда безжизненным шепотом. Впереди слышится негромкий шум. Может, черный дрозд, может, детский плач. Ди идет быстрее. Лулу, должно быть, напугана.
Убийца. Это слово набатом звенит в ее голове. Неужели она погубила человека? Ди знает, что на Никчемную улицу ей дороги больше нет. По всему лесу, в том числе у его тела, остались ее кровавые следы. И если обнаружится один, за ним потянутся и остальные. С тайнами всегда так, они тоже сбиваются в стаи, будто птицы.