— Ну, будь я птенцом под стеклом… — И захлопала крыльями прямиком к дому, чтобы рассказать жене (ибо это был папа–сойка) об увиденном. Его жена сидела в гнезде, уныло и монотонно напевая детям:
Слизни из роз, сверчки, паучки,
Клещи из чащобы, мокрицы, жучки,
Улитки, кузнечики — вот так запас:
Всё, переварившись, срыгнется для вас.
Планы, обманы — опять и опять.
Летать — не так весело, как не летать.
— Видел сегодня единорога, — доложил папа–сойка, приземлившись.
— Я замечаю, что ужина ты сегодня не видел, — холодно ответила жена. — Ненавижу мужчину, который болтает с пустым ртом.
— Крошка, так единорога же! — Папа–сойка оставил свой обыденный тон и запрыгал вверх и вниз по ветке. — Я не видел ни одного со времени…
— Ты никогда ни одного не видел, — перебила жена. — Перед тобой — я, ты еще помнишь? Я знаю, что ты видел в своей жизни, а чего не видел.
Папа–сойка не обратил на ее слова никакого внимания.
— С нею был какой–то странный попутчик в черном, — трещал он. — Они переходили через Кошачью Гору. Интересно, не в страну ли Хаггарда они шли? — Он склонил голову на бок под тем артистическим углом, который в самом начале покорил его жену. — Что за диво на завтрак старому Хаггарду, — восхищался он. — Единорог смело наносит визит: тук–тук–тук в его зловещие двери, вот вам, пожалуйста… Я бы все отдал, чтобы только увидеть…
— Я полагаю, вы оба не весь день напролет смотрели на единорогов? — прервала его жена, щелкнув клювом. — По меньшей мере, ее, насколько я понимаю, раньше считали достаточно изобретательной в том, что касается свободного времени. — Она наступала на мужа, распушив перышки на шее.
— Милая, да я ее даже не видел… — начал было папа–сойка, и его жена поняла, что он действительно ни с кем не встречался, просто не осмелился бы. Но все равно отдубасила его — она была из тех женщин, которые знают, как читать легкую нотацию.
Единорог и волшебник шагали по весне, через мягкую Кошачью Гору и вниз, в фиолетовую долину, где росли яблони. За долиной тянулись низкие холмы, толстые и покорные, словно овцы, — они опускали головы, удивленно принюхиваясь к единорогу, шедшей между ними. Потом пришел черед медленных летних вершин и испеченных равнин, где воздух висел, сияя, как печенье. Вместе со Шмендриком они переходили вброд реки, карабкались и скатывались по прибрежным утесам и обрывам, покрытым колючками, брели по лесам, которые напоминали единорогу о доме, — хотя, на самом деле, они не могли ей ни о чем напоминать, ибо познали время. А теперь и мой лес тоже его познал, думала единорог, но продолжала успокаивать себя тем, что это не имеет значения, что все будет как прежде, лишь стоит ей вернуться.
По ночам, когда Шмендрик спал сном голодного волшебника с натруженными ногами, единорог горбилась без сна, ожидая, когда с луны вниз бросится огромная тень Красного Быка. Временами она совершенно отчетливо улавливала то, что казалось его запахом, — темную коварную вонь, сочившуюся сквозь ночь, пытаясь дотянуться до нее. Она вскакивала тогда на ноги с холодным криком готовности и обнаруживала лишь двух–трех оленей, глазевших на нее с почтительного расстояния. Олени любят единорогов и завидуют им. Однажды олень–второгодок, подталкиваемый своими смешливыми приятелями, подошел к ней довольно близко и, боясь поднять глаза, невнятно пробормотал:
— Ты очень красивая. Ты так прекрасна, как нам рассказывали мамы.
Единорог молча взглянула на него, зная, что он не ждет никакого ответа. Остальные олени фыркали и шепотом подсказывали:
— Давай дальше, дальше!
Тогда первый олень поднял голову и выкрикнут проворно и радостно:
— Но я знаю того, кто еще прекраснее тебя! — Он повернулся и рванулся прочь в лунном свете, а приятели последовали за ним. Единорог снова улеглась.
Время от времени в своем странствии они подходили к деревням, и там Шмендрик представлялся бродячим магом, предлагая, по его же собственным словам, которые он кричал на деревенских улицах, «спеть и заработать себе на ужин, лишь чуть–чуть потревожить вас, слегка нарушить ваш сон и пойти дальше». Только в редких городках его не приглашали поставить прекрасную белую лошадь в стойло и переночевать. Обычно же, пока дети не уйдут спать, он устраивал представления на рыночных площадях при свете ламп. Он, конечно, никогда и не пытался там творить ничего чудеснее говорящих кукол или конфет из мыла, но иногда и эти пустяки выпадали у него из рук. Детям он все равно нравился, а их родители были добры в том, что касалось ужина — и летние вечера проходили гибко и мягко. Столетия спустя единорог все еще помнила странный шоколадный запах конюшен и тень Шмендрика, танцующую на стенах, дверях и печных трубах в прыгающем свете.
Утром они уходили своим путем: карманы Шмендрика были полны хлеба, сыра и апельсинов, а единорог шагала рядом, белая, словно море в солнечном свете, зеленая, словно море в тени деревьев. Трюки бродячего мага забывались, не успевал он скрыться из виду, но его белая лошадь тревожила по ночам многих селян; были и такие женщины, которые, плача, просыпались среди ночи, увидев ее во сне.
Однажды вечером они остановились в пухлом уютном городке, где даже у нищих были двойные подбородки, а мыши ходили вразвалочку. Шмендрика немедленно пригласили отобедать с Мэром и несколькими Муниципальными Советниками из числа более округлых; а единорога, как всегда неузнанную, отпустили попастись на травке, сладкой, как молоко. Обед подавался на открытом воздухе — стол стоял на городской площади, ибо ночь была теплой, а Мэру хотелось похвастаться своим гостем. Это был отличный обед.
За едой Шмендрик рассказывал истории из собственной жизни — жизни свободного чародея, по отказа заполненной королями, драконами и благородными дамами. Он не лгал — он просто организовывал события несколько более разумно, чем на самом деле, и поэтому в его историях был привкус правдоподобия даже для разборчивых и осмотрительных Советников. И не только они, но и все горожане, гулявшие в то время по улицам, наклонялись поближе, чтобы понять, например, природу заклинания, способного открывать все замки, если его применять надлежащим образом. И далеко не у одного перехватывало дыхание при виде следов на пальцах волшебника.
— Сувенир на память о моей встрече с гарпией, — спокойно объяснял Шмендрик. — Они кусаются.
— И вы никогда не боялись? — тихо спросила одна молоденькая девушка. Мэр шикнул на нее, но Шмендрик зажег сигару и сквозь дым улыбнулся девушке.
— Страх и голод хранили меня молодым, — ответил он и, окинув взором круг начинавших клевать носами и тихо рокотавших Советников, откровенно ей подмигнул.
Мэра это нисколько не обидело.
— Это так, — вздохнул он, поглаживая сплетенными пальцами свой обед. — Мы действительно ведем здесь хорошую жизнь, а если она где–то и не хороша, то мне о такой ничего не известно. Я иногда думаю, что немножко страха, чуточку голода было бы для нас даже полезно — это бы, так сказать, заострило наши души. Вот почему мы всегда рады чужакам, которым есть что рассказать и есть что спеть. Они расширяют наш кругозор… заставляют нас вглядеться вглубь… — Он зевнул и потянулся с легким рыком.
Один из Советников внезапно заметил:
— Ну и ну, взгляните–ка на пастбище! — Тяжелые головы повернулись на клонившихся книзу шеях, и все увидели коров, овец и лошадей со всего городка, сгрудившихся на дальнем конце поля и глазевших на белую лошадь волшебника, которая безмятежно щипала прохладную травку. Животные не издавали ни звука. Даже поросята и гусыни молчали, как привидения. Лишь ворона единожды каркнула где–то вдали, и этот крик пролетел сквозь летний закат одиноким угольком.
— Замечательно, — промычал Мэр. — Просто замечательно.
— Она действительно замечательна, не правда ли? — одобрительно переспросил волшебник. — Если бы вы знали, что мне предлагали за эту лошадь…
— Самое интересное, — промолвил Советник, заговоривший первым, — они, кажется, совсем ее не боятся. Они, кажется, преисполнены почтительности, словно поклоняются ей.
— Они видят то, что вы забыли, как видеть. — Шмендрик уже выпил свою долю красного вина, а молоденькая девушка смотрела на него взглядом и более сладким, и более мелким, чем взгляд единорога. Волшебник грохнул своим стаканом о стол и сказал улыбающемуся Мэру:
— Это существо еще более редкое, чем вы можете себе представить. Это миф, воспоминание, блуждающий огонек. Заблудившийся дымок. Если помнил, если голодал…
Его голос потерялся в дробном громе копыт и внезапных криках детей. Дюжина всадников, одетых в осеннее тряпье, галопом влетела на площадь, завывая и хохоча, расшвыривая население городка, как мраморные шарики. Они выстроились в линию и стали с лязгом прочесывать площадь, переворачивая и сбивая наземь все, что попадалось на пути, выкрикивая невнятную похвальбу и угрозы, никому в частности, впрочем, не адресованные. Один из всадников приподнялся в седле, натянул лук и сбил флюгер с церковного шпиля. Другой сдернул с головы Шмендрика шляпу, нацепил ее на себя и, ревя, умчался прочь. Некоторые перекидывали через седла вопивших детей, некоторые довольствовались бутербродами и мехами с вином. На их заросших рожах безумно сверкали глаза, а смех был как барабаны.
Кругленький Мэр вскочил на ноги и теперь стоял, вглядываясь в происходящее. Встретившись взглядом с главарем налетчиков, он вскинул одну бровь. Тот щелкнул пальцами, и кони немедленно замерли, а оборванцы затихли, совсем как городская живность перед единорогом. Все бережно опустили детей на землю и вернули большую часть винных мехов.
— Джек Дзингли, если позволите, — спокойно сказал Мэр.
Главарь всадников спешился и медленно подошел к столу, за которым обедали советники и их гость. Это был огромный человек, почти семи футов росту; при каждом шаге он дребезжал и позвякивал множеством колец, колокольчиков и браслетов, пришитых к залатанной кожаной куртке.