Молли гладила горло единорога так нежно, словно была слепа. Она осушила свои чумазые слезы о ее белую гриву:
— Немного же ты знаешь о единорогах, — произнесла она.
Небо теперь стало нефритово–серым, а деревья, которые какое–то мгновение назад были просто нарисованы на темноте, стали настоящими и шипели в рассветном ветерке. Глядя на единорога, Шмендрик холодно вымолвил:
— Нам надо идти.
Молли быстро согласилась:
— Да, пойдем — прежде, чем люди наткнутся на нас и перережут тебе глотку за то, что ты их, бедных парней, так жестоко надул. — Она бросила взгляд через плечо. — У меня там были вещи, которые я хотела взять, но это уже не имеет значения. Я готова.
Шмендрик, шагнув вперед, снова загородил ей путь:
— Ты не можешь пойти о нами. Мы — в странствии. — Его голос и глаза были жесткими, как он того и хотел, но нос, чувствовал он, пребывал в изумлении. Нос ему никогда не удавалось дисциплинировать.
Лицо Молли, будто замок в осаде, ощетинилось против него, выкатив пушки, катапульты и котлы кипящего свинца:
— А кто ты такой, чтобы говорить «мы»?
— Я ее проводник, — важно ответил волшебник. Единорог издала мягкий вопрошающий звук, словно кошка созывала своих котят. Молли засмеялась вслух и отозвалась таким же звуком.
— Немного же ты знаешь о единорогах, — повторила она. — Она позволяет тебе идти с собой — хоть я и не могу понять, зачем, — но в тебе ей нет нужды. Я ей тоже не нужна на самом деле, но и меня она возьмет с собой. Спроси ее.
Единорог снова издала этот тихий звук, и замок лица Молли опустил подъемный мост и широко распахнул даже самые глубокие свои арсеналы.
— Спроси ее.
Шмендрик почувствовал, что именно ответит ему единорог уже по тому, как опустилось его сердце. Он хотел быть мудрым, но ему стало больно от зависти и пустоты, и он услышал свой собственный печальный крик:
— Никогда! Я запрещаю — я, Шмендрик–Волшебник! — Его голос потемнел, и даже нос стал каким–то угрожающим. — Поберегись побуждения гнева колдуна… То есть пробуждения. Если я предпочту превратить тебя в лягушку…
— Я усмеюсь до смерти, — сказала Молли Грю с приятностью в голосе. — У тебя хорошо получаются детские сказки, но сметану в масло ты превратить не сможешь. — Ее глаза сверкнули внезапным гадким пониманием. — Опомнись, человече. Что ты собираешься делать с самым последним единорогом на свете — держать ее в клетке?
Волшебник отвернулся, чтобы Молли не увидела его лица. Прямо на единорога он тоже не смотрел, но украдкой бросал на нее короткие взгляды, как будто крал их и боялся, что его вот–вот заставят положить их на место. Белая и таинственная, утреннерогая, единорог глядела на него с пронзительной нежностью, но Шмендрик не мог коснуться ее. Он только сказал этой худой женщине:
— Ты ведь даже не знаешь, куда мы держим путь.
— А ты думаешь, это имеет для меня какое–то значение? — спросила она и снова издала тот же кошачий звук. Шмендрик сказал:
— Наше странствие ведет нас в страну Короля Хаггарда. Мы хотим отыскать Красного Быка.
На мгновение кожа Молли испугалась, во что бы там ни верили ее кости или чего бы ни знало ее сердце. Но единорог тихо дохнула ей в ладонь, и Молли улыбнулась, сжав пальцами это тепло:
— Что ж… Значит, вы пошли не той дорогой.
Солнце поднималось, пока она вела их обратно по тому пути, которым они пришли, мимо Шалли, по–прежнему спавшего, сгорбившись на своем пеньке, через поляну и дальше. Люди уже возвращались назад: поблизости трещали сухие ветки и с плеском ломались кусты. Один раз им даже пришлось присесть в каких–то колючих зарослях, пока двое усталых бандитов Шалли хромали мимо, задавая себе лишь один горький вопрос: реальным было их видение Робин Гуда или нет?
— Я их чуял носом, — говорил один, — Глаза легко обмануть, слух обманчив по самой своей природе, но уж запаха–то у теней никогда не бывает.
— Глаза — точно лжесвидетели, — согласно хрюкнул второй, одетый, казалось, в само болото. — Но подлинно ли ты веришь показаниям своих ушей, носа, корня языка? Не–ет, вот меня–то как раз не проведешь, друг мой. Вселенная лжет нашим ощущениям, а они лгут нам — и кем мы сами можем быть, как не лжецами? Что касается меня, то я не верю ни посланию, ни посланцу — ни тому, что мне говорят, ни тому, что я вижу. Истина, может, где–то и есть, но на меня она уж точно никогда не нисходит.
— Ах, — вымолвил первый, черно усмехаясь, — это все так, но ведь ты сам бегал вместе со всеми нами по лесам, охотясь всю ночь за Робин Гудом, кричал и звал его, как и все остальные. Чего ж ты не поберегся, если и так все знал?
— Н–ну, точно никогда нельзя сказать, — ответил второй, густо отплевываясь тиной. — Я мог и ошибиться.
В лесистой долине у ручья сидели принц и принцесса. Семеро их слуг разбили под деревом багряный шатер, и молодая королевская пара завтракала по–походному из коробки под звуки лютней и теорб. Они едва ли перекинулись друг с другом парой слов, пока не завершили трапезу, а затем принцесса вздохнула и произнесла:
— Ну, лучше, кажется, покончить с этим глупым делом.
Принц раскрыл журнал.
— Ты бы мог, по крайней мере… — вымолвила принцесса, но тот уже погрузился в чтение. Принцесса сделала знак двоим слугам, и те заиграли на своих лютнях старинную музыку. Она прошлась немного по траве, а потом подняла вверх яркую, как сливочное масло, уздечку и закричала:
— Эй, единорог, сюда! Сюда, милый мой, иди ко мне! Цы–ып–цыпцыпцыпцып!..
Принц фыркнул.
— Ты ведь не цыплят своих зовешь, знаешь ли, — заметил он, не отрываясь от чтения. — Чем так квохтать, лучше бы что–нибудь спела.
— Ну, я и так делаю все, что могу! — воскликнула принцесса. — Я никогда их раньше не звала — ни единого. — Но, помолчав немного, она все–таки запела:
Я — королевская дочка,
И стоит лишь мне захотеть, —
Луна, у которой любви нет,
В моих волосах будет петь.
Никто уберечь не посмеет,
Что я захочу обрести.
А я никогда но желала,
Чего не смогла бы найти.
Я — королевская дочка,
Я старею быстрей и быстрей
В души моей душной темнице
И в кандалах кожи моей.
Но я б убежала подальше,
По свету пошла бы с сумой,
Чтоб хоть раз краем глаза заметить,
Как вдали промелькнет отблеск твой.
Так она все пела и пела, а потом опять немножко звала:
— Хороший единорожек, милый, милый, милый! — А потом сердито сказала: — Ну все, хватит. Я еду домой.
Принц зевнул и закрыл журнал.
— Ты достаточно хорошо соблюла обычай, — сказал он ей, — и большего от тебя никто не требовал. Это всего лишь формальность. Теперь мы можем пожениться.
— Да, — ответила принцесса, — теперь мы можем пожениться.
Слуги начали упаковывать все обратно, пока двое с лютнями наигрывали веселую свадебную музыку. Голос принцессы был немного печален, и в нем звучал легкий вызов:
— Если бы эти самые единороги действительно существовали, то один бы уж точно ко мне пришел. Я так мило звала его — как и всякая принцесса, — и уздечка золотая у меня тоже была. И я, конечно же, чиста и непорочна…
— Что касается меня, то да, — безразлично ответил принц. — Как я уже сказал, ты все сделала по обычаю. Отца моего, правда, этим не удовлетворишь, но и я тоже ничего не могу тут поделать. Чтобы он был доволен, понадобится единорог. — Принц был высок ростом, а лицо его было мягким и приятным, словно зефир.
Когда они со своей свитой, наконец, уехали, из лесов в сопровождении Молли и волшебника вышла единорог. Они продолжали свое странствие. Много времени спустя, проходя через совсем другую страну, где уже не было ни ручьев, ни чего–либо зеленого вообще, Молли спросила единорога, почему та не вышла на песню принцессы. Шмендрик придвинулся ближе, чтобы лучше расслышать ответ: он по–прежнему держался своего бока единорога и никогда не переходил на ту сторону, по которую шла Молли.
Единорог ответила:
— Эта королевская дочка никогда не убежала бы подальше, чтобы только увидеть, как промелькнет мой отблеск. Если бы я показала себя, и она меня признала, то испугалась бы больше, чем если б увидела живого дракона, потому что драконам обещаний никто не дает. Помню, когда–то для меня не имело значения, действительно ли принцессы имеют в виду то, что поют. Я выходила ко всем без разбору, клала им голову на колени, и некоторые катались у меня на спине, хотя чаше всего они боялись. Теперь же у меня на них просто нет времени — ни на принцесс, ни на кухарок. Просто нет времени.
И тут Молли сказала нечто странное для женщины, которая не провела ни одной ночи, чтобы множество раз не проснуться и не посмотреть, здесь ли еще единорог, — для женщины, чьи сны были полны золотых уздечек и нежных молодых воров.
— Это у принцесс нет времени, — сказала она. — Небо вертится и утаскивает с собою все — и принцесс, и волшебников, и бедного Шалли, и всех — но ты… Ты остаешься. Ты никогда ничего не видишь только один раз. Хотела бы я, чтобы ты хоть немного побыла принцессой — или цветком, или уткой. Чем–то, что не может ждать.
Она спела куплет печальной прихрамывающей песенки, останавливаясь после каждой строки, будто пытаясь припомнить следующую:
Может лишь тот не выбирать,
Кто выбор обретет.
Любить нам то, что не терять,
И что уйдет — уйдет.
Шмендрик вгляделся в территорию Молли поверх спины единорога.
— Где ты услышала эту песню? — потребовал он. Он заговорил с нею впервые с того самого утра, когда она пристала к их компании. Молли покачала головой:
— Не помню. Я знаю ее уже очень давно.
С каждым днем их путешествия земля становилась все скуднее, а лица людей, которых они встречали, — все горше от коричневой травы. Однако единорогу виделось, что сама Молли Грю становится целым миром — страной все более мягкой, полной водоемов и пещер, и в этой земле то тут, то там вспыхивают старые цветы. Под коркой грязи и безразличия Молли, казалось, было лет тридцать семь или тридцать восемь — определенно, она была не старше Шмендрика, несмотря на то, что его лицо не знало дней рождения. Ее огрубевшие волосы распушились, кожа ожила, а когда она заговаривала с другими, голос ее был так же нежен, как и с единорогом. Глаза ее, конечно, никогда больше не радовались бы — как не могли бы стать голубыми или зелеными, — но и они пробудились в этом мире. Молли жадно шагала в королевство Хаггарда босыми, сбитыми ногами и часто пела.