А вдалеке, по другую сторону единорога, в молчании брел Шмендрик–Волшебник. В его черном плаще множились дыры, плащ разваливался, как и сам его хозяин. Дождь, каждый раз обновлявший Молли, никогда не попадал на него, и он казался все более опустошенным и покоробленным — как и та земля, по которой ступал.. Единорог не умела исцелить его. Касанием рога она могла бы поднять его из мертвых, но ни над отчаяньем у нее не было власти, ни над чудом, которое пришло и ушло.
Так они и шли все вместе, вослед убегавшей тьме и навстречу ветру, пахнувшему гвоздями. Корка земли потрескалась, а ее плоть шелушилась канавами и оврагами или съеживалась холмами, покрытыми струпьями. Небо становилось таким высоким и бледным, что днем исчезало совершенно, и единорог иногда думала, что их троица должна выглядеть такой же слепой и беззащитной, какими бывают личинки под солнцем, если их бревно или влажный мшистый камень сдвинуть с места. Но она по–прежнему оставалась единорогом и по обычаю всех единорогов становилась еще прекраснее в злых местах и в злые времена. Даже у жаб, ворчавших в придорожных канавах и мертвых деревьях, когда они проходили мимо, спирало дыхание, стоило им ее увидеть.
Будь жабы на месте того хмурого народа, который населял страну Хаггарда, они были бы гостеприимнее. Деревни, лысые, как кости, лежали меж холмов, похожих на лезвия ножей, на которых ничего не могло вырасти, а сами люди, без сомнения, обладали душами кислыми, словно прокипяченное вино. Странников, входивших в город, их дети приветствовали камнями, а при выходе из города за ними гнались собаки. Некоторые из псов так и не возвращались обратно, ибо Шмендрик набил руку и развил в себе вкус к охоте на дворняг. Это бесило горожан больше, чем какая–нибудь обычная кража. Они никогда ничего просто так не отдавали и знали, что тот, кто так поступает, — их враг.
Единорога утомили человеческие существа. Наблюдая за своими компаньонами, пока те спали, видя, как суетливо семенят по их лицам тени снов, она чувствовала, как клонится ниже и ниже под тяжестью знания их имен. Тогда она убегала до самого утра — чтобы облегчить себе эту боль, быстрее дождя, быстро, как утрата, мчалась, стараясь догнать то время, когда ей не было ведомо ничего, кроме сладости собственного бытия. И часто между рывком одного дыхания и стремлением к следующему ей начинало мерещиться, что и Шмендрик, и Молли уже давно мертвы — как и Король Хаггард, — и что она встретила Красного Быка, и тот взял верх — настолько давно, что внуки тех звезд, которые видели, как все это было, уже увядали, обращаясь в угли, — и что она сама все так же оставалась самым последним единорогом на целом свете.
А однажды, в осенних сумерках без сов, перевалив через хребет, они увидели замок. Замок взбирался в небеса по дальнему склону длинной и глубокой долины — тонкий и весь перекрученный, щетинясь колючими башенками, черный и щербатый, как оскал какого–то великана. Молли сразу расхохоталась, но единорог затрепетала: ей показалось, что зубчатые башни вытягиваются навстречу, пытаясь в сумерках нащупать ее. За замком железом поблескивало море.
— Крепость Хаггарда, — пробормотал Шмендрик, изумленно покачивая головой. — Суровая сердцевина его владений. Говорят, ему все это построила ведьма, но он не захотел платить ей за работу, и та наложила на замок заклятье. Она поклялась, что однажды он утонет вместе с этим замком, когда море от его алчности выйдет из берегов. После этого она издала жуткий вопль, как обычно делают все ведьмы, и испарилась в облаке серы. Хаггард же вселится в замок незамедлительно. Он говорил, что ни у одного тирана замок не совершенен, если на нем нет проклятья.
— Я не виню его за то, что он ей не заплатил, — с презрением сказала Молли Грю. — Я могла бы прыгнуть на этот замок сама и расшвырять его, как кучку сухих листьев. Но все равно я надеюсь, что ведьма нашла бы себе какое–нибудь занятие поинтереснее, чем ждать, пока ее заклятие исполнится. Море — больше чьей бы то ни было жадности.
Сквозь небо, визжа, прорвались костлявые птички:
— Помогииите, помогииите, помогииите! — И маленькие черные тени запрыгали в бессветных окнах замка Короля Хаггарда. Влажный медленный запах достиг единорога.
— Где Бык? — спросила она. — Где Хаггард держит Быка?
— Красного Быка никто не держит, — спокойно ответил волшебник. — Я слышал, он бродит ночами, а днем лежит в огромной пещере под замком. Мы узнаем об этом довольно скоро, но пока это нас не касается. Опасность пока гораздо ближе — вон там. — И он показал вниз, в долину, где начали мерцать несколько огоньков. — Это Хагсгейт, Кошмарные Ворота…
Молли ничего не ответила, но коснулась единорога рукой, холодной, как облако. Она часто возлагала руки на единорога, когда печалилась, уставала или боялась.
— Город Короля Хаггарда, — продолжал между тем Шмендрик. — Он захватил его первым, когда пришел к морю — Хагсгейт был под его рукой дольше всего. У него — злое имя, хотя никто из встреченных мною но мог сказать, почему именно. Никто не заходит в Хагсгейт, и ничего оттуда не выходит, кроме страшных сказок, которые рассказывают на ночь взрослые, чтобы дети слушались — чудовища, оборотни, шабаши, демоны среди бела дня и им подобные. Но я все–таки думаю, что в Хагсгейте и впрямь нечисто. Мамаша Фортуна никогда не хотела туда заходить, а однажды сказала, что даже сам Хаггард не чувствует себя в безопасности, пока стоит Хагсгейт. Там что–то есть.
Говоря это, он пристально смотрел на Молли, ибо одним из его горьких развлечений в те дни было видеть ее испуг, несмотря на белое присутствие единорога. Однако, Молли, уперев руки в бока, ответила ему спокойно:
— Я слышала, что Хагсгейт называют «городом, которого не знает ни один мужчина». Может, его тайна ждала, чтобы ее раскрыла женщина — женщина и единорог? Но что тогда делать с тобой?
Тогда Шмендрик улыбнулся:
— Я не мужчина. Я волшебник без волшебства, а это значит, что я — совсем никто.
Мигавшие гнилушками огоньки Хагсгейта разгорались ярче и ярче, пока единорог смотрела на них, но ни искры не вспыхнуло в замке Хаггарда. Было слишком темно, чтобы разглядеть людей, передвигавшихся на стенах, но на той стороне долины она ясно различала мягкое громыханье брони и звяканье копий о камень: часовые встречались и вновь расходились. Запах Красного Быка обволакивал единорога, когда она начала спускаться по тонкой, заросшей колючками тропинке, уводившей в Хатсгейт.
VII
Город Хагсгейт имел форму отпечатка ступни: длинные пальцы расходились от широкой лапы и оканчивались темными когтями землекопа. И в самом деле: там, где остальные города королевства Хаггарда, казалось, царапали скудную землю, как ласточки, Хагсгейт был надежно и глубоко врыт в нее. Его улицы были гладко вымощены, его сады процветали, а гордые дома, казалось, росли из земли, будто деревья. Огни сияли в каждом окне, и трое путешественников отчетливо слышали, как лают собаки, разговаривают люди и трут тарелки, пока те не запищат. Троица остановилась в недоумении у высокого забора.
— Может, мы где–нибудь не туда свернули, и это — вовсе не Хагсгейт? — прошептала Молли, глупо и суетливо оправляя свои безнадежные лохмотья. — Я ведь знала, что нужно захватить приличное платье. — Она вздохнула.
Шмендрик устало потер затылок:
— Это Хагсгейт, — ответил он. — Это просто должен быть Хагсгейт, но здесь все–таки не пахнет колдовством, здесь нет духа черной магии. Но почему тогда легенды, почему все эти басни и сказки? Очень непонятно, особенно если на обед у тебя была половинка репы.
Единорог ничего не сказала. Там вдалеке, за городом, темнее тьмы, замок Короля Хаггарда покачивался, словно лунатик на ходулях, а еще дальше, за замком, плавно скользило море. Запах Красного Быка шевелился в ночи, обдавая холодом среди городских запахов стряпни и жилья. Шмендрик произнес:
— Все добрые люди, должно быть, — дома, благодарят свою судьбу. Пойду и поприветствую их.
Он шагнул вперед и откинул полы плаща, но не успел и рта раскрыть, как жесткий голос откуда–то произнес:
— Побереги дыхание, незнакомец, пока оно из тебя совсем не вышло.
Из–за ограды выскочили четверо. Двое приставили мечи к горлу Шмендрика, а третий направил пару пистолетов на Молли. Четвертый шагнул к единорогу с намерением ухватить ее за гриву, но та, яростно сверкая, встала на дыбы, и человек отскочил.
— Имя! — Потребовал у Шмендрика человек средних лет или чуть постарше, заговоривший первым. Одет он был хорошо, но скучно — как и все остальные.
— Гик, — только и смог вымолвитъ волшебник из–за мечей, приставленных к горлу.
— Гик, — задумчиво произнес человек с пистолетами. — Чужое имя.
— Естественно, — отозвался первый. — Все имена в Хатсгейте — чужие. Ну, мистер Гик, — продолжал он, чуть опустив острие меча по того места, где сходились шмендриковы ключицы, — не будете ли вы с миссис Гик любезны сообщить нам, что привело вас сюда, вот так, украдкой…
Тут к Шмендрику снова вернулся голос.
— Да я едва знаком с этой женщиной! — проревел он. — Мое имя Шмендрик, Шмендрик–Волшебник, я голоден, устал и раздражен. Уберите эти ваши штуки, иначе у каждого из вас в руках окажется по скорпиону не тем концом.
Четверо переглянулись.
— Волшебник, — сказал первый. — То, что надо.
Двое других кивнули, но тот, который пытался поймать единорога, проворчал:
— В наше время любой может сказать, что он волшебник. Старых норм больше нет, старые ценности забыты. А кроме этого, у всех настоящих волшебников есть борода.
— Ну, а если он — не волшебник, — с легкостью сказал первый, — то он об этом пожалеет — и очень скоро. — Он вложил меч в ножны и поклонился Шмендрику и Молли. — Меня зовут Дринн, — сказал он. — И мне, возможно, приятно пригласить вас в Хагсгейт. Я полагаю, что вы, по вашему же утверждению, голодны. Это легко поправить — и тогда, быть может, вы окажете нам ответную услугу в своем профессиональном качестве. Пойдемте со мной.