То и дело засыпая и просыпаясь на ходу, Молли думала, что Хагсгейт, наверное, растягивается огромной лапой, чтобы удержать их троих в себе, загибаясь вокруг них и мягко пошлепывая их туда и сюда, чтобы они снова и снова шли по своим прежним следам. Сто лет прошло, прежде чем они оставили позади последний дом на окраине, еще пятьдесят они спотыкались по мокрым полям, виноградникам и присевшим садам. Молли снилось, что с верхушек деревьев на них скалятся овцы, холодные коровы наступают им на ноги и сталкивают с петляющей тропинки. Но свет единорога плыл впереди, и Молли шла за ним и во сне, и наяву.
Замок Короля Хаггарда высился в небе слепой черной птицей, что по ночам охотится в долине внизу. Молли даже слышала, как дышат ее крылья. Потом в волосах у нее шевельнулся вздох единорога, и где–то совсем рядом Шмендрик спросил:
— Сколько человек?
— Трое, — ответила единорог. — Они шли за нами от самого Хагсгейта, но теперь быстро догоняют. Слушай.
Шаги — слишком легкие, потому что быстры; голоса слишком приглушены, чтобы речь шла о чем–то хорошем. Волшебник протер глаза.
— Возможно, Дринна замучила совесть, что недоплатил своему наемному отравителю, — пробормотал он. — Возможно, совесть не дает ему уснуть. Все возможно. Может быть, у меня растут перья. — Он взял Молли за руки и стащил ее с дороги в жесткую канаву. Единорог легла невдалеке тихим лунным светом.
Кинжалы блеснули следами рыб на глади темного моря. Голос — неожиданно громкий и злой:
— Говорю тебе, мы их потеряли. Мы прошли мимо них еще милю назад — там, где я слышал этот шорох. Будь я проклят, если двинусь дальше.
— Тихо ты! — злобно прошептал второй голос. — Ты хочешь, чтоб они сбежали и предали нас? Ты боишься волшебника — но лучше б уж ты боялся Красного Быка. Если Хаггард узнает о нашей половине проклятья, он пошлет Быка — и тот растопчет нас всех в крошки.
Первый ответил уже мягче:
— Не этого я боюсь. Волшебник без бороды — это не волшебник вовсе. Но мы зря тратим время. Они сошли с дороги и пошли напрямик, как только поняли, что мы за ними идем. Мы можем гоняться здесь за ними хоть всю ночь — и никого не найти.
Другой голос — более усталый, чем два первых:
— Мы и так гоняемся за ними всю ночь. Вон, посмотри. Уже утро скоро.
Молли вдруг поняла, что успела наполовину заползти под плащ Шмендрика и уткнуться лицом в пучок колючей мертвой травы. Она не осмеливалась поднять голову, но открыла глаза и увидела, что воздух стал до странности легким. Второй человек сказал:
— Ты дурак. До утра еще добрых два часа, а кроме этого, мы идем на запад.
— В таком случае, — откликнулся третий голос, — я иду домой.
Шаги заспешили прочь по дороге. Первый окликнул:
— Подожди,не уходи! Погоди, я иду с тобой! — Второму он поспешно пробурчал: — Я не домой, я просто хочу вернуться по нашему следу немного назад. Мне все–таки кажется, что я их слышал, кроме этого, я потерял где–то коробку с трутом… — Молли слышала, как он пятился прочь, пока все это объяснял.
— Проклятые трусы! — выругался второй. — Погодите тогда оба, я попробую сделать то, что мне наказал Дринн. — Удалявшиеся шаги засомневались, а он громко и нараспев стал читать: — «Жарче, чем лето, вкуснее еды, женщины слаще, сильнее воды…»
— Давай быстрее, — произнес третий голос. — Скорей же. Ты на небо посмотри. Что это еще за ерунда?
Даже у второго человека голос стал нервным:
— Это не ерунда. Дринн относится к своим деньгам так хорошо, что они терпеть не могут с ним расставаться. У них самые трогательные отношения, которых я вообще видел. А вот так он их к себе призывает. — И он продолжал с легкой дрожью в голосе: — «Мягче, чем овцы, дороже, чем кровь — скажи мне, к кому ты питаешь любовь?»
— Дринн, — прозвенели золотые в кошельке Шмендрика. — Дринндринндринндринн…
Вот тут–то все и началось.
Оборванный черный плащ хлестнул Молли по лицу, когда Шмендрик перекатился на колени, отчаянно пытаясь зажать кошелек обеими руками, но тот зудел, как гремучая змея. Тогда он зашвырнул его подальше в кусты, но три человека уже бежали на них, и кинжалы их краснели, словно удары уже нанесли. Из–за замка Короля Хаггарда поднималась пылающая яркость и вламывалась в ночь, будто огромное плечо. Волшебник распрямился, грозя нападавшим демонами, метаморфозами, параличом и тайными приемами дзюдо. Молли подобрала камень.
С древним, радостным и ужасающим криком разгрома и поражения из своего укромного места поднялась единорог. Ее копыта со свистом рассекали воздух ливнем бритв, грива яростно трепетала, а на лбу блистал убор из перьев молний. Трое убийц выронили кинжалы и закрылись руками, и даже Молли Грю и Шмендрик попятились перед нею. Но единорог не видела никого из них. Обезумевшая, танцующая, белая словно море, она снова протрубила свой вызов.
И та яркость, что поднималась над замком, ответила ей ревом, подобным реву взламываемого весной льда. Люди Дринна бежали, вопя и спотыкаясь.
Дико раскачиваясь на внезапном холодном ветру, замок Хаггарда был объят пламенем. Молли произнесла вслух:
— Но это должно быть морем. Это ведь море…
Ей показалось, что она различает в стене замка окно — где–то вдали, где оно и должно было быть — и в нем серое лицо. Но пришел Красный Бык.
VIII
Он был цвета крови — не прыгучей крови сердца, а, скорее, той, что шевелится в старой ране, которая до конца так и не смогла зарасти. Ужасающий свет потом сочился из него, а от его рева обвалы в горах текли и впадали один в другой. Его рога были бледны, как шрамы.
На какой–то миг единорог замерла перед ним, как застывает волна, готовая разбиться о берег. Потом свет ее рога потух, она повернулась и бросилась бежать. Красный Бык снова взревел и прыгнул за нею следом.
Единорог никогда ничего не боялась. Она была бессмертна — и все–таки ее можно было убить. Это могли сделать гарпия, дракон или химера — или же стрела, которую выпустили в белку, но промахнулись. Но драконы могли просто убить ее. Они никогда не могли заставить ее забыть, кто она — или же заставить самих себя забыть о том, что даже после смерти она останется прекраснее них. Красный Бык ее не знал, но единорог чувствовала, что он искал именно ее, а не белую лошадь. Ее сияние погасил порыв страха, и она бежала, и гневное невежество Быка ревело, заполняя собой небеса и проваливаясь в долину.
Деревья бросались на единорога, и она отчаянно уворачивалась и петляла между ними — она, которая так мягко скользила сквозь вечность, никогда ни с чем не сталкиваясь. За ее спиной они ломались под напором Красного Быка, как стекло. Бык взревел еще раз, и огромная ветвь, обрушившись сверху, ударила единорога в плечо так, что она покачнулась и упала. Правда, сразу же вновь вскочила на ноги, но теперь у нее под копытами горбились одни корни и деловито, как кроты, перекапывали тропинки у нее на пути. Лозы, словно заблудившиеся змеи, хлестали ее, лианы плели паутины меж стволов, а вокруг, не переставая, обрушивался вниз град сухих сучьев. Она упала снова. Гул копыт Быка гудел в ее костях, и она закричала.
Должно быть, ей удалось как–то вырваться из деревьев, потому что она вдруг поняла, что несется по твердой лысой равнине, которая простиралась за плодородными пастбищами Хагсгейта. Теперь ей было где разогнаться, а единороги обычно скачут во всю прыть, только когда оставляют позади охотника, пинающего свою запаленную упавшую лошадь. Она мчалась со скоростью жизни, словно во мгновение ока перетекая из одного тела в другое или сбегая вниз по лезвию меча, — быстрее, чем что бы то ни было, обремененное ногами или крыльями. Но даже не оглядываясь назад, она знала, что Красный Бык настигает ее, надвигаясь, как луна, как угрюмая, разбухшая охотничья луна. Она уже ощущала толчок серо–лиловых рогов — как будто Бык уже ударил ее в бок.
Зрелые острые стебли кукурузы смыкались, вставая забором у нее перед грудью, но она втаптывала их в землю. Поля пшеницы становились холодными и липкими, стоило лишь Быку дохнуть на них: они снегом клеились к ногам. Но она бежала и бежала, разгромленная, блея и слыша ледяное позвякиванье мотылька: «Они прошли по всем дорогам очень давно, и вслед за ними бежал Красный Бык». Он убил их всех.
Внезапно Красный Бык оказался впереди, будто его подняли, как шахматную фигуру, взмахнули им по воздуху и снова опустили, чтобы он загородил единорогу путь. Бык не бросился на нее сразу, а она сразу не побежала. Бык был громаден и в первый раз — когда погоня только началась, — но теперь он стал таким неохватным, что единорог не могла представить его целиком. Он, казалось, горбился налитым кровью небосводом — с ногами, как огромные смерчи, и головой, как северное сияние. Его ноздри морщились и рокотали, пока он искал единорога — и та поняла, что Красный Бык слеп.
Если бы он бросился на нее сразу, то она встретила бы его — крохотная и отчаявшаяся, с потемневшим рогом, и Бык, конечно, растоптал бы ее. Он все равно был быстрее: лучше встретить его лицом к лицу сейчас, чем быть застигнутой на бегу. Но Бык надвигался медленно, с какой–то зловещей изысканностью, словно старался не спугнуть ее, и она снова сломалась перед ним. С низким, печальным плачем она вихрем развернулась и рванулась туда, откуда они бежали — назад, через лохмотья полей и по равнине, к замку Короля Хаггарда, темному и сгорбленному как обычно. А Красный Бык бежал сзади, следом за ее страхом.
Шмендрика и Молли расшвыряло в стороны, как щепки, когда Красный Бык пронесся мимо: из Молли выбило о землю и дух, и сметку, а волшебника, раскрутив, закинуло в путаницу колючек, что стоило ему половины плаща и осьмушки собственной кожи. Оба поднялись на ноги, как только смогли, и заковыляли в погоню, поддерживая друг друга. Никто не произнес ни слова.
Пробраться сквозь чащобу им было легче, чем единорогу, поскольку там уже прошел Красный Бык. Молли и волшебник переваливались через гигантские стволы поваленных деревьев — не просто сбитых на землю, но наполовину втоптанных в нее — и опускались на четвереньки, чтобы обползти выбоины, глубины которых в темноте они измерить не могли. Ни одним копытам не под силу сделать этого, в растерянности думала Молли. Сама земля рвала себя, чтобы только избавиться от бремени Быка. Молли думала об единороге, и сердце ее бледнело.